I

Каждая новая постановка вызывает у меня всегда одну и ту же мысль:

Что я должен увидеть, как режиссер, в данной пьесе?

Как я ее должен прочесть?

Что, действительно, хотел сказать автор данным произведением?

Драматург, работая над пьесой, во имя раскрытия конкретной идеи, живет в мире определенных художественных образов, возникших в его творческой фантазии в результате познания реальной действительности. Автор (как и всякий художник) не выдумывает от себя, не сочиняет жизненные небылицы, а наоборот, участвуя в жизни, перестраивая и совершенствуя реальную жизнь, он получает впечатления и ощущения от этой действительности, которые, сохраняясь в его творческой памяти, рождают определенную цепь художественных образов. И все же очень редко, после окончания своей работы, автор, если он подлинный художник, бывает доволен своим произведением.

Мир художественных образов, в котором он живет во время работы над пьесой, всегда бывает и шире, и красочнее, и выразительнее, чем та законченная форма, в которую они укладываются в пьесе. Всегда есть разрыв между тем, что замыслил, и тем, что сделал.

Да это и понятно, потому что, начиная свою работу, я - один, а окончив - я другой, я уже творчески вырос.

Я выдвигаю следующую формулу для каждого подлинного художника:

Каждый прожитый день должен меня, как художника, творчески оплодотворить.

И если я, как художник, сегодня ничего творчески не приобрел, значит я остановился в своем творческом развитии, а вернее даже и пошел назад, так как жизнь стремительно двигается вперед.

Отсюда и пытливый глаз художника, и его вечное творческое беспокойство, его жадность к восприятию жизненных явлений.

Художник, мнящий себя законченным мастером, все познавшим и способным творить только из своего запаса впечатлений, конечно, может существовать какое-то время, но очень быстро он превратится в устаревший экспонат, годный для музея (если только это действительно музейная ценность), но совершенно чуждый живой действительной жизни, бьющей ключом вокруг него.

Вот почему, ставя пьесу автора, которого ты знаешь, с драматургией которого ты хорошо знаком, всегда приходится очень серьезно продумывать тот этап творческого и интеллектуального становления, на котором находился или находится автор в процессе работы над данной пьесой.

Режиссер, разрабатывая план постановки, обязан понять не только пьесу, но и весь творчески-образный мир, в котором жил автор в период работы над пьесой, а также и то творчески новое, что принес драматург в своем новом произведении, и что его, драматурга, как творческий интеллект, на данном этапе, отличает от периода предшествующих работ.

Вот почему глубоко ошибочна точка зрения, что можно отыскать стандартный прием вскрытия пьес Шекспира, Островского, Чехова и др. Каждая пьеса этих драматургов для режиссера является новым, ему еще неизвестным материалом, к которому нельзя подойти так же, как к предшествующей пьесе того же драматурга.

Глубочайший анализ эпохи, вскрытие ее социальной сущности, место драматурга в данных социальных сдвигах, его мировоззрение, - вот что должен определить и проделать режиссер и иметь материалом, прежде чем он начнет работать непосредственно над пьесой.

Ленин в статье "Л. Н. Толстой и современное рабочее движение" писал: "Острая ломка всех "старых устоев" деревенской России обострила его внимание, углубила его интерес к происходящему вокруг него, привела к перелому всего его миросозерцания".

А ведь, стоя на платформе социалистического реализма, для нас самое важное в художественных образах, созданных драматургом, определить: что "обострило его, художника, внимание", что "углубило его интерес" к отбору тех, а не иных явлений действительности, что, наконец, повлияло на него и "привело к перелому всего его миросозерцания", - т. е. через раскрытие художественных образов суметь вскрыть те социальные корни, которые питают данную эпоху, а следовательно и драматурга.

Чехов не стоял в рядах активных политических борцов. Чехов не был активным революционером. Но Чехов "прекрасно понимал, что несет некоторое общественное служение, чувствовал себя через глаза свои, через перо свое, крепко связанным со своим временем, и в этом смысле был человеком общественным" (А. В. Луначарский "Чем может быть А. П. Чехов для нас").

И если "Пестрые рассказы" Антоши Чехонте полны веселым юмором над смешными положениями и действительно смешны по форме, то в последнем периоде его творчества мы читаем уже такие строки: "Принято говорить, что человеку нужно только три аршина земли. Но ведь три аршина нужны только трупу, а не человеку. Человеку нужно не три аршина и усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свои свойства и особенности своего свободного духа" (рассказ "Крыжовник").

Так скромно, творчески полемизирует Чехов с гениальным художником Львом Толстым. Философию Толстовской сказки "Сколько человеку земли нужно" Чехов разбивает в своем рассказе "Крыжовник".

Художник Чехов побеждает философа Толстого, так как различно они смотрят на мир, и одни и те же явления действительности рождают в них различные художественные образы.

А в рассказе "Моя жизнь" мы читаем следующее: "Мы разговорились, и когда у нас зашла речь о физическом труде, то я выразил такую мысль: нужно, чтобы сильные не порабощали слабых, чтобы меньшинство не было для большинства паразитом или насосом, высасывающим из него хронически лучшие соки, то есть нужно, чтобы все без исключения -

и сильные, и слабые, богатые и бедные - равномерно участвовали в борьбе за существование, каждый сам за себя, а в этом отношении нет лучшего нивелирующего средства, как физический труд, в качестве общей, для всех обязательной повинности".

