«Средний человек» и «мелочи жизни»

Остановимся подробнее на специфике основного героя чеховского творчества, определившейся к середине 80-х годов. Кто тот человек, чье сознание и поведение изучает Чехов? Каково его соотношение с героями предшествующей и современной Чехову литературы?

Открытие, которое совершает герой рассказа «Неприятность» (1888) доктор Овчинников, между прочим, включает в себя неудовлетворительность привычных сословных делений, которыми в этом рассказе уверенно оперируют судьи. По их мнению, он, доктор, находится вместе с ними по одну сторону сословного барьера, отделяющего «господ» от «холуя и хама». Так же полагает и фельдшер, подавший на доктора в суд за полученную пощечину. Но герой рассказа, интеллигент-труженик, потому и считает глупым, водевильным произвольное решение его конфликта со «средним человеком», что сам чувствует себя зависимым от произвола, как и всякий «средний человек».

В «Неприятности» человеком, не понимающим сложности существующих отношений, показан доктор. Через полтора года, в рассказе «Черти» («Воры»), над нелепостью принятых сословных делений недоумевает фельдшер: «К чему на этом свете доктора, фельдшера, купцы, писари, мужики, а не просто вольные люди?.. И кто это выдумал, кто сказал, [...] что доктор старше фельдшера...» (7, 324-325). Примеров такого скрытого или явного сходства в рассуждениях, размышлениях, поступках самых разных персонажей у Чехова множество.

Чехов в каждом случае точно индивидуализирует строй мыслей, лексику персонажа сообразно с его положением. Но в принципе они уравнены по отношению к тем вопросам, перед которыми поставлены и на которые оказываются бессильными найти ответ.

Изображая в произведениях второй половины 80-х годов героев, принадлежащих к различным сословиям и званиям (мужика и профессора, студента и помещика, сапожника и офицера), Чехов изучает процессы их ориентирования в жизни настолько усложнившейся, что многие прежде принятые ориентиры и решения оказываются непригодными.

Говоря в письмах второй половины 80-х годов о своих героях, Чехов неизменно подчеркивает их обыкновенность, массовидность: «Вы и я любим обыкновенных людей... Беру я (в герои рассказа. - В. К.) - очень обыкновенного малого» (П 3, 78, 80). Объектом его изображения служит обыденное: «как мои герои любят, женятся, родят, умирают и как говорят» (П 3, 17).

Многие традиционные темы, связанные с сословным положением героев, кажутся отжившими: «Брось ты, сделай милость, своих угнетенных коллежских регистраторов! Неужели ты нюхом не чуешь, что эта тема отжила и нагоняет зевоту?» (П 1, 176).

Говоря о литературных героях, Чехов дает им иные, внесословные характеристики («потребность рисовать унылого человека»; «изобразить неноющего человека»- П 3, 132, 210), указывает на процессы и конфликты всеохватывающие («Русская жизнь бьет русского человека...»).

Не раз этот новый чеховский герой, утвердившийся в его произведениях со второй половины 80-х годов, определялся как «средний человек». При этом имелись в виду оба значения этого определения: оценочное и статистическое.

Историк В. О. Ключевский писал о Чехове: «Всюду под его пером проходит толкущийся на всех стыках жизни, оттиснутый в миллионах экземпляров, везде себе верный и всегда на себя похожий, выработавшийся в исторический перл создания и царящий над миром средний человек...» (Ключевский В. О. Неопубликованные произведения. М., 1983. С. 323) О том же, не сводимом к узкосословным и узковременным признакам характере чеховского героя писал психолог Н. Л. Шапир: «Чехов, изображая русскую действительность известной эпохи, изображает и нечто более общее... В творениях Чехова, кроме психики русского среднего провинциального обывателя минувшей эпохи, нашла широкое отражение средняя психика вообще... Чеховское центральное лицо заключает в себе черты - и общепсихические, и среднего человека...» (Шапир Н. Чехов как реалист-новатор//Вопросы философии и психологии. 1905. Кн. 80. С. 634, 654, 658) Внимательные современники-ученые подметили это новое в чеховских героях: их всеобщность, всесословность, общечеловечность.

