Верил он в медицину твердо и крепко...

Чехов любил свою медицину, дорожил и гордился званием врача. По свидетельству многих его современников, он близко к сердцу принимал сомнения в его врачебных достоинствах:

"...Когда-нибудь убедятся, что я, ей-богу, хороший медик", - заметил он в беседе с братом одного из основателей Московского художественного театра, писателем Василием Ивановичем Немировичем-Данченко. И это при той исключительной скромности, которая отличала Чехова!

"Ты думаешь, я плохой доктор? - спрашивает он у В. А. Гиляровского и в свойственной ему манере заканчивает иронически: - Полицейская Москва меня признает за доктора, а не за писателя, значит, я доктор. Во "Всей Москве" (справочном издании того времени. - Б. Ш.) напечатано: "Чехов Антон Павлович. Малая Дмитровка. Дом Пешкова. Практикующий врач". Так и написано: не писатель, а врач..."

В другой раз, обиженный отказом писательницы Л. А. Авиловой выполнить какую-то его просьбу, он пригрозил полушутливо, полусердито: "Даже если заболеете, не приеду... Я хороший врач, но я потребовал бы очень дорого. Вам не по средствам...".

Вызванное резким ухудшением здоровья в 1897 г. прекращение регулярной медицинской практики было для него, как он признавался, крупным лишением.

Однако и после этого он не переставал чувствовать себя врачом, щедро раздавая своим друзьям и знакомым медицинские советы.

"...Зачем Вы все болеете? Отчего не полечитесь серьезно? - спрашивает он актрису Веру Федоровну Комиссаржевскую. - Ведь болезни, особенно женские, портят настроение, портят жизнь, мешают работать. Я ведь доктор, я знаю, что это за штуки..."

Нередко даже серьезные медицинские советы он смягчает своим добрым, грустноватым юмором.

"Если Вы серьезно больны, то должны серьезно и лечиться. Бросили ли Вы курить? Вам нельзя ни курить, ни пить, - отвечает он Лике Мизиновой. - Ни табаку, ни вина, ни даже квасу - ни-ни! Остерегаться холодного и сырого воздуха: всегда держать грудь в тепле, хотя бы в кофте толщиною с одеяло. Есть возможно больше; самое лучшее - побольше сливок. Утром, в обед, в вечерний чай и в ужин - сливки и сливки. Пить не залпом, а глоточками - это и здорово, и грациозно. Жареное мясо предпочитать вареному, сухой хлеб мягкому. Овсянка, манная каша и кисели - все это хорошо. Перед едой принимать какую-нибудь горечь: гофманский эликсир... или хинную тинктуру по 15 капель. Если желудок хорош и если купаться нельзя, то принимайте для укрепления своих дамских нервов бромистый калий и мышьяк. Кровать поставьте посреди комнаты. Во время прогулок возвышенные места предпочитайте низменным. Поменьше разговаривайте и, когда беседуете с бабушкой или Левитаном, не кричите. В письмах добрых знакомых не называйте идиотами..."

По многу месяцев лечась в Ялте от туберкулеза, он подсказывает своим петербургским и московским коллегам, плохо знающим крымские условия, когда туда следует направлять туберкулезных больных.

В декабре 1898 г. во многих городах России отмечалось столетие Военно-медицинской академии. В эти дни в Ялту пришло письмо, свидетельствующее о необычайной популярности имени Чехова среди врачей: "Многоуважаемый Антон Павлович! Врачи города Севастополя - морские, военные и гражданские, желая достойным образом отпраздновать столетний юбилей Военно-медицинской академии, постановили 18 декабря устроить торжественное заседание и литературно-музыкальный вечер в пользу приюта имени С. П. Боткина и обращаемся к Вам как к бывшему питомцу академии с просьбой принять личное участие в торжественном заседании, товарищеском завтраке и в литературно-музыкальном вечере.

Ваше присутствие, товарищ, в качестве гостя среди нас будет для нас в высочайшей степени отрадно и радостно, а Ваше участие в литературном вечере, бесспорно, обеспечит успех доброго дела.

Общество выражает надежду видеть Вас у себя и покорнейше просит не отказать..."

Причисление А. П. Чехова к числу выпускников Военно-медицинской академии было ошибочным. Но ошибка эта вряд ли обидела Антона Павловича, потому что академия в ту пору считалась лучшим учебным заведением России.

Отозвался ли писатель на приглашение - неизвестно (помешать поездке могла болезнь, которая все больше ограничивала свободу передвижения).

Юбилей вылился в праздник передовой медицинской науки. На имя начальника академии известного патофизиолога профессора В. В. Пашутина было прислано более 500 поздравительных адресов, писем, телеграмм. Пришло поздравление и из Ялты: "В день столетия академии, в этот праздник истинной науки, истинной любви, самоотверженного служения русскому народу, приветствую от всей души уважаемых профессоров, товарищей врачей и студентов. Шлю лучшие пожелания. Антон Чехов".

