ИСТОРИЯ ОДНОЙ ПОЕЗДКИ

СТЕПНОЙ ЗАМЫСЕЛ

Мысль о выступлении в «толстом» журнале с большой повестью возникла у Чехова, по-видимому, весной 1886 года, когда он получил письмо Д. В. Григоровича. 25 марта 1886 года Григорович писал: «По разнообразным свойствам Вашего несомненного таланта, верному чувству внутреннего анализа, мастерству в описательном роде... чувству пластичности, где в нескольких строчках является полная картина... Вы, я уверен, призваны к тому, чтобы написать несколько превосходных, истинно художественных произведений. Вы совершите великий нравственный грех, если не оправдаете таких ожиданий... Бросьте срочную работу... голодайте лучше, как мы в свое время голодали, поберегите Ваши впечатления для труда обдуманного... Один такой труд будет во сто раз выше оценен сотни прекрасных рассказов, разбросанных в разное время по газетам; Вы сразу возьмете приз и станете на видную точку в глазах чутких людей и затем всей читающей публики» (Переписка А. П. Чехова. М., 1984. Т. 1. С. 276 - 277).

В 1886 году к Чехову обращался и один из редакторов «Русской мысли» М. Н. Ремезов: «Милостивый государь Антон Павлович... Пользуясь нашим старым знакомством, я позволяю себе обратиться к Вам с предложением, через мое посредство, передать редакции «Русской мысли» один из Ваших рассказов, или не один, а несколько... Я думаю, что Вам было бы очень своевременно выбраться в большую литературу, в которой Вы, несомненно, можете занять видное место» (Письмо 9 августа 1886 г. (ГБЛ). См.: Долотова Л. М. Чехов и «Русская мысль» // Чехов и его время. М., 1977. С. 266).

Повод для создания «Степи» появился в декабре 1887 года, когда В. Г. Короленко передал Чехову просьбу Н. К. Михайловского - написать для «Северного вестника» большую повесть.

Короленко вспоминал об этой поре:

«Когда в Петербурге я рассказал в кружке «Северного вестника» о своем посещении Чехова и о впечатлении, которое он на меня произвел,- это вызвало много разговоров... «Северный вестник» Михайловского хотел бы видеть Чехова в своей среде, и мне пришлось выслушать упрек, что во время своего посещения я (тогда еще новичок в журнальном деле) не позаботился о приглашении Чехова как сотрудника.

В следующее свое посещение я уже заговорил с Чеховым об этом «деле», но еще раньше меня говорил с ним о том же А. Н. Плещеев...

Мы условились встретиться в Петербурге в редакции «Осколков», где я действительно нашел Чехова в назначенный день в кабинете редактора г. Лейкина...

Через некоторое время первый журнальный рассказ А. П. Чехова был написан. Назывался он «Степь» (Короленко В. Г. Антон Павлович Чехов // Собр. соч. Т. 8. С. 84 - 86).

Встреча, о которой вспоминал Короленко, произошла, вероятно, 1 декабря 1887 года. На другой день Чехов виделся с Михайловским: «Вчера... с 10 1/2 часов утра до трех я сидел у Михайловского... в компании Глеба Успенского и Короленко: ели, пили и дружески болтали» (Чеховым, 3 декабря 1887 г.).

С появлением «Иванова» (1887), а вскоре и «Степи», с присуждением Пушкинской премии к нему пришла еще не слава, а всего лишь первый - правда большой - успех, представлявшийся ему довольно непрочным. «И великие писатели бывают подвержены риску исписаться, надоесть... Я лично подвержен этому риску в сильнейшей степени», - писал он А. С. Лазареву-Грузинскому 20 октября 1888 года.

