3. ЛИКА МИЗИНОВА

В ноябре 1891 года, когда кончалась публикация "Дуэли", Чехов написал рассказ "Попрыгунья". Вслед за тем был написан фельетон "В Москве".

Рассказ "Попрыгунья" - новый чеховский шедевр - проникнут теми же мыслями и настроениями: глубоким презрением к пустой трате величайшего достояния человека - его жизни, глубоким уважением к целеустремленному самоотверженному труду. Не случайно же первоначальное заглавие рассказа было "Великий человек". Чехов отказался от него, так как признал его претенциозным и, видимо, несоответствующим характеру рассказа - не героического, а лирико-иронического по тону и стилю.

Чехов и раньше нередко использовал различные формы иронического повествования, вкрапливая их в свои рассказы. Но в "Попрыгунье" оно стало основным конструктивным принципом. Вначале, как бы сливаясь со своей героиней, писатель рисует ее жизнь такой же светлой и радостной, какой она представляется ей самой, в умиленных тонах описывает ее дом, ее салон, ее окружение, ее погоню за знаменитостями. И лишь отдельные, вскользь брошенные фразы слабо высвечивают скрытую горькую иронию автора. Так, обстоятельно рассказав о погоне Ольги Ивановны за все новыми и новыми знаменитостями, он в конце вдруг замечает: "Для чего?" Дальше ирония становится очевиднее и острее. Описав неудачный приезд Дымова на дачу, сообщив, что он, наскоро выпив стакан чая и кротко улыбаясь, пошел обратно на станцию, чтобы выполнить поручение своей обаятельной супруги, Чехов в заключение пишет:. "А икру, сыр и белорыбицу съели два брюнета и толстый актер". Однако постепенно характер повествования меняется, идиллия оборачивается картиной действительной жизни "попрыгуньи" - мизерной, духовно нищенской, нелепой и грязной. Но Чехову при этом уже не требуется обличительного тона. Его с лихвой заменяет внутренняя энергия потаенного негодования и презрения, накопившаяся в начале повествования, иронический смысл которого теперь становится очевиден. Именно столкновение видимой умилительной безмятежности и неприглядной сути жизни "попрыгуньи" подводит нас к финалу рассказа, где все окончательно ставится па свои места и каждый из героев предстает перед нами в своем истинном облике.

Отклики на "Попрыгунью" были весьма своеобразны. В литературных кругах Москвы не обратили внимания ни на смысл, ни на художественные достоинства этого очередного чеховского шедевра. Зато не было конца пересудам по поводу прототипов "Попрыгуньи". 29 апреля 1892 года Чехов писал в Петербург: "Можете себе представить, одна знакомая моя, 42-летняя дама, узнала себя в двадцатилетней героине моей "Попрыгуньи"... и меня вся Москва обвиняет в пасквиле. Главная улика - внешнее сходство: дама пишет красками, муж у нее доктор, и живет она с художником". Дамой этой была Кув-шинникова. Но узнала себя не только она. Пожелал узнать себя в рассказе и Левитан. Узнал и оскорбился, По воспоминаниям Михаила Павловича, дело чуть не дошло до вызова Чехова на дуэль. Вызова не последовало, но давние приятельские отношения с Чеховым Левитан прервал. Разрыв этот продлился несколько лет.

Предыстория этого конфликта относится к весне 1891 года. По воспоминаниям Михаила Павловича, как только они поселились под Алексином, сразу пригласили Лику Мизинову - "прекрасную Лику", которая вскоре и приехала вместе с Левитаном. По дороге, на пароходе они познакомились с Былим-Колосовским, который от них и узнал, что Чехов снял дачу вблизи от его имения. Пробыла Лика у Чеховых недолго. Побывала вместе с ними в гостях у Былим-Колосовского и уехала. 17 мая 1891 года Антон Павлович писал быстро упорхнувшей от них "золотой, перламутровой и фильдекосовой Лике" о предстоящем переезде на новую дачу и приглашал ее приехать "нюхать цветы, ловить рыбку, гулять и реветь". Веселое письмо, которое Чехов подписал так: "Ваш известный друг Гунияди-Янос". Имя, которое присвоил себе Чехов... означало название слабительного лекарства. За этим шуточным письмом последовали и другие, тоже полные неистощимого юмора. Однако, как показало время, за фейерверком шуток скрывалась не такая уж простая ситуация.

Что мы знаем об интимной личной жизни писателя этого времени? Чехов не любил откровенничать, не любил рассказывать о своих "победах". Надо ли удивляться, что и для людей, хорошо знавших Антона Павловича, входивших в его ближайшее окружение, многое в личной жизни писателя оставалось за семью печатями. Меж тем он нравился женщинам. Лазарев-Грузинский рассказывает:

"В восьмидесятых годах, когда я познакомился с Чеховым, он казался мне очень красивым, но мне хотелось услышать женское мнение о наружности Чехова, и я спросил одну женщину исключительной красоты, когда-то встречавшуюся с Чеховым, что представлял собой Чехов на женский взгляд?

Она ответила: - Он был очень красив..."

Об успехе писателя у женщин свидетельствует и Немирович-Данченко, но объясняет его по-иному. "Русская интеллигентная женщина, - писал он, - ничем в мужчине не могла увлечься так беззаветно, как талантом. Думаю, что он умел быть пленительным..." Бунин отметил еще одну глубокую причину этого успеха: "...Удивительно знал он женское сердце, тонко и сильно чувствовал женственность, среди образов, рождавшихся в его мечте, есть образы пленительные, много было любивших его, и редко кто умел так, как он, говорить с женщинами, трогать их, входить с ними в духовную близость..." Да, любивших Чехова было, судя по всему, много, но подчас он, видимо, и не подозревал этого. А тогда, когда знал? Чаще всего мы можем лишь гадать, какие ответные чувства вызывали эти женщины у Антона Павловича.