80 лет назад телеграмма Чехова была опубликована в Юбилейном сборнике академии и с тех пор "затерялась" среди огромной массы поздравительных документов. Совсем недавно ее разыскал любитель и знаток творчества Чехова врач О. Н. Домбровский. Телеграмма эта является еще одним подтверждением того, что тяжелобольной писатель не терял интереса к развитию медицинской мысли и остро чувствовал свою принадлежность к большой армии передовых русских врачей.

Однажды, когда М. Горький предложил Антону Павловичу поехать с ним в Китай корреспондентом - освещать ход боксерского восстания, Чехов ответил, что, если война затянется, он поедет, но только не в качестве журналиста и писателя, а врачом, военным врачом.

В его переписке несколько раз встречается упоминание о возможной войне, и каждый раз Чехов заявляет, что если она состоится, то поедет не сражаться, а лечить.

Когда Петербургская академия наук избрала его почетным членом, он написал жене Ольге Леонардовне Книп- пер, актрисе MXT: "...Хотел я сначала сделать тебя женою почетного академика, но потом решил, что быть женою лекаря куда приятнее..."

Даже за четыре месяца до смерти прикованный к постели писатель не перестает напоминать, что он был и остается врачом.

"...Как я тебе уже говорил, я врач, я друг Женских медицинских курсов. Когда был объявлен "Вишневый сад", то курсистки обратились ко мне с просьбой, как к врачу, - устроить для их вспомогательного общества один спектакль: бедность у них страшная, масса уволенных за невзнос платы и проч. и проч.", - пишет он О. Л. Книппер-Чеховой.

Врач "выглядывает" из многих его рассказов и очерков, даже не имеющих никакого отношения к медицинской тематике. Увидеть врача часто помогает отношение к предметам, к их сущности, нередко выраженной точным сравнением, почерпнутым из врачебного опыта.

Так, в путевом очерке "Из Сибири" он остроумно сравнивает первоклассного кузнеца, осматривающего сломанный тарантас, с хорошим врачом-практиком, которому скучно лечить неинтересную болезнь. О тунеядце, живущем за счет женщины, он говорит, что это был "нарост вроде саркомы, который истощал ее совершенно".

Даже кляксы у него на бумаге - вовсе не кляксы, а следы коховских запятых, микрококков и другой нечисти, свивших гнездо в его чернильнице. И еще - сказать о самых близких людях, что они ему дороги, как больные, которых он вылечил, мог только настоящий врач.

А. И. Куприн, близко знавший Антона Павловича, часто встречавшийся с ним в последние годы его жизни, в статье, посвященной памяти своего учителя и старшего друга, писал:

"...Если бы Чехов не был таким замечательным писателем, он был бы прекрасным врачом. Доктора, приглашавшие его изредка на консультации, отзывались о нем, как о чрезвычайно вдумчивом наблюдателе и находчивом, проницательном диагносте..."

То же самое и почти теми же словами писали о Чехове и профессор Г. И. Россолимо, и земский врач П. И. Куркин, и профессор-юрист М. М. Ковалевский, и многие другие.

Однако не все согласны с этим очевидным и логичным мнением. Так, например, его оспаривает В. В. Хиж- няков, выпустивший в 1947 г. работу "Антон Павлович Чехов как врач".

Хижняков берет под сомнение достоверность высказываний Александра Ивановича Куприна, ссылаясь на воспоминания врача И. Н. Альтшуллера, постоянно лечившего Чехова в Ялте.

Альтшуллер указывает, что только в первый год пребывания в Ялте были у Чехова отдельные случаи медицинской практики и что один только раз он принимал участие в консилиуме у постели больного.

Но И. Н. Альтшуллер написал свои воспоминания в 1914 г. и мог кое-что позабыть, тогда как очерк Куприна был опубликован в 1905 г. При этом Куприн-литератор "изучал" Чехова, если можно так выразиться, и находился в более выгодном положении: перед Альтшуллером Антон Павлович выступал в роли беспомощного и послушного пациента, но никак не врача. Тем более что он очень высоко ставил медицинские способности своего доктора, считая, что спасение жизни Л. Н. Толстого, когда тот болел пневмонией, в значительной степени - заслуга лечивших его врачей: москвича Щуровского и ялтинца Альтшуллера.

Чехов постоянно следил за новейшей медицинской литературой и, самое главное, обладал проницательным взглядом всевидящего художника.

"...Он видел и слышал в человеке - в его лице, голосе и походке - то, что было скрыто от других, что не поддавалось, ускользало от глаза среднего наблюдателя, - так объясняет секреты врачебного искусства Чехова А. И. Куприн.- Верил он в медицину твердо и крепко, и ничто не могло пошатнуть эту веру. Помню я, как однажды он рассердился, когда кто-то начал свысока третировать медицину по роману Золя "Доктор Паскаль".

- Золя ваш ничего не понимает и все выдумывает у себя в кабинете, - сказал он, волнуясь и покашливая. - Пусть бы он поехал и посмотрел, как работают наши земские врачи и что они делают для народа..."

