К. А. КОРОВИН. ИЗ МОИХ ВСТРЕЧ С А. П. ЧЕХОВЫМ

(Впервые - Россия и славянство. Париж, 1929, № 33, 13 июля. Печатается по тексту: ЛН, т. 68, с. 550.

Коровин Константин Алексеевич (1861 - 1939), художник. Чехов познакомился с ним через брата Николая в самом начале 80-х годов, когда был студентом медицинского факультета Московского университета, а Коровин учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества вместе с И. И. Левитаном и братом Чехова)

I

Это было, если не ошибаюсь, в 1883 году.

В Москве, на углу Дьяковской и Садовой, была гостиница, называемая «Восточные номера», - почему «восточные» неизвестно... Это были самые захудалые меблированные комнаты. У «парадного» входа, чтобы плотнее закрывалась входная дверь, к ней приспособлены были висевшие на веревке три кирпича...

В нижнем этаже жил Антон Павлович Чехов (В меблированных комнатах «Восточные номера» жил брат Чехова, художник Николай Павлович. Антон Павлович часто приходил в его номер заниматься, так как дома обстановка для занятий была неподходящей), а наверху, на втором этаже - И. И. Левитан, бывший в то время еще учеником Училища живописи, ваяния и зодчества.

Была весна. Мы вместе с Левитаном шли из школы, с Мясницкой, - после третьего, последнего, экзамена по живописи, на котором получили серебряные медали: я - за рисунок, Левитан - за живопись... (Левитан только представил в Совет преподавателей свою картину на соискание большой серебряной медали, но награжден не был. В 1877 и 1882 гг. Левитан получал в Училище малые серебряные медали)

Когда мы вошли в гостиницу, Левитан сказал мне: - Зайдем к Антоше (то есть Чехову)...

В номере Антона Павловича было сильно накурено, на столе стоял самовар. Тут же были калачи, колбаса, пиво. Диван был завален листами, тетрадями лекций,- Антон Павлович готовился к выпускным экзаменам в университете (Выпускные экзамены в университете у А. П. Чехова были в 1884 г), на врача.

Он сидел на краю дивана. На нем была серая куртка, в то время много студентов ходили в таких куртках. Кроме него, в номере были незнакомые нам молодые люди - студенты.

Студенты горячо говорили, спорили, пили чай, пиво и ели колбасу. Антон Павлович сидел и молчал, лишь изредка отвечая на обращаемые к нему вопросы.

Он был красавец. У него было большое открытое лицо с добрыми смеющимися глазами. Беседуя с кем-либо, он иногда пристально вглядывался в говорящего, но тотчас же вслед опускал голову и улыбался какой-то особенной, кроткой улыбкой. Вся его фигура, открытое лицо, широкая грудь внушали особенное к нему доверие, - от него как бы исходили флюиды сердечности и защиты... Несмотря на его молодость, даже юность, в нем уже тогда чувствовался какой-то добрый дед, к которому хотелось прийти и спросить о правде, спросить о горе, и поверить ему что-то самое важное, что есть у каждого глубоко на дне души. Антон Павлович был прост и естественен, он ничего из себя не делал, в нем не было ни тени рисовки или любования самим собою. Прирожденная скромность, особая мера, даже застенчивость - всегда были в Антоне Павловиче.

Был весенний, солнечный день... Левитан и я звали Антона Павловича пойти в Сокольники.

Мы сказали о полученных нами медалях. Один из присутствовавших студентов спросил:

- Что же, на шее будете носить? Как швейцары? Ему ответил Левитан:

- Нет, их не носят... Это просто так... Дается в знак отличия при окончании школы...

- Как на выставках собаки получают...- прибавил другой студент (В другом варианте воспоминаний К. А. Коровина, озаглавленном «Случай с Аполлоном», художник так рассказал о встрече с Чеховым после получения медали: «Мы <...> поехали к Антону Павловичу Чехову звать его в Сокольники. А. П. Чехов посмотрел на наши медали и сказал:

- Не носят... ну вот. Я и говорю, что ерунда. Посмотрите у городовых, вот это медали. А это что? - Обман» (Возрождение. Париж, 1931, № 2252, 2 августа)).

Студенты были другие, чем Антон Павлович. Они были большие спорщики и в какой-то своеобразной оппозиции ко всему.