Разумеется, не случайным, а глубоко закономерным был для Чехова выбор такого объекта изучения, перенос внимания на процессы и явления, охватывающие жизнь представителей разных групп и слоев общества. С одной стороны, это было опосредованным отражением тех глубинных сдвигов, которые происходили в традиционной сословно-классовой структуре русского общества. С другой - развитием в новых исторических условиях традиций предшествующего этапа русской литературы, поднявшейся (особенно в романах Толстого и Достоевского) до высот общечеловечности.

В эпоху Чехова, 80-90-е годы XIX века, резко возрастало количество факторов усредняющих, нивелирующих былую обособленность и иерархичность, объединяющих людей в новые, нетрадиционные единства.

Отчасти это факторы научно-технического прогресса, сами по себе способствовавшие демократизации человеческого общения. Разумеется, новые формы вступали в противоречие с консервативными общественными структурами, и Чехов часто подмечает столкновение новейших изобретений с причудливыми явлениями российского быта: архимандрит, едущий на велосипеде (7, 285); клопы и прусаки, которые завелись в телефонной трубке (10, 147); электричество в купеческой лавке (10, 187) и т. п.

Но факторы цивилизующие и демократизирующие широким потоком хлынули в русскую жизнь, многое в ней меняя. И герои Чехова связаны с этими новыми факторами, во многом уже стали их продуктами.

Уже новые средства сообщения и связи объединяли людей самых разных сословий и состояний в железнодорожных пассажиров, «пароходную публику» («Ариадна»), пассажиров конки («Двое в одном»). Газеты массовых тиражей формировали единство своих читателей. Телеграммы меняли не только традиционные скорости передачи сообщений и их содержание (герои Чехова даже зубы пытаются лечить по телеграфу). Безразлично, чья скорбь или радость передается по проводам - и в общение могут вступить генерал и акцизный («Лошадиная фамилия»), услугами телеграфа пользуются аристократка Раневская и вдова театрального антрепренера Кукина...

Даже новые формы отдыха, проведения досуга также формировали новые единства, усредняющие всех участников. Толпа на Ялтинской набережной, состоящая из случайных приезжих, - совсем не то, что неизменная и иерархически скоординированная толпа гоголевского Невского проспекта. Публика в большом зале московского трактира («Ты никого не знаешь, и тебя никто не знает»). Дачник, который расплодился вокруг больших городов. Эти и подобные им нетрадиционные общности людей мелькают на страницах чеховских произведений.

Разумеется, прежде всего процессы усреднения объяснялись объективными условиями пореформенного развития страны. Усилилась ломка прежних сословных границ и перегородок. Несмотря на серию контрреформ в сословном вопросе, реакция 80-х годов не могла полностью сломить тенденции к бессословности, наделению правами более широких слоев населения, наметившиеся в предшествующие десятилетия, после отмены крепостного права.

Резко возрастал круг новых, неизвестных дореформенной России, профессий, званий, занятий и других характеристик общественного человека. Довольно метко писал об этом А. С. Суворин: «А наша жизнь сделалась гораздо сложнее, чем прежде. Прежде были, кроме крестьян, только помещики, чиновники, купцы и духовенство... Но вот уж лет тридцать, как жизнь стала усложняться. Явились новые занятия, новые люди, новая обстановка. Число образованных людей сильно возросло, профессии стали свободнее, сословия перемешались... В три десятка лет мы пережили целую революцию с добрыми и злыми ее последствиями...» (Суворин А. С. Наша поэзия и беллетристика//Новое время. 1890. 11 мая)

Появились новые профессии и очень обновились старые: инженеры, техники, телеграфисты, статистики, земские врачи, фельдшеры, офицеры (не аристократических полков, а пехотных соединений, артиллерийских бригад) - представители всех этих профессиональных групп стали героями Чехова.

Зафиксировал писатель и все возраставшее присутствие рабочих в русской жизни. Толпа рабочих в «Бабьем царстве», «Случае из практики» будет изображена как элемент фона; лишь следующая за чеховской эпоха выдвинет российского рабочего на передний план.

Помещик, чиновник, мужик, офицер-дворянин, купец, разночинец - подавляющее большинство героев предшествующей русской литературы принадлежало к этим немногим сословным категориям. Есть они и у Чехова, но в их изображении появилось много нового.