В цепкости купринской памяти сомневаться не приходится, потому что аналогичное высказывание Антона Павловича о романе Э. Золя можно найти в его письме А. С. Суворину, опубликованному значительно позже очерка А. И. Куприна.

Чехов знал медицинский мир, как говорится, из первых рук. По глубоко виноватому виду и поведению Елены Михайловны Линтваревой, когда она на медицинском пункте беседует с молодой крестьянкой, страдающей неизлечимой злокачественной опухолью, он словно читает, что творится в этот момент в душе доктора.

Он и сам тяжело переживает подобные ситуации. Два года назад у него на глазах умерли от тифа мать и сестра знакомого художника. Антон Павлович, безвылазно просидевший около их постели несколько суток, в отчаянии вернувшись домой, сорвал с двери врачебную вывеску - решил отказаться от практики.

Табличку после этого случая он так и не повесил, однако приема больных не прекратил.

"...У врачей бывают отвратительные дни и часы, не дай бог никому этого, - не только по наблюдениям, но и на основании собственного опыта через несколько лет напишет он Суворину и еще раз повторит: - ...Те отвратительные часы и дни, о которых я говорю, бывают только у врачей, и за сие, говоря по совести, многое простить должно..."

Тяжела ответственность врача за судьбу доверившегося ему пациента. За малейшую ошибку или оплошность он казнит себя и умирает с каждым больным, которого не смог поставить на ноги.

Важность миссии врача выделяет эту профессию из всех существующих на земле. Вот какие высокие требования предъявляет А. П. Чехов к человеку, посвятившему себя медицине: "Профессия врача - это подвиг, она требует самоутверждения, чистоты души и чистоты помыслов.

Надо быть ясным умственно, чистым нравственно и опрятным физически".

Это его высказывание удивительным образом перекликается со словами выдающегося врача древности Гиппократа: "Врач-философ равен богу. Да и немного, в самом деле, различия между мудростью и медициной, и все, что ищется для мудрости, все это есть и в медицине, а именно: презрение к деньгам, совестливость, скромность, простота в одежде, уважение, суждение, решительность, опрятность, изобилие мыслей, знание всего того, что необходимо для жизни..."

В свое время А. П. Чехова нередко обвиняли в холодности, бесстрастности, не понимая, что эта кажущаяся отстраненность автора от своих героев - всего лишь прием, благодаря которому особенно остро воспринимается тончайшее движение души. Я полагаю, что этот литературный прием, которым он владел в совершенстве, ведет свою родословную от врачебного опыта, когда переживания за судьбу больного скрываются в подтексте, а на поверхности - трезвость мыслей, ясность суждений и четкость действий.

Антон Павлович был тесно связан с многими врачами не только общим делом и службой в земстве, но и личным общением, перепиской. Среди его адресатов можно насчитать около 100 человек медицинской профессии, а сколько врачей писало Чехову, откликаясь на его рассказы и пьесы, сколько их обращалось к нему за советом и помощью!

Чехову хорошо было знакомо положение, в котором находились земские врачи "глухих углов России". Друг его юности Д. Т. Савельев, с которым Антон Павлович регулярно переписывался, откровенно информирует его о своем житье-бытье: "...отсутствие товарищества и вообще какого-либо интеллигентного общества доводит до совершенного отчаяния". В другой раз он жалуется:

"Весь мой кругозор здесь - больница и моя убогая квартира...". Через некоторое время - снова крик души: "Я несу, вернее, должен нести несколько обязанностей: обязанности земского врача, уездного и городского. Содержание одного земского врача уходит целиком на разъезды, а за два остальных я совсем до сих пор ничего не получаю... Три месяца меня буквально разрывают на части, и это при существовании "с хлеба на квас" ...Словом, годы такой деятельности я не выдержу: или сойду с ума или повешусь".

Заметим, что жизнь доктора Д. Т. Савельева закончилась типично для земского врача: он умер от сыпного тифа, заразившись во время эпидемии.

Антон Павлович органически не выносил необоснованных нападок на врачей и не спускал их даже своему кумиру - Л. Н. Толстому, о котором говорил, что ни одного человека на земле не любит, как его, и что без Толстого у него в жизни образовалось бы "большое пустое место".

В необычном ддя Чехова сердитом тоне он выговаривает писательнице Е. М. Шаровой, в рассказе которой врачи не соблюдают элементарных профессиональных правил: разглашают врачебную тайну и бездушно относятся к парализованному больному.

В другой раз этой же писательнице досталось от Антона Павловича за поклеп на врачей-гинекологов, которых она изображает людьми циничными и аморальными. Чехов приводит ей в пример своего университетского профессора по курсу женских болезней В. Ф. Снегирева, который о русской женщине говорит возвышенно, "не иначе, как с дрожью в голосе".

Выступая в защиту врачей, А. П. Чехов, однако, далек от стремления во что бы то ни стало защитить честь мундира и не разделяет взглядов прозектора Петра Игнатьевича из "Скучной истории", по глубокому убеждению которого "самая лучшая наука - медицина, самые лучшие люди - врачи, самые лучшие традиции - медицинские".