И. А. Бунин. 1900-е годы

Летом 1889 года, когда истерзанный болезнью и смертью брата, Чехов оказался в Одессе, состоялось его знакомство с молодой актрисой Малого театра Глафирой Викторовной Пановой, недавно перешедшей из балетной труппы театра в драматическую. В Одессе Панова выступала в роли Негиной ("Таланты и поклонники"), Эльвиры ("Дон-Жуан"), Марьяны ("Тартюф"). В письмах Чехова есть упоминания об этом знакомстве, но лишь воспоминания современников дают основание предполагать, что это было не только знакомство, но и увлечение. Однако чрезвычайно кратковременное. Потом жена актера Ленского пыталась даже сосватать их, но Чехов решительно уклонился от этих непрошеных хлопот.

Наиболее близким женским окружением писателя были подруги Марии Павловны, завсегдатаи в чеховском доме. Все они стали друзьями и Антона Павловича. Молодой писатель, быстро приобретавший широкую популярность, веселый, обаятельный человек, стал душой этой жизнерадостной, веселой компании. Видимо, кое-кто из этого девичьего окружения испытывал к Чехову чувства более чем дружеские. Был забавный эпизод. Когда Чехов, направляясь на Сахалин, сел в Ярославле на пароход, там же оказалась одна из подруг Марии Павловны - Кундасова, прозванная в семье Чеховых "Астро-номкой". Потом некоторые черты этой девушки перейдут к Рассудиной, одной из героинь повести "Три года".

Любопытно, как Чехов сообщал об этой неожиданной встрече на пароходе. "Со мной, - нишет он Марии Павловне, - едет Кундасова. Куда она едет и зачем, мне неизвестно. Когда я начинаю расспрашивать ее об этом, она пускается в какие-то весьма туманные предположения о ком-то, который назначил ей свидание в овраге около Кинешмы, потом закатывается неистовым смехом и начинает топать ногами или долбить своим локтем о что попало... Проехали и Кинешму, и овраги, а она все-таки продолжает ехать, чему я, конечно, очень рад. Кстати: вчера первый раз в жизни видел я, как она ест. Ест она не меньше других, но машинально, точно овес жует". Ситуация была и комичная, и неожиданная. Судя по всему, от Кундасовой такого внимания Чехов никак не ожидал.

Лика Мизинова

В октябре 1889 года в круг Марии Павловны вошла Лидия Стахиевна Мизинова, начинающая преподавательница русского языка, коллега Марии Павловны по гимназии Ржевской. Молоденькая девятнадцатилетняя девушка сразу поразила братьев Чеховых своей редкой красотой. "Лидия Мизинова, - так называемая Лика, - писала Т. Л. Щепкина-Куперник, - была девушкой необычайной красоты, настоящая "Царевна Лебедь" из русской сказки; ее пепельные вьющиеся волосы, чудесные серые глаза под очень темными бровями, вся необыкновенная мягкость и непередаваемая прелесть в соединении с полным отсутствием ломания и даже слегка суровой простотой делали ее обаятельной. Она как будто не только не понимала, как она красива, но стыдилась и обижалась, если об этом заводили речь; но как ни старалась, не могла помешать тому, что на нее оборачивались на улицах и засматривались в театрах". Вдобавок к тому оказалось, что она весьма общительный человек. Веселая и остроумная, она умела оживленно поддерживать острый непринужденный разговор, шутить и отшучиваться. Скоро "прекрасная Лика" стала всеобщей любимицей и завсегдатаем в доме Чеховых. Судя по шуточной надписи на книге, которую ей дарит Чехов, у них быстро складываются самые добрые отношения. Весной 1890 года она немало поработала в Румянцевской библиотеке, делая для Чехова выписки из редких книг. Потом была на Ярославском вокзале в числе провожавших Чехова в далекое путешествие.

Письма Чехова из Богимова весны 1891 года, казалось бы, продолжали те непринужденные отношения, которые установились у него со "златокудрой девой" с первых дней ее появления в доме. Однако все было куда сложнее. В обстановке веселых бесед и дружеских пикировок между ними складывались очень нелегкие отношения.

Много позже, в 1898 году, Лика направит Чехову из Парижа свою фотографию и на обороте ее напишет апухтинскую строфу:

Будут ли дни мои ясны, унылы, Скоро ли сгину я, жизнь погубя, - Знаю одно, что до самой могилы Помыслы, чувства, и песни, и силы - Все для тебя!

Далее следовала приписка: "Я могла написать это восемь лет тому назад, а пишу сейчас и напишу через десять лет".

Тогда за плечами были уже годы этих сложных отношений, полных недомолвок, несбывшихся ожиданий, скрытой и явной полемики.

Леонид Гроссман, автор обстоятельного исследования "Роман Нины Заречной", в поисках ключа к этим отношениям безоговорочно принял версию Лики, сводившуюся к тому, что Чехов не нашел в себе силы чувства и душевной широты, чтобы ответить на ее искреннюю и глубокую любовь. "Златокудрая" девушка с оригинальным характером, - писал Л. Гроссман, - несомненно, нравилась ему. Но он не решался переступить границ, опасаясь неразрывных связей. Только гораздо позже брак показался ему жизненной ценностью, но это произошло уже перед лицом приближающейся смерти". Дело, следовательно, не в характере отношений Чехова и Лики, а в его отрицательном отношении к брачным узам как таковым. Отсюда и вывод исследователя. "Итак, - писал он, - романа не было, была только несчастная любовь Лики. Это совершенно непререкаемо вытекает из ее ноздних писем к Чехову, полных упреков, возмущения и самой горестной иронии. Она негодует по-лермонтовски - За жар души, растраченной в пустыне..."