- Если у вас нет убеждений, - говорил один студент, обращаясь к Чехову, - то вы не можете быть писателем...

- Нельзя же говорить, что у меня нет убеждений, - говорил другой, - я даже не понимаю, как это можно не иметь убеждений.

- У меня нет убеждений, - отвечал Антон Павлович.

- Вы говорите, что вы человек без убеждений... Как же можно написать произведение без идеи? У вас нет идей?..

- Нет ни идей, ни убеждений... - ответил Чехов. Странно спорили эти студенты. Они были, очевидно, недовольны Антоном Павловичем. Было видно, что он не отвечал какой-то дидактике их направления, их идейному и поучительному толку. Они хотели управлять, поучать, руководить, влиять. Они знали все - все понимали. А Антону Павловичу все это, видимо, было очень скучно.

- Кому нужны ваши рассказы?.. К чему они ведут?

В них нет ни оппозиции, ни идеи... Вы не нужны «Русским ведомостям», например. Да, развлечение и только... И только,- ответил Антон Павлович.

- А почему вы, позвольте вас спросить, подписываетесь Чехонте?.. К чему такой китайский псевдоним?..

Чехов засмеялся.

- А потому, - продолжал студент, - что когда вы будете доктором медицины, то вам будет совестно за то, что вы писали без идеи и без протеста...

- Вы правы... - отвечал Чехов, продолжая смеяться. И прибавил:

- Поедемте-ка в Сокольники... Прекрасный день... Там уже цветут фиалки... Воздух, весна.

И мы отправились в Сокольники.

От Красных ворот мы сели на конку и проехали мимо вокзалов, мимо Красного пруда и деревянных домов с зелеными и красными железными крышами. Мы ехали по окраине Москвы...

Дорогой Левитан продолжал прерванный разговор.

Как вы думаете?.. - говорил он. - Вот у меня тоже так-таки нет никаких идей... Можно мне быть художником или нет?

- Невозможно, - ответил студент, - человек не может быть без идей...

- Но вы же крокодил!.. - сказал студенту Левитан.- Как же мне теперь быть?.. Бросить?..

- Бросить...

Антон Павлович, смеясь, вмешался в разговор:

- Как же он бросит живопись?.. Нет! Исаак хитрый, не бросит... Он медаль на шею получил... Ждет теперь Станислава... А Станислав, это не так просто... Так и называется: Станислав, не бей меня в морду...

Мы смеялись, студенты сердились.

- Какая же идея, если я хочу написать сосны на солнце, весну...

- Позвольте... сосна - продукт, понимаете?.. Продукт стройки... Понимаете?.. Дрова - народное достояние... Это природа создает для народа... Понимаете?.. - горячился студент, - для народа...

- А мне противно, когда рубят дерево... Они такие же живые, как и мы, и на них поют птицы... Они - птицы - лучше нас... Я пишу и не думаю, что это дрова. Это я не могу думать... Но вы же крокодил!.. - говорил Левитан.

- А почему это птицы певчие лучше нас?.. Позвольте... - негодовал студент.

- Это и я обижен, - сказал Антон Павлович, - Исаак, ты должен это доказать.

- Потрудитесь доказать... - серьезно настаивал студент, смотря на Левитана своими острыми глазами с выражением чрезвычайной важности.

Антон Павлович смеялся.

- Глупо... - отрезал Левитан.

- Вот скоро Сокольники, мы уже подъезжаем...

Сидевшая рядом с Левитаном какая-то тетка из мещанок протянула ему красное пасхальное яйцо и сказала:

- Съешь, красавчик... (Левитан был очень красив.) Батюшка мой помер... Нынче сороков... Помяни его...

Левитан и Чехов рассмеялись. Левитан взял яйцо и спросил, как звали отца, чтобы знать кого поминать...

- Да ты што, красавчик, нешто поп? Баба была немножко навеселе.

- Студенты, студенты... А народ - под мышкой книжка, боле ничего... тоже...

Мы приехали к кругу в Сокольники. Выходя из вагона, баба, ехавшая с нами, обернувшись к Левитану, сказала на прощание:

- Помяни родителя... Звали Никита Никитич... А как семинарию окончишь, волосы у тебя будут хороши... Приходи в Печатники... Анфису Никитишну все знают... Накормлю... Небось голодные, хоша ученые...