Чехову в эту пору шел двадцать девятый год; литературным патриархам - Суворину, Плещееву, Григоровичу - он казался писателем начинающим, но у него был серьезный опыт, большое прошлое; к этому времени он напечатал в московских и петербургских еженедельниках и газетах несколько сотен юморесок, сценок, рассказов. Сам он не слишком высоко ценил свое «осколочное» прошлое, разделяя «общий взгляд на свою литературную мелкость» (Д. В. Григоровичу, 28 марта 1886 г.); быть может, он был вполне серьезен, когда писал тому же Григоровичу, что водил свою музу в такие места, где бывать ей совсем не подобало. Но во взгляде больших писателей на свое прошлое почти всегда сквозит сомнение и недовольство; в чеховских же письмах оно выражено особенно резко. В действительности он был очень далек от пессимизма в отношении к трудному опыту «осколочных» лет. Он готов был выбросить половину написанного в раннюю пору «за негодностью», но ни одной из своих ранних строк не стыдился.

И. А. Бунин вспоминал один из вечеров в ялтинском доме Чеховых:

«Как-то я выбрал и начал читать вслух его давнишний рассказ, написанный в 1886 г., «Ворона».

Сначала Антон Павлович хмурился, но, по мере того, как развивалось действие... понемногу стал улыбаться, смеяться. Правда, пьяных я умел изображать» (Бунин И. А. Собр. соч. Т. 9. С. 195).

Но умел ведь и Чехов!

«Писал я и всячески старался не потратить на рассказ образов и картин, которые мне дороги и которые я, бог знает почему, берег и тщательно прятал» - эти строки из письма к Д. В. Григоровичу от 28 марта 1886 года привычно соотносятся со «Степью», хотя Чехов, конечно, мог смотреть в какую-то иную, не столь определенную творческую даль.

Письмо Д. В. Григоровича растрогало Чехова так, как никакое иное в его жизни. «Ваше письмо, мой добрый, горячо любимый благовеститель, поразило меня, как молния... Как Вы приласкали мою молодость, так пусть бог успокоит Вашу старость...» - есть в этих строчках, помеченных 28 марта 1886 года, какая-то нечеховская открытость и лирика; обычные письма сдержаннее, ироничней. Быть может, тон его ответа ярче всего свидетельствует о том, какую цену имело в его глазах письмо Григоровича; он долго ждал, перестал уже ждать - и вот наконец дождался.

Д. В. Григорович был в те времена настоящим литературным патриархом, одним из последних могикан в отошедшем уже поколении, стоявшем у истоков классической русской литературы. Он знал Белинского, Некрасова и Тургенева, был дружен с Достоевским, печатался в «Современнике». Основное в его обширном литературном наследии было опубликовано в 40-е и 50-е годы; в 1883 году он ненадолго вернулся в литературу с «Гуттаперчевым мальчиком». Письмо от такого писателя и в самом деле должно было поразить Чехова и оставить глубокий след в его душе.

Но и Чехов в свой черед тронул Григоровича чистотой своего стиля и яркой одаренностью, необычной в том литературном поколении, от которого Григорович, вероятно, ничего значительного не ждал. В «Петербургской газете» 1885 - 1886 годов он нашел несколько рассказов Антоши Чехонте (среди них был «Егерь», напомнивший ему Тургенева и «Записки охотника») и отметил для себя это имя, выделив его из множества ничего не обещавших имен: «У Вас настоящий талант - талант, выдвигающий Вас далеко из круга литераторов нового поколения» (25 марта 1886 г.).

В этой переписке, возникшей, казалось бы, по счастливой случайности (ведь Григорович мог и не отметить чеховские рассказы или не откликнуться на них), есть нечто исторически неизбежное. Один из поздних чеховских персонажей собирался выгравировать на перстне надпись: «Ничто не проходит». Сколько раз повторялось, что Чехов выдвинулся «во времена застоя», когда умерли Тургенев, Достоевский, Островский, Писемский, - как будто смерть писателя, конец его земного существования есть в самом деле конец, а не начало его жизни в общественном сознании, его славы (если она не мимолетна, то поневоле посмертна), его исторической судьбы.