Та же версия - версия Лики - сочувственно излагается Гроссманом и в другом варианте. "Из писем Мизиновой явствует, - писал исследователь, - что в ее отношениях с Чеховым создалась известная "тургеневская" ситуация: смелая девушка открыто заявляет любимому человеку о своем чувстве к нему, но он отказывается от счастья ради сохранения своей независимости (" Ася ", " Рудин ")".

Впрочем, это уже нечто большее, чем следование версии Лики. В самом деле, ведь даже в признании Мизино-вой 1898 года речь идет о том, что она могла бы написать эти слова и восемь лет назад. Могла бы, но почему-то не написала. Так, во всяком случае, оглядываясь на прошлое, оценивает она сама свои предшествующие объяснения с Чеховым.

Непроста, следовательно, даже версия Лики. А ведь была еще и точка зрения Чехова. По многим причинам трудно уловимая, но все же совершенно отличная от версии Лики. И самое главное - были их реальные отношения, имевшие свою логику развития. И, как показали события, - логику неумолимую, которую, как только она определилась, уже не властны были изменить ни Чехов, ни Лика.

К январю 1891 года относится начало их переписки. Свое первое письмо Антону Павловичу Лика послала 9 января, на третий день после его отъезда в Петербург. Чехов отвечает ей 11 января. Письмо Лики нервное и сбивчивое, что же касается ее настроения, то оно, видимо, было и того сбивчивей. Так она сообщает, что утром написала ему письмо, которое было "сплошной плач", но уничтожила его, и вот теперь пишет уже в другом тоне, пишет и не может сама понять, как утром могла "написать такое мрачное письмо". Теперь ей уже "кажется, что все это вздор...".

Ответное письмо Чехова начинается шуткой. "Думский писец!" - обращается он к Лике, которая служила в это время в городской думе. Шутливый тон сохраняется на протяжении всего письма, но как он многокрасочен, этот фейерверк шуток! Вот о деле - благодарность за присланную для сахалинских школ программу. Чехов сообщает, что завтра же отправит эту программу... "в каторгу", и тут же поясняет: "т. е. на Сахалин. Большое Вам спасибо и поклон в ножки". Здесь шутка только легко обрамляет искреннюю благодарность и, пожалуй, что-то похожее на нежность.

Далее речь идет о той части письма Лики, где она по-своему характеризовала петербургскую поездку Чехова, проявляя при этом полное непонимание душевного состояния своего собеседника. Как сказать ей об этом? Чехов пишет: "Насчет того, что я успел уже пообедать и поужинать 5 раз, Вы ошибаетесь: я пообедал и поужинал 14 раз. Хандры же, вопреки Вашей наблюдательности, в Москве я не оставил, а увез ее с собою в Петербург". Вот и новая разновидность шутки. Шутка на этот раз должна ослабить чувство досады, облечь скрытый упрек в предельно деликатную форму.

О своем душевном состоянии говорила Лика не только сбивчиво, но и несколько надуманно, что ли. Уж не таганрогских ли "барышень" напомнила Чехову эта часть ее послания? Так или иначе, но только тут он шутит уже по-другому. "Вам хочется на Алеутские острова? - спрашивает он Лику. И сразу резюмирует: - Там Вы будете щисливы". "Щисливы"! - одно слово из лексикона манерных провинциальных барышень - и все поставлено на свое место. И опять с помощью шутки ц, следовательно, как бы и в шутку. А дальше уже начинается шутка как таковая - Антон Павлович обещает достать бесплатные билеты Лике и ее "Барцалу или Буцефалу". Впрочем, и ото довольно сложная шутка. Чехов нарочито путает фамилию поклонника и жениха Лики - Евгения Балласа с фамилией московского театрального деятеля и именем мифологического коня. "Думский писец" мечтал о театральной карьере. Еще в 1890 году Лика пыталась поступить на сцену, однако с треском провалилась. Потом стала посещать занятия в Московской театральной школе у А. Ф. Федотова, к чему Чехов относился весьма скептически, и, как позже выяснилось, с полным основанием. Артистического таланта, даже скромных способностей, у Лики не оказалось.

После этой наиболее трудной части письма тон резко менялся. Мягко, участливо, даже нежно, Чехов спрашивал: "Отчего Вы хандрите по утрам? И зачем Вы пренебрегли письмом, которое написали мне утром? Ах, Ликиша, Ликиша!" Не правда ли это немного в тоне разговора доброго взрослого дяди с девочкой-подростком? Что же, Лика родилась 8 мая 1870 года - - значит, была моложе Антона Павловича на 10 лет. А в дом к Чеховым пришла девятнадцатилетней девушкой и удивила братьев своей моложавостью, так что, вспоминает Михаил Павлович, "было как-то странно, что и она тоже была учительницей гимназии, хотя и только что поступившей на должность".

Дальше шутка вырастает в буффонаду: появляются некие "Трофим" и "Прыщиков" - придуманные Чеховым поклонники Лики, которым она якобы отвечала взаимностью, - а сам автор обретает лик лютого ненавистника своей адресатки ("Я с удовольствием ошпарил бы Вас кипятком"). А потом полушутя-полусерьезно вновь о главном: о тоне письма Лики и одновременно о ней самой, о ее состоянии. "Свое письмо Вы заключаете так: "А ведь совестно посылать такое письмо!" Почему совестно? Написали Вы письмо и уж думаете, что произвели столпотворение вавилонское. Вас не для того посадили за оценочный стол (в городской думе. - Г. Б.), чтобы Вы оценивали каждый свой шаг и поступок выше меры. Уверяю Вас, письмо в высшей степени прилично, сухо, сдержанно, и по всему видно, что оно написано человеком из высшего света". Это вновь намек на столь чуждую Чехову манерность, смягченный шуткой совет быть проще, естественней.