Чехов предостаточно видел среди врачей и невежд, и хамов, как и среди людей других профессий. И хотя он считает, что за те "отвратительные часы и дни", которые бывают только у врачей, им многое простить можно, не склонен прощать такого порока, как стяжательство.

Антону Павловичу близки и понятны принципы общественной медицины, развиваемые Е. А. Осиповым, по которым полностью исключаются денежные отношения между больным и врачом. Оказывая медицинскую помощь, врач получает материальное обеспечение от земской управы.

Не так давно, читая воспоминания крупнейшего французского хирурга Рене Лериша, я натолкнулся на фразу, которую не сразу понял: "...хирург живет хирургией. Тяжелая необходимость", - пишет Лериш.

Я удивился - я тоже являюсь хирургом и тоже живу хирургией, то есть все мои мысли и переживания - о больном, которого только что оперировал.

Лишь дочитав абзац, я понял, что автор имел в виду:

"Насколько лучше чувствуешь себя перед самим собой, когда можешь дать царственный подарок - здоровье, отдавая только себя без того, чтобы дар был оплачен..."

Сегодня в нашей стране врачи и больные, к великому взаимному счастью, лишены необходимости продавать и покупать здоровье.

На протяжении всего своего творческого пути Антон Павлович будет развивать образ врача-стяжателя, считающего купюры, чтобы, наконец, заклеймить его в ставшем нарицательным имени Ионыч.

"...Мой папа был доктором, а доктора одним осязанием угадывают качество бумажки", - иронизирует он в фельетоне "На магнетическом сеансе".

"...Ну что может быть приятнее, когда стоишь этак с глазу на глаз с обывателем и вдруг чувствуешь на ладони некоторое бумажное, так сказать, соприкосновение... Так и бегают по жилам искры, когда в кулаке бумаженцию чувствуешь..." - откровенничает становой, которого по этой фразе публика принимает за доктора ("В вагоне").

В записной книжке Антона Павловича есть такая заметка: "Торгово-промышленная медицина" - и больше ничего не сказано.

Словосочетание это, наверно, обратило внимание писателя своей противоестественностью: медицина может быть только человеческой.

Эта фраза заставила меня вспомнить доктора Нещапова из рассказа "В родном углу", который когда-то был врачом, но потом взял на заводе пай и теперь, хотя и продолжает заниматься медицинской практикой, не считает ее своим главным делом.

Врач-предприниматель, врач-фабрикант - разве это не противоестественно?

Но ведь не менее противоестественно широко распространенное явление, когда врач ставит целью своей жизни накопление капитала за счет пациентов.

В повести "Дуэль" выведен эпизодический, но запоминающийся персонаж - доктор Устимович (тусклые глаза, жесткие усы, чахоточная шея). В качестве врача он соглашается присутствовать на дуэли, но ставит условия: "Каждая сторона платит по пятнадцать рублей, а в случае смерти одного из противников оставшийся в живых платит все тридцать..."

Чехов устами Лаевского определяет его сущность: "Ростовщик, а не доктор!"

Страсть к стяжательству - это порок не столько личности, сколько общества, построенного на принципе куп- ли-продажи. Даже сильные, незаурядные натуры порой бывают неспособны устоять перед развращающим влиянием капитала. Примером этого может послужить превращение способного доктора Дмитрия Ионыча Старцева в зловещую фигуру "языческого бога", поклоняющегося только золотому тельцу.

Образ доктора Старцева представляется мне дальнейшим развитием и углублением образа доктора Топоркова из раннего рассказа "Цветы запоздалые".

У них много общего. Оба - выходцы из народа и сами пробили себе дорогу. Они знают свое дело и готовы работать день и ночь. Но больше всего объединяет их дух стяжательства. Вот Топорков получает гонорар: "...Не конфузясь и не опуская глаз, он помочил во рту палец и чуть слышно сосчитал кредитные билеты. Он насчитал двенадцать двадцатирублевок... По лицу Топоркова пробежала светлая тучка..."

За тем же занятием застаем Ионыча: "...Было у него еще одно развлечение, в которое он втянулся незаметно, мало-помалу, это - по вечерам вынимать из карманов бумажки, добытые практикой, и, случалось, бумажек - желтых и зеленых, от которых пахло духами, и уксусом, и ладаном, и ворванью, - было напихано во все карманы рублей на семьдесят; и когда собиралось несколько сот, он отвозил в Общество взаимного кредита и клал там на текущий счет..."

В Топоркова влюбляется экзальтированная барышня - разоренная княжна Маруся Приклонская.

"- Удивительный человек, всемогущий человек! - говорит она о докторе. - Как всемогуще его искусство!.. Какой высокий подвиг: бороться с природой и побороть..."

Примерно то же думает о Старцеве влюбленная в него девушка: "...Какое это счастье быть земским врачом, помогать страдальцам, служить народу. Какое счастье!"