Крестьянин, мужик у Чехова - это не тот достаточно экзотический для литературы 40-50-х годов объект («И мужик человек»); это не мужик Толстого и Достоевского - носитель истины, идеи почвы, духа простоты и правды; не мужик народнических произведений, не «шоколадный мужик» Златовратского - хранитель «устоев». Прежде всего он также участвует в изменившейся жизни: вступает, например, в отношения с дачником-инженером («Новая дача»), пытается приспособиться к новому («мужик, отставший от поезда», упоминаемый в «Чайке»). Но главное - мужик в произведениях Чехова уравнен с остальными героями в авторском подходе. Представитель любого сословия интересует Чехова со стороны его сознания, форм ориентирования в жизни, понимания или непонимания.

Чеховские дворяне еще остаются помещиками, офицерами, чиновниками. Но и они показаны в ракурсе, уравнивающем их с представителями остальных сословий. Массовое разорение, оскудение заставляло дворян искать новые средства к существованию. При этом большинство из них незаметно для себя расставалось с сознанием своей сословной исключительности. В «Моей жизни» дворянин, потомок аристократического рода поступает в телеграфисты, в подчинение к инженеру, потомку ямщиков, затем становится рабочим-маляром. Барон Тузенбах готов ехать служить на кирпичный завод. В общий водоворот жизни капитализирующейся России вовлекались миллионы людей, прежде разделенных резкими сословными перегородками.

Наиболее внимательные современники отмечали при этом появление некоторых общих черт, свойственных мироощущению всякого человека. Так, председатель комитета министров П. А. Валуев заносил в дневник в начале 80-х годов: «Вообще во всех слоях населения проявляется какое-то неопределенное, обуявшее всех неудовольствие. Все на что-то жалуются и как будто желают и ждут перемены» (Цит. по: Зайончковский П. А. Кризис самодержавия на рубеже 1870-1880 годов. М., 1964. С. 100). Не раз на эту всеобщность указывал в 80-е годы М. Е. Салтыков-Щедрин. В цикле «За рубежом» слова о «всеобщности недовольства» сопровождаются щедринской иронией по поводу фрондерства, заползающего даже «в сердце самых твердынь» (14, 19). В «Пестрых письмах» сатирик говорит об «ощущении боли»; оно «в одинаковой мере присуще всем, которые не одним прозябанием, но и работою мысли принимают участие в совершающемся жизненном процессе. Всем присуще...» (16, 1, 249). И Чехов писал современнице в сентябре 1886 года: «Всем скверно живется...» (П 1, 264). Во многом это ощущение всеобщности боли, недовольства, принесенное 80-ми годами, заставляло Чехова искать в сознании и поведении своего героя - «среднего человека» - черты, объединяющие его со всеми людьми.

Но изменения в чеховском творчестве были не только фактом его собственной эволюции. В них своеобразно отразился поворот, проделанный всей русской литературой в 80-е годы, - поворот к изображению «среднего человека» и обыденной жизни. «Средний человек», его быт и психология оказались в центре внимания самых разных писателей, стали признаком целой литературной эпохи.

«Я - средний человек, я хлопочу о средних людях, о людях с средними страстями, с средними характерами, с средними способностями...» - говорит о себе герой романа И. Потапенко (Потапенко И. «Не герой»//Северный вестник. 1891. № 11. С. 72). «Я хочу рассказать про один эпизод из моей жизни - из жизни заурядного человека...»- начинает рассказчик романа К. Баранцевича «Раба» (Баранцевич К. Соч. Спб., б. г. Т. 8. С. 3). «Я пишу не для исключительных людей... Я имею в виду среднего человека», - заявляет И. Ясинский в произведении, озаглавленном характерно: «Этика обыденной жизни» (Независимый [И. Ясинский]. Этика обыденной жизни/ 2-е изд. Спб., 1898. С. 5, 6). А разве первая особенность героев Чехова не в том, что они - средние, обыкновенные люди?