Потом всплывает мотив горечи, вызванной полным непониманием этой девушкой ни его, ни его жизни. Впрочем, это чувство тоже упрятано в шутку - неожиданную цитату из оперетты "Прекрасная Елена":

Чтобы ей угодить, Веселей надо быть. Трулала! Трулала!

Кончалось письмо так: "И в высшем свете живется скверно. Писательница (Мишина знакомая) пишет мне: "Вообще дела мои плохи - и я не шутя думаю уехать куда-нибудь в Австралию".

Вы на Алеутские острова, она в Австралию! Куда же мне ехать? Вы лучшую часть земли захватите. Прощайте, злодейка души моей.

Ваш Известный писатель.

Не жениться ли мне на Мамуне?

Напишите мне еще три строчки. Умоляю!"

А. П. Чехов

Совершенно очевидно, Чехов испытывает не только сильное влечение к общей любимице их семьи. Письмо говорит и о внимательности, сердечности Чехова. Все это было очень многообещающе. Ведь таких писем больше он не писал никому. Тут же намечалась, однако, возможность и отталкивания, расхождения, источником которых могли стать наметившиеся различия во взглядах, вкусах. Судя по всему, что-то уже в это время настораживало и даже обескураживало писателя в его юной поклоннице. А то, что Лика была неравнодушна к нему, - это Чехов, конечно, понимал. Что же было источником досадных странностей этой пленительной девушки? Неловкость и угловатость юности или что-то более серьезное - черты натуры, характера?

Получил ли Чехов ответ на этот вопрос? Как мы увидим, сложность их отношений определялась главным образом тем, что он никогда, во всяком случае, долго, не мог с полной ясностью и определенностью ответить на этот вопрос. Образ Лики все время мерцал разными красками, был текучим и неуловимым. Но и в самой зыбкости очертаний ее характера было нечто глубоко чуждое Чехову. Вот это, видимо, и предопределило их последующие отношения.

Тогда же, в январе 1891 года, в письмах к Чехову Лика начинает многозначительно упоминать о Левитане как о своем поклоннике.

Познакомилась Мизинова с Левитаном примерно в то же время, что и с братьями Чеховыми. Она часто встречала его в салоне дилетантки-художницы Софьи Петровны Кувшинниковой. Софья Петровна считалась ученицей Левитана и с конца восьмидесятых годов выезжала с ним на летние этюды. Жена полицейского врача, она не отличалась красотой и молодостью, но была женщиной незаурядной, талантливой и яркой. Левитан долго был с ней неразлучен. Впрочем, это не мешало другим романтическим историям, которые возникали у Левитана нередко и протекали подчас весьма бурно. Успехом у женщин Левитан пользовался большим и хорошо знал это. В салоне у Кувшинниковой, где часто бывали и братья Чеховы, своим человеком стала и Лика. А потом началось увлечение.

Братья Чеховы - Антон Павлович и Николай Павлович. 1881 - 1882

Лика откровенничает с Чеховым не без нарочитости, а подчас и явно интригует его. В письме от 13 января 1891 года, сообщая, что ее провожал домой от Чеховых Левитан, она пишет: "А знаете, если бы Левитан хоть немного походил на Вас, я бы позвала его поужинать". Леонид Гроссман объяснял всю эту историю желанием Лики побороть чеховскую холодность. "...Обычный маневр, - писал Гроссман, - возбуждение ревности!).

Признавая, что Левитан был для Лики настоящим героем, так как она "любила сочетание знаменитости и мужественной красоты", исследователь вместе с тем полагал, что никакого увлечения Левитаном не было, так как сердце ее уже принадлежало другому.

Пусть так, согласимся с версией Гроссмана. Приходится, однако, признать, что в таком случае Лика избрала наихудший вариант для достижения своей цели.

Чехов ответил Лике на ее письмо от 13 января не сразу, а лишь 21 числа. Он писал:

"Спешу порадовать Вас, достоуважаемая Лидия Ста-хиевна: я купил для Вас на 15 коп. такой бумаги и конвертов. Обещание мое исполнено. Думаю, что эта бумага вполне удовлетворит изысканным вкусам высшего света, к которому принадлежат Левитан, Федотов и кондуктора конно-железной дороги.

В то же время позвольте и огорчить Вас, достоуважаемая Лидия Стахиевна: я приеду не раньше среды будущей недели.

Извините, что письмо так небрежно написано; я взволнован, дрожу и боюсь, как бы о нашей переписке не узнал высший свет".

Чехов верен себе - шутки следуют и дальше. Однако как непохоже это письмо на предшествующее! Шутки есть, но нет ни сердечности, ни нежности. Нет "Ли-куши", а есть "достоуважаемая Лидия Стахиевна". Конечно, это тоже шутка, но уже совсем иная по своему тону. Что это означало? Может быть, у Чехова действительно проснулась ревность? Трудно ответить на этот вопрос. Но то, что он был огорчен и шокирован, - это, пожалуй, несомненно. А возможно, был и раздосадован избранным Ликой тоном.

Потом Чехов вернулся в Москву, и все пошло, как и раньше. Как и прежде, Лика свой человек в доме Чеховых. Во время новой поездки в Петербург и потом за рубежом Антон Павлович вновь подшучивает над Ликой. Между тем отношения Лики с Левитаном, видимо, продолжали развиваться, так что ее приезд под Алексин с художником не удивил Чехова. Встреча прошла в привычной для дома Чехова атмосфере - весело и непринужденно. Михаил Павлович так вспоминает об этом эпизоде: "Она приехала к нам на пароходе через Серпухов вместе с Левитаном, и, откровенно говоря, нам негде было их обоих положить. Начались смех, неистощимые остроты Антона Павловича, влюбленные вздохи Левитана, который любил поманерничать перед дамами". А затем Лика исчезла. Не ответила на приглашение, которое приводилось выше, - на письмо Чехова от 17 мая. Без ответа остается письмо от 23 мая, в котором Антон Павлович, ссылаясь на поручение Маши, сообщал Лике, что сестра ждет от нее писем. Далее, после паузы, 12 июня Антон Павлович посылает ей новое письмо. Вот его начало:

"Очаровательная, изумительная Лика! Увлекшись черкесом Левитаном, Вы совершенно забыли о том, что дали брату Ивану обещание приехать к нам 1-го июня, и совсем не отвечаете на письма сестры. Я тоже писал Вам в Москву, приглашая Вас, но и мое письмо осталось гласом вопиющего в пустыне".

