17. А. М. ГОРЬКИЙ - О. Л. КНИППЕР-ЧЕХОВОЙ

(Дата устанавливается по почтовому штемпелю).

5 декабря 1900 г.

Нижний Новгород

Кожа моего сердца цветом подобна крови сердца моего - она красная. Она очень удобна для переплета книг - ей-богу! - ибо хотя и шероховата н кое-где прорвана, но все еще крепка, как ремни сандалий Геркулеса, который, впрочем, не носил сандалий. А может быть, и носил...

За доброе письмо - спасибо Вам, славный Вы человек. Наши нижегородцы видели Вас - Майю и говорят, что Вы играете - великолепно. Я этому рад, очень рад. Читал н рецензии (О том, как Ольга Леонардовна играла Маню в пьесе Ибсена «Когда мы, мертвые, пробуждаемся» см.: М. Туровская, Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, М., «Искусство», 1959, стр. 159-163. Там же приводятся отзывы газет). Вообще - не верю им, но читал. А рад я за Вас, потому что хорошим людям всей силой сердца желаю всего хорошего.

Вы - артистка, в истинном смысле слова. Вы умница, Вы здоровый духом человек, и - что всего лучше - Вы умеете чувствовать.

С какой радостью буду я изображать веселую вдовушку смотрителя тюрьмы - черт меня растаскай по нитке! Ибо - знаю, Вы мне ее изобразите еще лучше, чем я (Премьера «Мещан» состоялась 26 марта 1902 г. во время гастролей МХТ в Петербурге. Леонид Андреев, видевший 19 февраля 1902 года генеральную репетицию, писал о «здоровой и стойкой жизнерадостности» Елены, которой претит «мещанская связанная жизнь». Его рецензия в «Курьере», напечатанная со значительными цензурными сокращениями 31 марта 1902 г., заканчивалась словами: «Яркий и художественный образ Елены дает г-жа Книппер». («Горький и Леонид Андреев. Неизданная переписка», М., «Наука», 1965. стр. 479.)). Видите - я эгоист. Анафема! И я - хвальбишка. Но это - ничего. Едва пишу. Четвертый день трещит голова, никуда не выхожу и не могу спать.

У нас все хворают. Жена, теща, сын, племянник, кухарка - брр! Госпиталь! Жаба, инфлюэнца, лихорадка и еще что-то никому неведомое. Два раза в день бывает доктор и говорит глупости и прописывает кучу лекарств. Все с жадностью едят пилюли и микстуры и порошки, а я и мой друг, мрачный Скиталец, декламируем стихи и поем ирмосы. Первого мы не умеем, а второе выходит очень громко.

Но - ничего! Да, жизнь хороша, Вы правы, и за это я Вас еще больше уважаю. Люблю людей, которые любят жизнь. Пускай болит голова и даже сердце, если хочет, - боль сердца - жизнь в сердце! Вот и все.

Расхорошей Вашей маме мой поклон, н брату, и дяде Яше - ведь его так зовут, офицера-то (Дядя Ольги Леонардовны - Александр Иванович Зальца. Горький ошибочно называет его дядя Яша. «Будучи в Москве, - писал Горький Чехову, - был я у Марии Павловны, был и у Книпперов. Понравились мне все они - ужасно! Дядя-офицер - такая прелесть! просто восторг, ей-богу. И мать тоже, и студент». (М. Горький, Собрание сочинений в 30-ти томах, т. 28, М., Гослитиздат, 1954, стр. 131.)). А коли старая Средина не уехала, то и ей - поклон. Чудесная старуха!

Вам крепко жму руку и желаю - успехов, бодрости духа, всего, всего доброго!

А. Пешков

Где Антон Павлович? Писал в Дегтярный - нет ответа. Уже уехал? А когда? Буду благодарен, если Вы черкнете на открытке - уехал или нет и куда писать?

А. П.