Доктор Топорков отвечает на любовь Маруси Приклонской, лишь когда у нее развивается чахотка. Конец рассказа мелодраматичен: Топорков устанавливает диагноз и, оставив мысль о безбедной, не отягощенной заботами жизни, увозит ее на юг Франции, где она умирает.

В "Ионыче", при описании чтения Верой Иосифовной Туркиной избранному губернскому обществу своего романа о молодой красивой графине, которая устраивала школы, больницы, библиотеки и в довершение к тому полюбила странствующего художника, Чехов сделал ироническую ремарку: "...читала о том, чего никогда не бывает в жизни... и все-таки слушать было приятно", и при этом, возможно, вспомнил свой рассказ шестнадцатилетней давности.

Высокие чувства - не для топорковых и старцевых, и в "Ионыче" писатель исправляет эту ошибку.

Подобно своим учителям - С. П. Боткину, Г. А. Захарьину, Н. И. Пирогову - А. П. Чехов свято верил в медицину и считал, что все другие, ненаучные способы лечения болезней являются шарлатанством. Это хотелось бы напомнить некоторым современным журналистам и писателям, безответственно распространяющим на страницах газет и журналов легенды о непроверенных и просто темных методах лечения серьезных болезней.

Он резко выступает против земских либеральных деятелей, которые в порядке благотворительности берутся оказывать медицинскую помощь крестьянам.

"...Лечить мужиков, не будучи врачом, значит обманывать их", - говорит художник из повести "Дом с мезонином", и его мысли полностью совпадают с мнением писателя.

Гомеопатия, спиритизм, магнетизм, знахарство - для Антона Павловича понятия почти однозначные.

Когда он хочет дать отрицательную характеристику человеку, то пишет: "...Он ничего не делал, ничего не умел, был какой-то квелый, точно сделанный из пареной репы; лечил мужиков гомеопатией и занимался спиритизмом".

И хотя помещик Котлевич из "Ариадны", к которому относятся вышеприведенные слова, был человеком деликатным и неглупым, у рассказчика, а вместе с ним и у автора, "не лежит душа к этим господам, которые беседуют с духами и лечат баб магнетизмом..."

Е. А. Осипов

Еще печальнее, когда на этом же уровне находятся знания дипломированного врача.

Малограмотный доктор, каким бы он ни был добрым человеком, выглядит жалким, беспомощным и опустившимся, как Иван Романович Чебутыкин - военный врач из "Трех сестер", не прочитавший по окончании университета ни одной книжки.

"...Думают, что я доктор, умею лечить всякие болезни, а я не знаю решительно ничего, все позабыл, что знал, ничего не помню, решительно ничего... - будучи нетрезвым, исповедуется он перед своей совестью. - ...В прошлую среду лечил на засыпи женщину - умерла, и я виноват, что она умерла. Да... Кое-что знал лет двадцать пять назад, а теперь ничего не помню. Ничего... О, если бы не существовать!.. Третьего дня разговор в клубе: говорят, Шекспир, Вольтер... Я не читал, совсем не читал, а на лице своем показал, будто читал. И другие тоже, как я. Пошлость! Низость! И та женщина, что уморил в среду, вспомнилась... и все вспомнилось, и стало на душе криво, гадко, мерзко... пошел... запил..."

О том, как тяжело переживал Чехов малограмотность и невежество многих своих коллег, свидетельствуют и его слова, обращенные к А. М. Горькому: "Доктор, если он имеет практику, перестает следить за наукой, ничего, кроме "Новостей терапии", не читает, и в 40 лет серьезно убежден, что все болезни простудного происхождения..."

Если бы А. П. Чехов в своем творчестве ограничился только всеми этими Чебутыкиными, Ионычами, Свистицкими, Шелестовыми, Белавиными, то можно было бы согласиться с мнением Г. П. Задеры - участника одной из дискуссий, развернувшейся вокруг чеховских врачей вскоре после смерти писателя, что врачебное сословие выродилось и находится на краю бездны. Однако Чехов видел и других врачей - бескорыстных, интеллигентных, дельных и знающих и писал об их нелегкой жизни, ничего не приукрашивая. Кто-то из литературоведов правильно заметил, что Чехов ввел врача в русскую литературу.

Когда один из персонажей его пьесы "Чайка" высказывает предположение, что у доктора Дорна "денег куры не клюют", тот отвечает: "За тридцать лет практики, когда я не принадлежал себе ни днем, ни ночью, мне удалось скопить только две тысячи, да и те я прожил недавно за границей. У меня ничего нет".

В рассказе "На подводе" А. П. Чехов привлекает внимание общественности к тяжелому, забитому положению сельской интеллигенции: "...Учителя, небогатые врачи, фельдшера при громадном труде не имеют даже утешения думать, что они служат идее, народу, так как все время голова бывает набита мыслями о куске хлеба, о дровах, плохих дорогах, болезнях..."