Местопребывание Мизиновой Чехов в это время уже знал. В начале июня она оказалась в тверском имении своих тетушек - Панафидиной и Иогансон - Покровском. Здесь ее уже поджидал Левитан, поселившийся вместе со своей неизменной спутницей Кувшинниковой рядом с имением Покровским в Затишье. Узнал Чехов об этом от Левитана.

"Пишу тебе, - извещал его Левитан в конце мая, - из того очаровательного уголка земли, где все, начиная с воздуха и кончая, прости господи, последней что ни на есть букашкой на земле, проникнуто ею, ею - божественной Ликой!

Ее еще пока нет, но она будет здесь, ибо она любит не тебя, белобрысого, а меня, волканического брюнета, и приедет только туда, где я. Больно тебе все это читать, по из любви к правде я не мог этого скрыть".

И Лика приехала. Об этом Чехов узнал из следующего письма Левитана. Сообщая, что он читает рассказы Чехова и восхищается ими, особенно рассказом "Счастье", Левитан писал тут же: "Я вчера прочел этот рассказ вслух Софье Петровне и Лике, и они обе были в восторге. Замечаешь, какой я великодушный, читаю твои рассказы Лике и восторгаюсь. Вот где настоящая добродетель".

Что привело Мизинову в Покровское? Если придерживаться версии Л. Гроссмана - желание вызвать у Чехова чувство ревности. Однако слишком уж затяжным оказалось это желание и слишком далеко заводило Лику. Как бы то ни было - увлеклась ли Мизинова затеянной ею игрой, или увлеклась самим "волканическим брюнетом", - она была с ним.

Чехов не преминул упомянуть в своем письме о том, что в курсе развивающихся событий. "Кланяйтесь Левитану, - писал он Лике. - Попросите его, чтобы он не писал в каждом письме о Вас. Во-первых, это с его стороны не великодушно, а во-вторых, мне нет никакого дела до его счастья". И далее следовало: "Будьте здоровы и щисливы и не забывайте нас". Потом подпись в виде пронзенного стрелой сердца. Так вновь появилось это многозначительное "щисливы".

Когда Чехов писал письмо, пришло послание от Лики. Письмо несколько странное. Преобладали нарочитая грубоватая развязность и жалобы на здоровье. Обратив внимание адресатки на странный стиль ее письма (обилие таких "милых выражений", как "сволочь", "обожралась" и т. п.) и пошутив по этому поводу, Чехов ответил и на ее жалобы. "Вам можно и купаться, и до вечерам гулять. Все это баловство. У меня все мои внутренности полны и мокрых и сухих хрипов, я купаюсь, и гуляю и все-таки жив".

В конце в том же тоне, отнюдь не шутливом, писал: "Приезжайте же, а то плохо будет. Все Вам низко кланяются, я тоже..."

Приезжайте, а то будет плохо? Что это? Во всяком случае, не ревность. Скорее всего предостережение. Доброе, дружеское предостережение.

Чехов хорошо знал слабости своего друга, талантом которого не уставал восхищаться. Когда однажды в Бабкине Левитан вдруг упал на колени перед Марией Павловной и страстно объяснился ей в любви, та, совершенно растерянная, прибежала с этой новостью к брату. По воспоминаниям Марии Павловны, Чехов сказал ей:

"- Ты, конечно, если хочешь, можешь выйти за него замуж, но имей в виду, что ему нужны женщины бальзаковского возраста, а не такие, как ты".

"Мне стыдно было сознаться брату, - пишет Мария Павловна, - что я не знаю, что такое "женщина бальзаковского возраста", и, в сущности, я не поняла смысла фразы Антона Павловича, но почувствовала, что он в чем-то предостерегает меня". И этого Марии Павловпе оказалось достаточно.

На этот раз положение Чехова было, конечно, куда более сложным. Однако он нашел в себе и силы, и широту души, чтобы и в этом случае предостеречь девушку.

Позже Лика вновь жаловалась на здоровье, и 20 июня Чехов послал ей новое письмо - заботливое, с обстоятельными врачебными советами, которое кончалось так: "Больше я писать Вам не буду". Чехов, видимо, верил, что Лика в ближайшие дни приедет в Богимово.

Дальнейшее не очень ясно, так как следующие два письма Чехова не имеют даты. Скорее всего, однако, они были написаны тогда, когда стало очевидно, что Лика не собирается внять предостережению, и Чехов вновь вступил на привычную стезю шутки, но только на этот раз шутки безудержной, шутки-буффонады. Последующие письма Лике написаны именно в таком стиле.

"Дорогая Лида!

К чему упреки?

Посылаю тебе свою рожу. Завтра увидимся. Не забывай своего Петьку. Целую 1000 раз!!!

Купил рассказы Чехова: что за прелесть! Купи и ты.

Кланяйся Маше Чеховой.

Какая ты душка!"

А вот другое письмо, тоже из Богимова:

"Дорогая Лидия Стахиевна!

Я люблю Вас страстно, как тигр, и предлагаю Вам руку.