И. Ясинский, назвав своего героя Иваном Ивановичем («Бунт Ивана Ивановича»), самим именем, вынесенным в заглавие, указывает на его распространенность. Чехов этот прием использует не однажды: «Ванька», «Иванов», «Дядя Ваня»... («Герой Гаршина носит фамилию Иванов, т. е. он обыкновенный, «средний человек», и случившееся с ним может произойти со всяким», - замечает В. И. Кулешов (История русской литературы XIX века. 70-90-е годы. М., 1983. С. 174). См. также о героях Лескова и Писемского как предшественниках «среднего человека» Чехова: Эйхенбаум Б. М. О прозе. С. 357-358; Видуэцкая И. П. Об истоках ранней прозы Чехова (Лесков и Писемский) //Чехов и литература народов Советского Союза. Ереван, 1982. С. 36-43).

«Средний человек» литературы 80-х годов - особенный феномен, отличный, скажем, от «маленького человека» предшествующей литературы. Как ни разнилась трактовка этого типа у Гоголя, писателей «натуральной школы», Достоевского, «маленький человек» - это всегда тот, к кому писатель хотел привлечь внимание своих читателей, обычно о нем не думающих; это объект, который должен быть замечен, извлечен из низов и с задворок «большой» жизни. Маленький человек в традиционном столкновении со «значительным лицом» стал и героем ряда рассказов о «толстых и тонких» Чехова-юмориста, который пародийно переосмыслил эту тему.

«Средний человек» в литературе второй половины 80-х годов, в том числе и в «серьезных этюдах» Чехова, - объект уже отнюдь не экзотический. Обыденная жизнь, которой он живет, признается авторами единственной действительностью и единственным заслуживающим внимания объектом изображения.

Повседневная, обыденная жизнь в литературе 80-х годов - это не быт, среда в традиционном для прежней литературы смысле. В литературе предшествующих десятилетий (от Пушкина до Тургенева и Достоевского) быт, среда - это то, что противостоит идеалам героя, или опять-таки экзотический объект иронии, любования, обличения (от Гоголя до Островского). 80-е годы в литературе определили категории обыденности, повседневности, будничности как основную и единственную сферу бытия героев, сферу происходящих событий, назревающих конфликтов.

Врач, инженер, учитель, адвокат, студент, офицер, статистик, земец (а также и помещик, и крестьянин, и чиновник, и священник, но показанные иначе, чем в предшествующие десятилетия) - герои литературы 80-х годов в новой, стремительно складывающейся действительности России, становившейся на промышленные, городские рельсы. «Средний человек» понимается в этих произведениях как представитель новой массы, как всякий человек. И такое понимание Чехов разделяет с писателями из своего литературного окружения. Эти процессы отражали важные сдвиги на пути дальнейшей демократизации литературы.

Критика 80-х годов, увидев в повороте нового поколения к изображению обыденной жизни, среднего человека и его внутреннего мира знамение времени, не смогла дать этому явлению правильной оценки. «Направленческая», наиболее авторитетная критика отказывалась видеть в этом повороте к повседневной действительности что-либо иное, кроме измены заветам «отцов», принижения задач литературы, свидетельства идейной неустойчивости или беспечности молодых писателей.

Между тем и большая русская литература в лице крупнейших, признанных писателей Л. Толстого и Салтыкова-Щедрина обратилась тогда к тем же самым объектам - повседневности и «среднему» человеку.

Толстой, оставаясь писателем-проповедником, от религиозно-философских трактатов и народных рассказов обратился в «Смерти Ивана Ильича» к сюжету из жизни среднего человека. Его повесть, показав, что «история жизни Ивана Ильича была самая простая и обыкновенная и самая ужасная» (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. (Юбилейное). М., 1928-1957. Т. 26. С. 100 (далее ссылки на это издание - в тексте)), стала проповедью, обращенной к миллионам Иванов Ильичей, призывом наполнить, пока не поздно, свою жизнь светом, Богом-любовью (Об интересе Толстого в 80-е годы к «людям обыкновенным», «каких много, каковы все, всегда, везде», см.: Опульская Л. Д. Л. Толстой//История русской литературы. М.; Л., 1956. Т. IX. Кн. 2. С. 554. См. также: Хализев В. Е. Художественное миросозерцание Чехова и традиция Толстого//Чехов и Лев Толстой. М., 1980. С. 28-31).