Земского врача Григория Ивановича Овчинникова (рассказ "Неприятность") мы застаем в критической ситуации, когда он, человек глубоко порядочный, никого в жизни не обидевший, ударил по лицу на виду у больных фельдшера - пьяницу и бездельника, тайно торгующего земскими лекарствами и берущего с больных взятки.

Анализ обстоятельств, вызвавших нервный срыв у доктора Овчинникова, показывает, что пьяница-фельдшер, презирающий научную медицину, - это только последняя маленькая песчинка из целой горы неприятностей. Значительно серьезнее осложняет жизнь и работу доктора произвол невежественной и грубой земской администрации, ни во что не ставящей подвижнический труд врача.

В пору борьбы с холерой земский врач Антон Павлович Чехов на себе испытал пренебрежительное отношение власть имущих.

"...В Биарице живет теперь мой сосед, владелец знаменитой Отрады, граф Орлов-Давыдов, бежавший от холеры, - пишет Антон Павлович А. С. Суворину. - Он выдал своему доктору на борьбу с холерой только 500 руб. Его сестра, графиня, живущая в моем участке, когда я приехал к ней, чтобы поговорить о бараке для ее рабочих, держала себя со мной так, как будто я пришел к ней наниматься. Мне стало больно, и я солгал ей, что я богатый человек. То же самое солгал я и архимандриту, который отказался дать помещение для больных, которые, вероятно, случатся в монастыре. На мой вопрос, что он будет делать с теми, которые заболеют в его гостинице, он мне ответил: "Они люди состоятельные и сами вам заплатят..." Понимаете ли? А я вспылил и сказал, что нуждаюсь не в плате, ибо я богат, а в охране монастыря... Бывают глупейшие и обиднейшие положения... Перед отъездом графа Орлова-Давыдова я виделся с его женой. Громадные бриллианты в ушах, турнюр и неуменье держать себя. Миллионерша. С такими особами испытываешь глупое семинарское чувство, когда хочется сгрубить зря..."

А доведенный до исступления Григорий Иванович Овчинников из рассказа "Неприятность" заявил более решительно: "Еще немного и, уверяю вас, я не только бить по мордасам, но и стрелять в людей буду".

Земский врач Кирилов вступает в конфликт с помещиком Абогиным (рассказ "Враги").

У Абогина якобы опасно заболела жена, и он мчится за доктором. Он застает врача в неутешном горе: только что от дифтерии умер его единственный ребенок, шестилетний Андрей.

Еще не просохли росинки слез на бороде Кирилова, но Абогин не может ждать, он требует от доктора мужества, подвига "во имя человеколюбия".

Своим вторжением Абогин нарушил едва уловимую, как пишет Чехов, красоту человеческого горя, "которую умеет передавать, кажется, одна только музыка".

В Кирилове победил "рефлекс врачебного долга" (который, кстати, "срабатывает" и в рассказе "Зеркало", когда тяжелобольного врача вынуждают ехать за 40 верст на вызов).

Смертельная болезнь помещицы оказывается мистификацией. Она притворилась больной, чтобы, отослав из дома мужа, сбежать с любовником. Обманутый Абогин потрясен. Он изливает перед доктором душу, посвящая его в тайны своих амурных отношений.

Таким образом доктор, три дня не спавший, оставивший скорбящую у трупика сына жену, невольно становится участником пошлого фарса, который разыгрывается в чуждом ему мире.

Кирилов не желает выслушивать излияний Абогина. Он возмущен и оскорблен:

"-...Если вы с жиру женитесь, с жиру беситесь и разыгрываете мелодрамы, то при чем тут я? Что у меня общего с вашими романами?"

Он выступает против Абогина не только от своего имени:

"-...Вы считаете врачей и вообще рабочих, от которых не пахнет духами и проституцией, своими лакеями, моветонами, ну и считайте, но никто не дал вам права делать из человека, который страдает, бутафорскую вещь!"

Хотя в случившемся Абогин формально не виноват и к тому же сам оказывается в незавидном положении обманутого мужа, у читателя не создается впечатления, что Кирилов незаслуженно обрушивается на него с обвинениями. Писатель так тонко строит рассказ, что несчастье Абогина воспринимается как несчастье каплуна, которого "давит лишний жир".

Они - смертельные враги: земский врач, труженик Кирилов с обожженными карболкой руками и здоровый, осанистый помещик Абогин, вызвавший у доктора ассоциацию с чучелом солидного и сытого волка.

Слова, которыми Абогин пытается выражать свои переживания, бездушны, ходульны, неуместно цветисты. Эти пошлые слова оскорбляют чувства Кирилова.

И хотя в итоге оба героя разбивают ту "угрюмую тишину", в которой Чехов видит истинную красоту, "Враги" не воспринимаются как рассказ о жестокости и разобщенности людей, ослепленных собственным горем. Трагедия Кирилова несопоставима с сентиментальными сентенциями Абогина. Глубокое человеческое горе оскорблено пошлостью.

Вражда эта значительно шире и глубже, чем вражда между двумя людьми. Возвращаясь с вызова домой, Кирилов "осудил и Абогина, и его жену, и Панчинского, и всех, живущих в розовом полумраке и пахнущих духами, и всю жизнь ненавидел их и презирал до боли в сердце...".