Предводитель дворняжек Головин-Ртищев..." Итак, все выливалось в буффонаду. Нетрудно, однако, видеть, что позиция эта, занятая Чеховым, была вынужденной. Нет сомнения, он испытывал острое чувство горечи. Оно вызывалось сомнительными по вкусу и тону замашками Лики, так несоответствующими его понятиям о нормах воспитанности, ее опрометчивыми поступками. Наконец, - можно спорить о силе чувства Чехова к "златокудрой деве", но вряд ли можно усомниться в том, что чувство это было глубоко оскорблено. Однако это и ставило его в труднейшее положение. В самом деле, как ему было вести себя в сложившейся ситуации? Дать волю досаде, раздражению, оказаться в положении уязвленного вздыхателя? Нет, это для Чехова было совершенно невозможно, невозможно как по складу его характера, так и по его убеждениям, невозможно, так как решительно не соответствовало его представлению о человеческом достоинстве.

Вдобавок ко всему, Чехов никогда не забывал, что он намного старше Лики, а это привносило в его отношение к ней оттенок сострадания и жалости, которые неизбежно испытывает взрослый человек, видя ошибки молодости и неопытности. Видимо, вся эта сложная гамма чувств и владела им, когда он писал "Попрыгунью".

Чехов не зря иронизировал по тому поводу, что сорокалетняя Кувшинникова узнала себя в героине рассказа. Ничего общего не было и у ее супруга с образом Дымова. Это был ординарный полицейский врач, не блиставший никакими талантами. Другой герой рассказа - Ря-бовский, - похож на Левитана разве лишь тем, что он тоже художник. И все же и Левитан, и Кувшинникова "узнали" себя. Почему? Похож был прежде всего салон Кувшинниковой. Писатель, видимо, специально позаботился об этом, так как приметы этого салона были воспроизведены достаточно точно. Было и другое, более важное сходство - сходство нравственной сущности тех отношений, которые сложились между супругами Кув-шинниковыми, Левитаном и Мизиновой.

Пытаясь объяснить, чем были вызваны прозрачные намеки на салон Софьи Петровны, Михаил Павлович писал: "По-видимому... Антон Павлович осуждал в душе Софью Петровну. В конце концов он не удержался и написал рассказ "Попрыгунья". Примерно так же объясняла эту историю и Мария Павловна. Остается, однако, один весьма существенный вопрос: что же в конечном итоге переполнило чашу терпения Чехова? Ответ на этот вопрос содержится, видимо, в воспоминаниях Щепкиной-Купер-ник, которая отлично знала всех участников событий. Она тоже, как и Михаил Павлович, только более определенно, сообщает, что Антон Павлович "недолюбливал Софью Петровну". А далее следует такое разъяснение: "В то время в Москве прошла трагедия Грильпарцера "Сафо", которую изумительно играла Ермолова, изображая трагедию стареющей Сафо, любимый которой Фаон увлекается юной Мелитой. Антон Павлович прозвал Софью Петровну - Сафо, Лику - Мелитой и уверял, что Левитан сыграет роль Фаона..." В достоверности этого свидетельства сомнений нет. В последующих письмах Лике, иронизируя по поводу ее отношения с Кувшинниковой, Чехов неизменно называет последнюю Сафо.

Осень 1891 года была, очевидно, кульминацией недолговечного романа Левитана и Лики. В это время художник переселился из деревни Затишье в имение Ликиных тетушек Покровское. Тут был написан один из левитановских шедевров - "Омут", портрет Панафидина и ряд этюдов. "Эти чудесные тверские этюды Левитана, - писал Леонид Гроссман, - связаны с его увлечением сероглазой девушкой с пепельными волосами". Этюд "Осень" весной 1892 года Левитан подарит Лике.

Судя по всему, история с Ликой казалась Чехову в высшей степени неблаговидной. Вспомним еще раз предостережение, сделанное в свое время Антоном Павловичем сестре, - указание на то, что Левитану нужны женщины бальзаковского возраста. Этим требованиям как раз и отвечала Кувшинникова, которая была на тринадцать лет старше Левитана и, конечно, не хуже Чехова знала эту особенность художника. Отсюда характерная черта ее поведения: Софья Петровна не только не боялась соперничества молоденьких девушек, но, напротив, как пишет Щепкина-Куперник, "любила окружать себя молодыми лицами".

Все это помогает уловить еще один важный оттенок в сюжете "Попрыгуньи". Ведь он построен как история краха молодой женщины - женщины ветреной, слабой, которую затянул водоворот призрачного существования в мире грошовых интересов и чувств, женщины, которая лишь в финале увидела, что подлинные ценности она променяла на мишуру, мишуру и еще раз мишуру. Но ведь Кувшинникова была совсем другим типом женщины. Волевая и очень целеустремленная натура, она хорошо знала, что ей нужно, и отлично умела добиваться своего. Сумела она сохранить свое положение в доме и при Левитане, и после того скандала, который был вызван опубликованием "Попрыгуньи". Нет, Чехов имел все основания иронизировать по поводу того, что Софья Петровна узнала себя в двадцатилетней героине рассказа. Иное дело Мизинова. Если уж кто и мог навести Антона Павловича на эту грустную тему, так это Лика Мизинова.

После опубликования "Попрыгуньи" оскорбился не только Левитан, но и другой приятель Чехова - Ленский. Он тоже часто бывал в салоне Кувшинниковой и вот теперь решил узнать себя в одном из персонажей "Попрыгуньи" - в образе толстого актера. Семья Ленских прервала всякие отношения с Антоном Павловичем. А вот Мизинова, напротив, с весны 1892 года становится особенно частой гостьей Чеховых. Начинается новый тур ее сложных отношений с писателем.