И это писал А. П. Чехов в то время, когда намечалось философское течение индивидуализма, и интеллигенция зачитывалась Ницше и Максом Штирнером.

Символисты того времени были увлечены индивидуализмом и анархизмом. И чем больше течение символистов уходило в заоблачные высоты, отрываясь от земли, тем глубже, конкретнее, врастал Антон Павлович корнями своего творчества в реальную действительность.

И мы видим, какое различие социального звучания в "Чайке" и "Вишневом саде", двух пьесах, определяющих драматургический путь и творческий рост Антона Павловича.

И если в "Чайке" устами Треплева Чехов тоскует о новых формах в искусстве: "Я так много говорил о новых формах, а теперь чувствую, что сам мало-по-малу сползаю к рутине. (Читает.) ,,Афиша на заборе гласила... Бледное лицо, обрамленное темными волосами" ... Гласила, обрамленное... Это бездарно. (Зачеркивает.) Начну с того, как героя разбудил шум дождя, а остальное все вон. Описание лунного вечера длинно и изысканно. Тригорин выработал себе приемы, ему легко... У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки, и чер-неет тень от мельничного колеса - вот и лунная ночь готова, а у меня и трепещущий свет, и тихое мерцание звезд, и далекие звуки рояля, замирающие в тихом ароматном воздухе... Это мучительно. (Пауза.) Да, я все больше и больше прихожу к убеждению, что дело не в старых и не в новых формах, а в том, что человек пишет, не думая ни о каких формах, пишет, потому что это свободно льется из его души".

И дальше, устами Нины Заречной, говорит о страдании, вере и терпении: "Я так утомилась. Отдохнуть бы... отдохнуть. Я - чайка... Не то. Я - актриса. Ну да... (Услышав смех Аркадиной и Тригорина, прислушивается, потом бежит к левой двери и смотрит в замочную скважину.) И он здесь ... (Возвращаясь к Треплеву.) Ну, да... Ничего... Да... Он не верил в театр, все смеялся над моими мечтами, и мало-по-малу я тоже перестала верить и пала духом ... А тут заботы любви, ревность, постоянный страх за маленького ... Я стала мелочною, ничтожною, играла бессмысленно... Я не знала, что делать с руками, не умела стоять на сцене, не владела голосом. Вы не понимаете этого состояния, когда чувствуешь, что играешь ужасно. Я - чайка. Нет, не то ... Помните, вы подстрелили чайку? Случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил... Сюжет для небольшого рассказа ... Это не то ... (Трет себе лоб.) О чем я?.. Я говорю о сцене. Теперь уж я не так... Я уже настоящая актриса, я играю с наслаждением, с восторгом, пьянею на сцене и чувствую себя прекрасной. А теперь, пока живу здесь, я все хожу пешком, все хожу и думаю, думаю и чувствую, как с каждым днем растут мои душевные силы... Я теперь знаю, понимаю, Костя, что в нашем деле - все равно, играем мы на сцене или пишем, - главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую и мне не так больно, когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни".

Первая страница авторского экземпляра А. П. Чехова. (Всесоюзная библиотека им. Ленина)

Вот что волновало Чехова в период работы над "Чайкой". Совсем иное в "Вишневом саде". В "Вишневом саде" мы слышим уже яркий социальный протест: "... У нас, в России, работают пока очень немногие. Громадное большинство той интеллигенции, какую я знаю, ничего не ищет, ничего не делает и к труду пока не способно. Называют себя интеллигенцией, а прислуге говорят "ты", с мужиками обращаются, как с животными, учатся плохо, серьезно ничего не читают, ровно ничего не делают, о науках только говорят, в искусстве понимают мало. Все серьезны, у всех строгие лица, все говорят только о важном, философствуют, а между тем у всех на глазах рабочие едят отвратительно, спят без подушек, по тридцати, по сорока в одной комнате, везде клопы, смрад, сырость, нравственная нечистота... И, очевидно, все хорошие разговоры у нас для того, чтобы отвести глаза себе и другим".

И дальше, в том же втором акте, в диалоге с Аней, Трофимов же говорит: "... Ваш дед, прадед и все ваши предки были крепостники, владевшие живыми душами, и неужели с каждой вишни в саду, с каждого листка, с каждого ствола не глядят на вас человеческие существа, неужели вы не слышите голосов ... Владеть живыми душами - ведь это переродило (развратило - первоначальная редакция) всех вас, живущих раньше и теперь живущих, так что ваша мать, вы, дядя, уже не замечаете, что вы живете в долг, на чужой счет, на счет тех людей, которых вы не пускаете дальше передней... О, это ужасно, сад ваш страшен".

Рассказы последнего периода работы Чехова и "Вишневый сад" занимают совершенно особенное место в творчестве Антона Павловича, в его мировоззренческом становлении.

Страница авторского экземпляра А. П. Чехова. (Всесоюзная библиотека им. Ленина)