В рассказе "Княгиня", который А. П. Чехов написал вскоре после рассказа "Враги", по выражению критика В. В. Ермилова, столкнулись "родной брат" доктора Кирилова и "родная сестра" помещика Абогина.

Доктор Михаил Иванович, служивший когда-то в одном из имений княгини и уволенный без объяснения причин, при случае высказывается перед ней в духе Кирилова - резко и откровенно:

"-...Вы глядите на всех людей по-наполеоновски, как на мясо для пушек. Но у Наполеона была хоть какая-нибудь идея, а у вас, кроме отвращения, ничего!.. Молодых медиков, агрономов, учителей, вообще интеллигентных работников, боже мой, отрывают от дела, от честного труда и заставляют из-за куска хлеба участвовать в разных кукольных комедиях, от которых стыдно делается всякому порядочному человеку!.."

Доктор и княгиня - такие же враги, как Кирилов и Абогин. И хотя в финале рассказа Михаил Иванович просит прощения и, краснея, целует руку у этой "поганой бабы", как Антон Павлович характеризует княгиню в письме А. С. Суворину, примирение между ними невозможно.

В одном из своих выступлений А. Моруа вопрошает:

"...Кто в описании врачей может соперничать с Бальзаком? И разве не необходимо было хоть немного ощутить себя врачом, чтобы создать образы доктора Бьяншона и хирурга Десплена? Кто лучше тяжко больного Пруста знал цену доверию, которое возбуждает в нас человек, глазом более проницательным, чем наш собственный, угадывающий тайну нашего организма?.."

На этот вопрос замечательного французского романиста и биографа мы можем ответить: Антон Павлович Чехов, ибо ему не надо было представлять себя врачом и больным - он был един в трех лицах: писателя - врача - больного. Отсюда та достоверность, которая отличает каждое его слово.

И. Г. Эренбург, безусловно, был прав, считая, что, не знай Чехов тревоги за жизнь больного, не испытай он сознания собственного бессилия ему помочь, не переживи он чередования надежды и отчаяния, ему куда труднее было бы понять и передать дни и часы своих героев.

Существует множество высказываний о прототипах героев чеховского рассказа "Попрыгунья". Сам Антон Павлович писал по этому поводу своей знакомой писательнице JI. А. Авиловой: "Вчера я был в Москве, но едва не задохнулся там от скуки и всяких напастей. Можете себе представить, одна знакомая моя, 42-летняя дама, узнала себя в двадцатилетней героине моей "Попрыгуньи" ...и меня вся Москва обвиняет в пасквиле. Главная улика - внешнее сходство: дама пишет красками, муж у нее доктор, и живет она с художником".

Речь идет о Софье Петровне К. и участниках ее салона, известного в Москве в конце восьмидесятых - начале девяностых годов. Но, как определенно указывает автор, сходство это только внешнее.

Врач и ученый Дымов, беспредельно скромный, преданный больным и науке, - образ собирательный.

Среди знаменитостей, окружающих его жену Ольгу Ивановну, Дымов представляется слишком ординарным, незначительным. И только когда он умирает, заразившись дифтерией от мальчика, у которого отсасывал через трубку дифтерийные пленки, всем вдруг открывается, какой это был необыкновенный человек.

Один из его коллег, доктор Коростелев, с горечью говорит Ольге Ивановне:

"- Умирает, потому что пожертвовал собой... Какая потеря для науки! Это, если всех нас сравнить с ним, был великий, необыкновенный человек. Какие дарования! Какие надежды он подавал нам всем! - продолжал Коростелев, ломая руки. - Господи боже мой, это был бы такой ученый, какого теперь с огнем не найдешь...

Коростелев в отчаянии закрыл обеими руками лицо и покачал головой.

- А какая нравственная сила! - продолжал он, все больше и больше озлобляясь на кого-то. - Добрая, чистая, любящая душа - не человек, а стекло! Служил науке и умер от науки. А работал, как вол, день и ночь, никто его не щадил, и молодой ученый, будущий профессор, должен был искать себе практику и по ночам заниматься переводами, чтобы платить вот за эти... подлые тряпки!

Коростелев поглядел с ненавистью на Ольгу Ивановну..."

Говоря о "прототипах" этого рассказа, нельзя не вспомнить тургеневского Базарова. Болезнь и смерть Дымова, по мнению некоторых литературоведов, навеяна заключительными сценами романа, восторгавшими Антона Павловича: "Болезнь Базарова сделана так сильно, что я ослабел, и было чувство, как будто я заразился от него", - писал он А. С. Суворину.

Кстати, не так давно Л. П. Гроссман, а затем А. А. Ша- маро высказали предположение, что в образе доктора Дымова Антон Павлович вывел московского врача Илариона Ивановича Дуброво, скончавшегося в результате заражения дифтерией при тех же обстоятельствах, что и герой чеховского рассказа.