Антон Павлович смеялся, студенты были серьезны. У студентов была какая-то придавленность. Казалось, что забота-старуха по пятам преследовала их. Они были полны каких-то навязчивых идей. Что-то тяжелое и выдуманное тяготело над ними, как какая-то служба, сковывающая их молодость. У них не было простоты и уменья просто отдаться минуте жизни. А весна была так хороша! Но когда Левитан, указывая на красоту леса, говорил: «Посмотрите, как хорошо», - один из студентов ответил: «Ничего особенного... просто тоска... Лес, и черт с ним!.. Что тут хорошего...»

- Ничего-то вы, цапка, не понимаете! - повторил Левитан.

Мы шли по аллее.

Лес был таинственно прекрасен. В лучах весеннего солнца верхушки сосен красноватыми огнями сверкали на глубоком темно-синем небе. Без умолку свистели дрозды, и кукушки вдали таинственно отсчитывали, сколько кому осталось лет жизни на этой нашей тайной земле.

Студенты, с пледами на плечах, тоже оживились и запели:

Выпьем мы за того, Кто «Что делать?» писал, Выпьем мы за него. За его идеал...

Антон Павлович и Левитан шли рядом, а впереди шли студенты... Издали видно было, как большие их волосы лежали на их пледах, что было модно тогда.

- Что это там летит?.. - крикнул один из них, обращаясь к Левитану.

- Это, вероятно, сокол... - пошутил Антон Павлович.

Летела ворона!

- А в Сокольниках, должно быть, и нет больше соколов... - прибавил Чехов.- Я никогда не видал, какой сокол... Сокол ясный... О чем задумались, соколики... Должно быть, сокола и охота с ними были распространены на Руси...

Мы подошли к краю леса. Перед нами была просека, где лежал путь железной дороги. Показались столы, покрытые скатертями. Много народу пило чай... Самовары дымились... Мы тоже сели за один из столиков,- чаепитие было принято в Сокольниках. Сразу же к нам подошли разносчики...

Булки, сухари, балык, колбаса копченая наполняли их лотки...

- Пожалуйте, господа хорошие...

Около нас за другим столом разместились сильно подвыпившие торговцы типа Охотного ряда и недружелюбно оглядывали нас.

- Вы студенты... - заговорил один, сильно пьяный, обращаясь в нашу сторону, - которые ежели... - и он показал нам кулак.

Другой уговаривал его не приставать к нам.

- Не лезь к им... Чево тебе... Мож, они и не студенты... Чево тебе...

- Слуга служи, шатун шатайся... - говорил в нашу сторону пьяный с осовелыми глазами...

Видно было, что мы не нравились этой компании - трудно понимаемая вражда к нам, «студентам», прорывалась наружу.

Антон Павлович вынул маленькую книжечку и что-то быстро записал в ней.

И помню, он сказал мне, когда мы шли обратно:

- А в весне есть какая-то тоска... Глубокая тоска и беспокойство... Все живет, но, несмотря на жизнь природы, есть непонятная печаль в ней.

А когда мы расстались с нашими студентами, он сказал, улыбаясь мне и Левитану:

- Эти студенты будут отличными докторами... Народ они хороший... И я завидую им, что у них головы полны идей...

II

Много прошло времени после этой прогулки нашей в Сокольниках, и по приезде в Крым, в Ялту - весной 1904 года (О встречах с Коровиным весной 1904 г. Чехов писал О. Л. Книппер-Чеховой 7 апреля: «Два дня подряд приходили и сидели подолгу художники Коровин и бар. Клодт; первый говорлив и интересен, второй молчалив, но и в нем чувствуется интересный человек») - я был у Антона Павловича Чехова в доме его в Верхней Аутке. На дворе дачи, когда я вошел в калитку, передо мной, вытянув шею, на одной ноге стоял журавль. Увидев меня, он расправил крылья и начал прыгать и делать движения, танцуя - как бы показывая мне, какие выкрутасы он умеет разделывать.

Антона Павловича я застал в его комнате. Он сидел у окна и читал газету «Новое время».

- Какой милый журавль у вас, - сказал я Антону Павловичу,- он так забавно танцует...