Первые письма Антона Павловича к Лике после долгого перерыва полны шуток по поводу ее недолговечного романа. 27 марта он пошучивает насчет ее обещания снять дачу по соседству с Чеховыми. "Ваша дача в Мясницкой части под каланчой - там Вы душой и сердцем. Мы же для Вас ничто. Мы прошлогодние скворцы, пение которых давно уже забыто". В Мясницкой части помещался салон Кувшинниковой. И концовка письма: "Лика, не тебя так пылко я люблю. Люблю в тебе я прошлые страданья и молодость погибшую мою". Шутки па тему треугольника Кувшинникова - Левитан - Мизинова преобладают и в последующих письмах. Причем Лику он называет Мелитой, Кувшинникову - Сафо. Письмо от 29 марта начинается обращением:

"Милая Мелита..." Сообщая, что рядом был пожар - сгорела усадьба помещицы Кувшинниковой, Чехов в скобках поясняет: "однофамилицы Сафо".

Письмо это и грустное и шутливое: "Денег нет, Мелита. Немножко угарно. Форточек нет. Отец накурил ладаном. Я навонял скипидаром. Из кухни идут ароматы. Болит голова. Уединения нет. А главное - нет Мелиты..."

Леонид Гроссман сообшдет в своем исследовании: "Летом 1892 года Лидия решается на смелый шаг. Она готова совершить большое совместное путешествие с Чеховым по Крыму и Кавказу. Маршрут поездки детально разработан: Москва - Севастополь - Батум - Тифлис - Военно-Грузинская дорога - Владикавказ - Минеральные Воды - Москва. Своих родных она предупреждает, что собирается совершить поездку на юг "с одной дамой", и заказывает через своего отца - начальника движения - билеты на Кавказ к началу августа, при этом в разных местах поезда (очевидно, во избежание огласки)".

Поехал бы Чехов с Ликой в это путешествие? Кто знает... Несомненно только, что определенной договоренности насчет совместной поездки не было и что настаивала на пей Мизинова. 18 июня 1892 года она писала Чехову: "...билеты на Кавказ будут, т. е. Вам и мне разные... Я поеду во всяком случае - одна или нет, - но поеду". Решила вопрос приближающаяся эпидемия холеры. А может быть, вернее было бы сказать: помогла решить. 23 июня, готовясь к борьбе с надвигающейся холерой, он просит отложить хлопоты о билетах.

Лика возмутилась и направила Чехову весьма раздраженное письмо, которое начиналось восклицанием: "Вечно отговорки!" Чехов так ответил на это ее письмо. "Благородная, порядочная Лика! Как только Вы написали мне, что мои письма ни к чему меня не обязывают, я легко вздохнул и вот пишу Вам теперь длинное письмо без страха, что какая-нибудь тетушка, увидев эти строки, женит меня на таком чудовище, как Вы. С своей стороны тоже спешу успокоить Вас, что письма Ваши в глазах моих имеют значение лишь душистых цветов, но не документов; передайте барону Штакельбер-гу, кузену и драгунским офицерам, что я не буду служить для них помехой". Это о поклонниках Лики, о ее окружении. "Мы, Чеховы, - продолжает Антон Павлович, - в противоположность им, Балласам, не мешаем молодым девушкам жить. Это наш принцип. Итак, Вы свободны". Скорее всего это уже не только шутка. К шутке явно примешивается ирония. А далее вновь о мелиховских новостях. И опять о Левитане. "Снится ли Вам Левитан с черными глазами, полными африканской страсти? Продолжаете ли Вы получать письма от Вашей семидесятилетней соперницы и лицемерно отвечать ей?" Это о Кувшинниковой. И далее шуточная и в то же время, видимо, самая серьезная фраза: "В Вас, Лика, сидит большой крокодил, и, в сущности, я хорошо делаю, что слушаюсь здравого смысла, а не сердца, которое Вы укусили". А потом вдруг совсем бравурные строки, может быть, именно для того, чтобы приглушить горечь проскользнувшего признания: "Дальше, дальше от меня! Или нет, Лика, куда ни шло: позвольте моей голове закружиться от Ваших духов и помогите мне крепче затянуть аркан, который Вы уже забросили мне на шею". На этот раз Лика правильно поняла своего адресата. В начале июля она писала ему: "А как бы я хотела (если б могла). затянуть аркан! покрепче! Да не по Сеньке шапка! В первый раз в жизни мне так не везет!" Говоря насчет "первого раза", Лика, конечно, была не совсем точна. Впрочем, напоминание о Левитане она отвергает теперь с нескрываемой досадой и раздражением. "Для чего это Вы, - пишет она 2 июля, - так усиленно желаете напомнить мне о Левитане и моих якобы "мечтах"? Я ни о ком не думаю, никого не хочу..."

В последующей переписке постепенно на первый план выходит иная тема - - беспорядочного образа жизни Лики. Ей нужно было работать, но хваталась она то за одно, то за другое, ничего не доводя до конца. Жаловалась на плохое здоровье, но курила; сетовала на скуку, но... проводила ночи в веселых компаниях; заверяла, что в рот не берет вина, но пила.

С детства Лика хорошо знала языки. Теперь решила заняться переводами. Чехов немедленно раздобыл для нее работу. Однако перевода все не было. Наконец выяснилось, что, подержав у себя работу, она передала ее кому-то другому. Чехов пишет ей в июле 1892 года: "Вы отдали перевод пьесы немке? Представьте, я ожидал этого. У Вас совсем нет потребности к правильному труду. Потому-то Вы больны, киснете и ревете... Я написал Вам длинное, ругательное письмо, но раздумал посылать его. Зачем? Вас не проймешь, а только расстроишь Вам нервы". В конце письма Чехов вновь возвращается к той же теме: "Ну, будьте здоровы, блонди-ночка. В другой раз не злите меня Вашею ленью и, пожалуйста, не вздумайте оправдываться. Где речь идет о срочной работе и о данном слове, там я не принимаю никаких оправданий. Не принимаю и не понимаю их". Но Лика оправдывалась и обижалась. При этом ссылалась не только на то, что якобы забыла язык, но также и на свое увлечение неким одним главным делом. Каким? Нет его у Вас, пишет ей Чехов, а "если бы оно было, то не было бы надобности держать его в тайне".