Щедрин, создав в первой половине 80-х годов сатирические образы в цикле «За рубежом», «Современной идиллии», «Сказках», во второй половине десятилетия делает своим героем «среднего человека», «простеца». Неизменно оставаясь «убежденным и желающим убеждать» писателем, Щедрин вместе с тем чутко уловил, насколько усложнились задачи литературы в эпоху, когда «в основе современной жизни - мелочь», когда «существование в одиночку» и «переполненность внутренними болями» стали основными чертами современного человека. Щедрин создал цикл «Мелочи жизни», в котором, по словам исследователя, выступил «адвокатом «среднего человека», а не обвинителем его» (Кранихфельд В. Десятилетие о среднем человеке/Современный мир. 1907. № 12. С. 109).

В эпоху идейного и литературного безвременья эти произведения Толстого и Щедрина стали ориентирами для Чехова, найдя немало откликов в его творчестве.

Общеизвестна перекличка между «Скучной историей» Чехова и «Смертью Ивана Ильича» Толстого. Но в немалой степени зерно замысла этой повести Чехова словно предугадано в замечании, высказанном Щедриным: «...человек, даже осиянный ореолом, не перестает быть обыкновенным средним человеком и, в конце концов, ищет теплого дружеского слова...» (16, II, 320). В жизни и поведении своего героя, знаменитого профессора, казалось бы, «необыкновенного» человека, Чехов ищет, говоря словами Щедрина, «признаков среднече-ловеческого существования».

А по ступеням русской жизни, пройденным Щедриным в «Мелочах жизни» - столица, губерния, уезд, деревня, крестьянская изба, - Чехов поведет всех своих героев. В персонажах отдельных рассказов из «Мелочей жизни» словно угадываются контуры многих чеховских героев и сюжетов: в героине «Полковницкой дочери» - Ольги из «Трех сестер»; в героинях «Христовой невесты» и «Сельской учительницы» - чеховских несостоявшихся невест из рассказов «На подводе», «В родном углу» и «Невеста»; в истории женитьбы студента Хорькова - судьбы героев «Супруги» и «Трех сестер»; в зарисовке крестьянской избы - будущие сцены «Мужиков».

Опыты обращения Салтыкова-Щедрина к «мелочам жизни» и «среднему человеку» особенно интересны, ибо великий сатирик и критик не только одновременно с молодыми беллетристами обратился к «бытовым вещам» и «партикулярным сюжетам», но предпринял и теоретическое осмысление путей русской литературы в 80-е годы. Некоторые страницы «За рубежом», «Писем к тетеньке» и «Мелочей жизни» содержат более глубокое объяснение поворота, проделанного русской литературой, чем все критические статьи эпохи. По ним же видно и все различие в обращении к «среднему человеку» Щедрина и Чехова.

Сравнения чеховского и щедринского творчества 80-х годов, проводившиеся Н. Михайловским, а затем B. Кранихфельдом (См.: Михайловский Н. К. Сочинения. Спб., 1897. Т. 6. C. 643-652; Кранихфельд В. Указ. соч. С. 119-126), были неизменно не в пользу Чехова. У Щедрина, подчеркивали они, даже занявшегося «средним человеком», оставался неизменным общественный идеал, «общая идея», он обращался к читателю как пропагандист и публицист, не скрывая тенденции. Чехов же всегда был писателем бестенденциозным, певцом «обанкротившегося поколения», оставаясь «с головы до ног эстетом» (Там же. С. 121). Отказ творчеству Чехова в серьезном общественном значении, провозглашенный Михайловским, оставался в силе при таких сравнениях.

Действительно, в произведениях Щедрина, первым указавшего на «громадный прилив простецов» в русской жизни, проблема «среднего человека», «улицы» неизменно рассматривалась в связи с общим ходом истории, с осуществлением или замедлением торжества ее конечных идеалов. Чаще всего сатирик-демократ, вслушиваясь в «неясное гудение улицы», находил мало утешительного в поведении современного ему «среднего человека». «Простец множится» и несет с собой «бесприютность жизни, умственную расшатанность и полное отсутствие реальных интересов» (16, II, 150, 311). Идеалы ему чужды, не убеждения действуют на него, а внешние давления; в его воззрениях и поведении - «отсутствие общей руководящей идеи» (там же, 220).

