Родная моя, не забудь увидеть в Петербурге Модеста Чайковского и попросить его от моего имени, чтобы он возвратил мне письма Петра Чайковского, которые взял у меня для споен книги (Жизнь П. И. Ч.). Если же Модеста Чайковского нет в Петербурге, то узнан у Карабчев-ского или у кого-либо из литераторов, где он и нельзя ли добыть его адрес, если он за границей. Поняла? Если поняла, то, значит, ты умная у меня.
«Где тонко, там и рвется» написано в те времена, когда на лучших писателях было еще сильно заметно влияние Байрона и Лермонтова с его Печориным; Горский ведь тот же Печорин! Жидковатый и пошловатый, но все же Печорин. А пьеса может пройти неинтересно; немножко длинна и интересна только как памятник былых времен. Хотя я и ошибаюсь, что весьма возможно. Ведь как пессимистически отнесся летом я к «На дне», а какой успех! Не судья я.
Скоро, скоро мы увидимся, старушка моя милая, бесценная. Я буду тебя обнимать и ласкать, буду с тобой ходить по Петровке.
Кричу тебе ура и остаюсь навеки твой заброшенный, полинявший и тусклый муж.
А.
В «Мире искусства» тебя хвалят, Книппуша. Я послал тебе сегодня номер, в котором хвалят (В журнале «Мир искусства» (1903, № 5) напечатана статья В. Мирович «Столпы общества» в Художественном театре»: «Может быть, благодаря г-же Книппер в Лоне чувствуются живые страдания, пережитые бури, погибшая молодость. В одном жесте, каким она держит за руку Берника. исповедующегося перед толпой, - целая история любви и веры в человека, безмолвная история безмолвной, великой преданности женского сердца. Во всех манерах Лоны - самостоятельность, самоуважение и некоторая грубость существа, вышедшего сильным и свободным из долгих испытаний. Когда Лона, стриженая, с немолодым лицом, в полумужском костюме, в смешной шляпе, появляется среди чистеньких, безукоризненно одетых дам, она не кажется смешной. Она кажется значительной и красивой. От нее веет настоящим воздухом прерий»). Горжусь, дуся моя, горжусь!