С писателями старшего поколения Чехов в эту пору общался охотнее и, по-видимому, легче находил с ними общий язык, чем со своими сверстниками. Иные из его заветных замыслов - в частности, и замысел «Степи» - мог понять лишь старый писатель, ценивший и помнивший не только «Записки охотника», но, пожалуй, и романтическую поэзию и прозу пушкинских и гоголевских времен. Не нужно удивляться, что «Степь» показалась старомодной и скучноватой, например, Н. К. Михайловскому. Не ему одному: привычно было читать об эмансипации женщин, о нигилизме или хождении в народ, а степь, дорога, поэзия зорь и гроз - все это давно уже вышло из моды.

«Про дороги прежние, про дороги «конем», как выразился недавно один мужичок, мы, жители столиц, стали совсем забывать. А должно быть, и на них теперь можно встретить много нового против прежних порядков. Я, по крайней мере, слышал много любопытного от рассказчиков, и так как повсеместным будто бы разбойникам я все-таки не верю вполне, то и собираюсь чуть не каждое лето проехаться куда-нибудь поглубже, по прежним дорогам, для собственного назидания и поучения» (Достоевский Ф. М. Маленькие картинки (в дороге). // Полн. собр. соч. Т. 21. С. 159).

Чехов еще застал и, вероятно, видел в Пушкинские дни 1880 года писателя, которому принадлежат эти слова, и слышал его речь о Пушкине. Ф. М. Достоевский, чей замысел и был, по-видимому, реализован в «Степи», лучше других понял бы Чехова, его степную «дорогу конем» и его Егорушку.

«Если хотите всю мою мысль, то, по-моему, дети, настоящие то есть дети, то есть дети людей, должны родиться на земле, а не на мостовой. Можно жить потом на мостовой, но родиться и всходить нация, в огромном большинстве своем, должна на земле, на почве, на которой хлеб и деревья растут» (Там же. Т. 23. С. 96).

В середине 80-х годов много писали об истощении лесов и родников, о пересыхающих в засуху речках, о разорении берложек и гнезд - «богоданных жилищ» зверей, птиц и насекомых. Было ясно, что в скором будущем дикие животные станут редкостью, а иные из них и вовсе исчезнут с лица земли, оставив след в одной лишь естественной истории (о Красной книге подумывали, но всерьез еще не говорили). Писали о стремительно нарастающей, вредоносной скорости жизни, о не подвластном никакому контролю и ограничениям развитии промышленности и железных дорог: век электричества и воздухоплавания был не за горами.

Чехов видел, как возникали и набирали силу перемены, которые в конце концов привели к современной НТР. Но все это видел не он один, и не он был здесь первым. Прямой предтеча его, Ф. М. Достоевский, писал в «Подростке»: «Ныне безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево - все засмеются: «Разве ты до него доживешь?» С другой стороны, желающие добра толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала» (Там же. Т. 13. С. 54). Многое в чеховском творчестве восходит к этому художественному зерну, к этому предельно сжатому, бесконечно содержательному конспекту. Здесь не только экологическая карта доктора Астрова и далее все, что в драматургии и прозе Чехова сказано о вырубленных лесах и пересыхающих реках, об одиноких чудаках, упрямо сажающих свои березки, и о людях с размахом, сводящих под корень старые вишневые сады. Здесь все мечты Астрова, Вершинина и Тузенбаха о жизни, которая будет прекрасной через двести, или триста, или тысячу лет, вся хрестоматийно-чеховская тоска по утраченной общей идее. Это близко не просто по смыслу, нет, - это подчеркнуто близко по словарю, это написано так, чтобы у читателя и сомнений не возникало относительно первоисточника; и напрасно спрашивать себя, знал ли Чехов «Дневник писателя», читал ли «Подростка», поскольку не знать Достоевского в России тех лет мог разве что круглый невежда.