«Средний человек» для Щедрина - это «стадный» человек, представитель толпы, массы, своей общественной пассивностью немало способствовавший окончательному воцарению реакции. И распадение современной жизни на мелочи - результат общественной безы-деальности и должно рассматриваться как явление ненормальное, как досадное, хотя и неизбежное искажение поступательного хода истории.

Щедрин судил «простеца», «человека улицы» извне - Чехов хорошо знал «среднего человека» изнутри. В мире Чехова взгляд на «мелочи жизни» иной. «По-вашему, все это мелочи, пустяки, но поймите же, что этих мелочей так много, что из них сложилась вся жизнь, как из песчинок гора!» - говорит герой «Неприятности» доктор Овчинников (7, 154), один из характерных экземпляров чеховского «среднего человека». Автору в чеховском мире лично близки и опутавшая современную жизнь «хитросплетенная сеть фактов, разобраться в которой трудно», и переполненность его героев «внутренними болями»: иной жизни его поколение просто не знало. Оно не имело в своем жизненном багаже, допустим, тех великих заветов 40-х годов, о которых вновь напоминал в 80-е годы Щедрин.

«Средний человек» Чехова и Щедрина - представители одной исторической эпохи. Но разная роль отведена им в каждом из двух художественных миров. Основная черта «среднего человека» Щедрина - «инстинкт самосохранения», делающий его косной силой истории. Героев Чехова объединяет иной признак: все они не понимают жизни, у каждого из них свое «ложное представление» (7, 12), своя разновидность незнания правды. «Простец» из щедринских «Мелочей жизни» замедляет осуществление исторических идеалов, тормозит ход истории (понимаемой просветительски). Герои чеховских «Степи», «Огней», «Неприятности», «Припадка», «Скучной истории» пытаются найти ориентиры для понимания жизни, и у каждого «нет сил ориентироваться» (П 2, 190).

В произведениях второй половины 80-х годов Чехов целиком погрузился в исследование путей, возможностей, заблуждений своих героев. Самостоятельным объектом анализа в его произведениях становится ориентирование человека: его представления о мире и определяемое ими поведение. Попытки героя ориентироваться в жизни, «разобрать» что-то «на этом свете» почти всегда ведут к отрицательному результату: человек оказывается разбит русской жизнью «на манер тысячепудового камня» (П 2, 190).

Исторический оптимизм Щедрина явственно прозвучал в эти годы в сказке «Ворон-челобитчик»: «Посмотри кругом - везде рознь, везде свара; никто не может настоящим образом определить, куда и зачем он идет... Оттого каждый и ссылается на свою личную правду. Но придет время, [...] рассеются как дым и все мелкие «личные правды». Объявится настоящая, единая и для всех обязательная Правда; придет и весь мир осияет» (16,1,218).

Несравненно сложнее было обрести исторический оптимизм поколению Чехова. «Никто не знает настоящей правды» (7, 453-455) - эта истина ясна и героям, и автору чеховского мира. «Ничего не разберешь на этом свете» (7, 140) - к такому выводу приходит чеховский современник.

Но от человека в чеховском мире, как покажет его дальнейшее развитие, неотделимо стремление «разобраться» в той «каше, какую из себя представляет обыденная жизнь, в путанице всех мелочей, из которых сотканы человеческие отношения» (10, 82). Герои рассказов, повестей Чехова - это люди «в поисках за настоящей правдой». Постоянны и неизменны их попытки «разобраться», «решить вопрос», хотя эти попытки и кончаются чаще всего неудачей. Вера в существование «настоящей правды» и вечная устремленность к ней неотъемлемы от человека в чеховском мире.

В эпоху хаотического сосуществования множества «отдельных правд», когда «литература попала в плен двунадесяти тысяч лжеучений» (П 2, 211), эта вера в реальность и конечную достижимость «настоящей правды» была общей, хотя и по-разному осмысленной чертой мировоззрения Чехова и Щедрина. Постоянные напоминания Щедрина о конечных идеалах исторического прогресса имели огромную общественную значимость. И его преимуществом перед литературным поколением чеховской поры было сохранение этого взгляда на эпоху 80-х годов с высот идеалов годов 40-х. Но Щедрин при этом разделял все слабости просветительства, основанного на уверенности в том, что движение истории есть преодоление «мелочей» силой идеалов (См. об этом: Тюнькин К. И. Комментарий к циклу «Мелочи жизни»//Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. В 20-ти т. Т. 16. Кн. 2. С. 330).