- Да, это замечательнейшее и добрейшее существо... Он любит всех нас, - сказал Антон Павлович. - Знаете ли, он весной прилетел к нам вторично. Он улетал на зиму в путешествие в другие, там, разные страны, к гиппопотамам, и вот опять к нам пожаловал. Его мы так любим, Маша (сестра) и я... - не правда ли, странно это и таинственно?.. - улететь и прилететь опять... Я не думаю, что это только за лягушками, которых он в саду здесь казнит... Нет, он горд и доволен еще тем, что его просят танцевать. Он - артист, и любит, когда мы смеемся на его забавные танцы. Артисты любят играть в разных местах и улетают. Жена вот улетела в Москву, в Художественный театр...

Антон Павлович взял бумажку со стола, свернутую в короткую трубочку, закашлялся и, плюнув в нее, бросил в банку с раствором.

В комнате Антона Павловича все было чисто прибрано, светло и просто - немножко, как у больных. Пахло креозотом. На столе стоял календарь и веером вставленные в особую подставку много фотографий - портреты артистов и знакомых. На стенах были тоже развешаны фотографии - тоже портреты, и среди них - Толстого, Михайловского, Суворина, Потапенки, Левитана и других.

В комнату вошла Марья Павловна и сказала, что прислуга-кухарка заболела, лежит, что у ней сильная головная боль. Антон Павлович сначала не обратил на это внимания, но потом внезапно встал и сказал:

Ах, я и забыл... Ведь я доктор... Как же, я ведь доктор... Пойду, посмотрю, что с ней...

И он пошел на кухню к больной. Я шел за ним и, помнится, обратил внимание на его подавшуюся под натиском болезни фигуру; он был худ, и его плечи, остро выдаваясь, свидетельствовали об обессиливавшем его злом недуге...

Кухня была в стороне от дома. Я остался на дворе с журавлем, который опять танцевал и так развеселился, подпрыгивая, что расправил крылья, полетел ввысь, сделал круг над садом и опять опустился передо мной.

- Журка, журка!.. - позвал я его, и он близко подошел ко мне и боком смотрел своим острым глазом, вероятно, дожидаясь награды за искусство. Я подал ему пустую руку. Он посмотрел и что-то прокричал... Что? Вероятно - «мошенник!» или еще что-нибудь худшее, так как я ничего ему не заплатил за представление.

После я показал Антону Павловичу бывшие со мной только что написанные в Крыму свои вещи, думая его немножко развлечь... - это были ночью спящие большие корабли... Он попросил меня оставить их у себя.

- Оставьте... Я еще хочу посмотреть их, один... - сказал он...

Антон Павлович собирался ехать в Москву. Я не советовал ему делать этого - он выглядел совсем больным и сипло кашлял. За обедом он говорил мне:

- Отчего вы не пьете вино?.. Если бы я был здоров, я бы пил... Я так люблю вино...

На всем лежала печать болезни и грусти.

Я сказал ему, что хочу купить в Крыму маленький кусочек земли и построить себе здесь мастерскую, но не в Ялте, а где-нибудь около.

- Маша, - сказал он сестре, - знаешь что, отдадим ему свой участок... Хотите, в Гурзуфе, у самых скал... Я там жил два года, у самого моря... Слушай, Маша, я подарю эту землю Константину Алексеевичу... Хотите?.. Только там очень море шумит, «вечно»... (Перефразировано стихотворение А. С. Пушкина «Талисман» (1827): «Там, где море вечно плещет»). Хотите?.. - И там есть маленький домик. Я буду рад, что вы возьмете его...

Я поблагодарил Антона Павловича, но и я у самого моря не смог бы жить, - я не могу спать так близко от него, и у меня всегда сердцебиение...

Это была последняя моя встреча с А. П. Чеховым.

После я жил в Гурзуфе и построил себе там мастерскую. И из окна моего был виден домик у скалы, где когда-то жил Антон Павлович. Этот домик я часто воспроизводил в своих картинах (Коровин еще при жизни Чехова написал несколько этюдов, на которых был виден чеховский домик в Гурзуфе. М. П. Чехова писала Антону Павловичу 13 апреля 1904 г.: «Есть два очень интересных этюда гурзуфских около нашей дачи»). Розы... и на фоне моря интимно выделялся домик Антона Павловича. Он давал настроение далекого края, и море шумело около бедного домика, где жила душа великого писателя, плохо понятого своим временем.

- Меня ведь женщины не любят... Меня все считают насмешником, юмористом, а это неверно...- не раз говорил мне Антон Павлович.