А вот письмо, помеченное ноябрем 1892 года: "Милая Ликуся, Вы пишете, что Вам было досадно уезжать из Мелихова и что в Москве Вам некуда деваться от тоски. Вы хотите, чтобы я Вам поверил? Извольте, ангел мой! Вы вскружили мне голову до такой степени, что я готов верить даже тому, что дважды два - пять. Могу себе представить, как Вы, бедняжечка, тоскуете в обществе Архипова, Куперник, кн. Урусова и проч., как противен Вам коньяк и каким раем представляется Вам Мелихово, когда Вы в Симфоническом щеголяете в своем новом голубом платье, которое, говорят, Вам очень к лицу".

Впрочем, Лика не только оправдывалась, но и бравировала своими кутежами, своими увлечениями. Бравировала и тут же ужасалась своим образом жизни. И тут же интриговала Чехова. "Я прожигаю жизнь, - пишет она 8 октября 1892 года, - приезжайте помогать поскорей прожечь ее, потому что чем скорее, тем лучше... Ах, спасите меня и приезжайте! До свиданья. Л. Мизинова. Ах, как все грязно и скверно". В декабре 1892 года Чехов пишет ей из Петербурга: "Вы писали мне, что бросили курить и пить, но курите и пьете. Меня обманывает Лика. Это хорошо. Хорошо в том отношении, что я могу теперь, ужиная с приятелями, говорить: "Меня обманывает блондинка". И вот ответ Лики. Чего только в нем нет! "Я вижу во сне Вас и приписываю эти кошмары тому, что приходится пить много шампанского. Каждый раз, как мне наливают новый стакан, я вспоминаю Вас и жалею, что не с Вами пью!" И тут же: "Вы пишете, что я Вас обманываю, - это неправда, - я пью только шампанское и то только на праздниках..." А чуть выше: "...Я так закружилась, что остановиться не могу сама, надо, чтобы начались занятия, тогда все пойдет по-старому". В это время в письмах Чехова все отчетливее проявляется тот оттенок, который уже и раньше выходил порой на первый план: обеспокоенность, досада, заботливость сильного и доброго человека о человеке близком ему, но слабом, бесхарактерном. Уже в июле 1892 года Антон Павлович пишет: "Лика, приезжайте к нам на зиму! Ей-ей, отлично проживем. Я займусь Вашим воспитанием и выбью из Вас дурные привычки. А главное, я заслоню Вас от Сафо".

Зимой и летом Лика часто бывает у Чеховых, где она всегда желанная гостья. Но она так и не научилась понимать, казалось бы, столь дорогого для нее человека. В чем угодно упрекала она Антона Павловича, в том числе и в эгоизме. "Я ем, сплю и пишу в свое удовольствие? - спрашивает Чехов Лику в сентябре 1893 года. - Я ем и сплю, потому что все едят и спят; даже и Вы не чужды этой слабости, несмотря на Вашу воздушность. Что же касается писанья в свое удовольствие, то Вы, очаровательная, прочирикали это только потому, что незнакомы на опыте со всею тяжестью и угнетающей силой этого червя, подтачивающего жизнь, как бы мелок он ни казался Вам". О холерной страде, которая в это время для него еще не кончилась, и о многом другом Чехов, естественно, умолчал. Напоминать об этом было совсем уж неудобно.

Однако все эти события будут развиваться позже. Пока же, зимой 1891/92 года жизнь Чехова шла своим чередом, все на той же Малой Дмитровке. Жилось трудно. Чувство неудовлетворенности, "охота к перемене мест" все усиливались. Давили тяжкие впечатления от поездок по местам, охваченным голодом, не забывались, видимо, нелегкие переживания, связанные с Ликой. Ко всему этому добавлялись мысли о все ухудшающемся здоровье. Стремление "жить среди народа" и, с другой стороны, все более отчетливое понимание, что во имя сохранения жизни он должен сменить место жительства, привели Чехова к твердому решению уехать из Москвы. 16 декабря, несколько оправившись после ноябрьского заболевания, он пишет А. И. Смагину: "Если я в этом году не переберусь в провинцию, и если покупка хутора почему-либо не удастся, то я по отношению к своему здоровью разыграю большого злодея. Мне кажется, что я рассохся, как старый шкаф, и что если в будущий сезон я буду жить в Москве и предаваться бумаго-марательным излишествам, то Гиляровский прочтет прекрасное стихотворение, приветствуя вхождение мое в тот хутор, где тебе ни посидеть, ни встать, ни чихнуть, а только лежи и больше ничего. Уехать из Москвы мне необходимо".

Смагин по поручению Чехова искал хутор в давно облюбованных Антоном Павловичем местах на Украине. Потом к этим поискам подключилась Заньковецкая, с которой Чехов познакомился во время своей очередной поездки в Петербург в конце декабря - начале января 1892 года. Все эти поиски оказались, однако, безрезультатными. Ничего подходящего найти не удалось. Тогда стали искать имение в средней полосе России. Эти поиски завершились в феврале 1892 года. "Я изменил Хох-ландии, ее песням и ракам, - - писал Чехов брату Александру 23 февраля 1892 года. - Именье куплено в Серпуховском уезде, в 9 верстах от станции Лопасни. Чувствуй: 213 десятин, из них 160 лесу, два пруда, паршивая речка, новый дом, фруктовый сад, рояль, три лошади, коровы, тарантас, беговые дрожки, телеги, сани, парники, две собаки, скворешни и прочее, чего не обнять твоему пожарному уму". Александр Павлович в это время готовился стать редактором журнала "Пожарный".

4 марта 1892 года Чехов уехал на постоянное жительство в свое имение. Начинался новый - мелиховский период в его жизни и творчестве.