Чехов предпочел иной подход к проблемам действительности. Он обратился к исследованию природы идей, взглядов и мнений, к проверке их истинности, к «знанию в области мысли» (П 2, 281). Сосредоточившись на сфере сознания своего героя - «обыкновеннейшего человека», Чехов давал оценку и духовному потенциалу своих современников, и тем идеям и теориям, которые претендовали на руководящее положение. Этот подход учитывал и слабости предшественников на общем пути, слабости просветительского взгляда на ход истории. Он, этот подход, был адекватен духу эпохи, эпохи «мысли и разума». Отсюда - несомненная общественная значимость творчества Чехова уже в 80-е годы. Здесь же и истоки общечеловеческой универсальности, общепонятности, общезначимости творчества Чехова.

«Певца среднего сословия» видел в Чехове А. С. Суворин (Литературное наследство. М., 1960. Т. 68. С. 485). Герои Чехова, писал Д. С. Мережковский, - «очень маленькие, заурядные люди», действующие «в самой серенькой будничной обстановке» (Мережковский Д. С. Старый вопрос по поводу нового таланта//Северный вестник. 1888. № 11. С. 81 ). Исходя из совершенно иных посылок, В. В. Боровский, В. Л. Львов-Рогачевский приходили к сходному пониманию: героев Чехова они рассматривали как представителей определенной социальной прослойки определенного времени. Нередко и сейчас своеобразие Чехова, его отличие от Достоевского, Щедрина, Толстого видят в обращении к особому социальному кругу, к «среднему слою» (Чехов и Лев Толстой. С. 12-13).

Но подобными характеристиками можно исчерпать творчество иных писателей - современников Чехова, его спутников по «артели восьмидесятников»: К. Баранце-вича, И. Потапенко, И. Леонтьева-Щеглова, А. Маслова-Бежецкого, В. Тихонова и др. Жильцы проходных дворов и меблированных комнат, сельские священники и учителя, армейские прапорщики и поручики, гимназисты и доктора наполняют их произведения - кажется, совсем как у Чехова.

Концептуальность чеховского творчества, умение «возвышаться над частностями» (П 3, 37) и выделяют Чехова в ряду беллетристов-восьмидесятников, которые так же, как и он, разрабатывали «новую жилу» в литературе, обращались к «партикулярным сюжетам» и «бытовым вещам» (См. нашу статью «Чехов и его литературное окружение (80-е годы)» в кн.: Спутники Чехова. С. 33-35). А от Щедрина и Толстого, также обратившихся к изображению бытия «среднего человека», Чехова отделяет сам характер его концепции, тот угол зрения, под которым этот герой рассматривается.

Не забудем также, что еще одним, помимо действительности и литературы, фактором, формировавшим позицию Чехова, была наука. Чехов - врач, естественник. Говоря о своих кумирах в 80-е годы, он называет не только Толстого, но и Захарьина и Дарвина. Привлекали они не какими-то отдельными, «специальными» моментами своих учений, а «мудростью научного метода» (П 3, 53), умением мыслить методологически, охватить самые различные явления единым осмыслением.

Могучий ум Дарвина, сумевший обобщить огромное число частных наблюдений, сопрягать как будто несравнимое (например, поведение моллюска и крупного млекопитающего), проследить единую закономерность в миллионах единичных проявлений, оказал самое сильное воздействие на Чехова. «Приемы Дарвина. Мне ужасно нравятся эти приемы!» (П 1, 65). Подобно тому как метод Дарвина в науке противостоял одновременно и эмпиризму, и умозрительности, метод Чехова в литературе противостоял и натуралистическому фиксированию разрозненных случайностей, и нормативистскому рассмотрению конкретных фактов в свете априорного учения или «общей идеи».

Чехов не «специализировался» на изображении какой-либо социальной группы или психологического типа. В этом он видел свое отличие от Гаршина, Короленко, Леонтьева-Щеглова и других литературных сверстников и современников (П 2, 191). Чеховский анализ сознания «среднего человека» открывал закономерности, охватывающие множество единичных проявлений.