Однако, как мы уже говорили, случаи преждевременной смерти медицинских работников от инфекционных заболеваний в те времена были широко распространены, и в трагической судьбе Дымова писатель показал весьма типичную историю.

Свой рассказ Чехов сначала назвал "Великий человек". Но еще до публикации изменил это название. И, вероятно, не только потому, что оно показалось ему претенциозным. Ложному величию людей, окружающих Ольгу Ивановну, он противопоставил величие, до которого поднялся скромный врач в исполнении своего врачебного долга.

В 1894 г. был опубликован "Рассказ старшего садовника". Для литературоведов пятистраничный рассказ этот представляет интерес в плане изучения взглядов писателя на право государства лишать человека жизни за совершенные им преступления. Для нас же важно, что в образе невинного и благородного человека, против которого совершено преступление, Чехов выводит врача.

Весьма возможно, что в образе главного героя нашли отражение некоторые черты тюремного врача Федора Петровича Гааза, "великого филантропа", "святого доктора", как его прозвали в народе.

Антон Павлович, когда писал "Рассказ старшего садовника", успел уже побывать на "кандальном острове", где, безусловно, должен был познакомиться с преданиями и легендами о тюремном враче Ф. П. Гаазе. О необычайной популярности Федора Петровича свидетельствует эпизод из очерка А. Ф. Кони, посвященного легендарному доктору:

"В морозную зимнюю ночь он должен был отправиться к бедняку-больному. Не имея терпения дождаться своего старого и кропотливого кучера Егора и не встретив извозчика, он шел торопливо, когда был остановлен в глухом и темном переулке несколькими грабителями, взявшимися за его старую волчью шубу. Ссылаясь на холод и старость, Гааз просил оставить ему шубу, говоря, что он может простудиться и умереть, а у него на руках много больных, и притом бедных, которым нужна его помощь. Ответ грабителей и их дальнейшие внушительные угрозы понятны. "Если вам так плохо, что вы пошли на такое дело, - сказал им тогда старик, - то придите за шубой ко мне, я велю ее вам отдать или прислать, если скажете куда, и не бойтесь меня, я вас не выдам; зовут меня доктором Гаазом, и живу я в больнице, в Малом Казенном переулке... А теперь пустите меня, мне надо к больному..." - "Батюшка, Федор Петрович, - отвечали ему неожиданные собеседники, - да ты бы так и сказал, кто ты! Да кто ж тебя тронет, - да иди себе с богом! Если позволишь, мы тебя проводим..."

Принимая на себя обязанности члена, а вскоре - директора Московского попечительного о тюрьмах комитета, Федор Петрович был весьма обеспеченным человеком. Однако быстро исчезли белые лошади и карета, была продана недвижимость, и Ф. П. Гааз поселился в двух небольших комнатах при больнице. Отказывая себе во всем, старик, как пишет А. Ф. Кони, сохранил одну слабость: он купил по случаю телескоп и, "усталый от дневных забот, любил по ночам смотреть на небо, столь близкое, столь понятное его младенчески чистой душе...". Картина звездного неба отвлекала от мыслей о грешной земле, на которой он видел столько несправедливого и жестокого.

В 1853 году, когда пришлось хоронить некогда преуспевающего врача, необходимо было это сделать за счет полиции. Своим наследникам "святой доктор" оставил только духовное завещание, в котором призывал их: "Торопитесь делать добро!"

В "Рассказе старого садовника", этом рассказе-притче, показан идеал чеховского врача, о котором говорили, что "он знает все" и "он любит всех!".

"...Он пренебрегал зноем и холодом, презирал голод и жажду. Денег не брал, и странное дело, - когда у него умирал пациент, то он шел вместе с родственниками за гробом и плакал".

Жители города уважали доктора, любили и ценили его.

Сказка эта написана необыкновенно тепло, задушевно. Не потому ли, что сам автор был наделен многими чертами ее главного героя.

Как примирить это чеховское представление о высоком назначении врача с рядом встречающихся в его произведениях высказываний о том, что медицинские пункты, так же как и школы, и библиотеки, служат порабощению народа?

"...Народ опутан цепью великой, и вы не рубите этой цепи, а лишь прибавляете новые звенья - вот вам мое убеждение..." - в пылу полемики заявляет художник из рассказа "Дом с мезонином".

Почему же тогда сам писатель всю свою жизнь лечил людей, строил школы и создавал библиотеки?

В свое время - вскоре после смерти Антона Павловича - раздавались предложения: чтобы ослабить эту "цепь", заменить труд врачей на селе более дешевым - фельдшерским.

"Всему своя мера - и медицина должна не забегать вперед, а двигаться на уровне с удовлетворением других, не менее важных народных нужд и сообразно с материальными средствами народа", - писал критик Г. П. Задера.

Г. И. Россолимо

Мысль эту нельзя назвать ни свежей, ни новой: когда организовывалось земство, крупные землевладельцы выступали за образование именно фельдшерских, а не врачебных участков на том основании, что якобы невежественному и безграмотному мужику ближе знахарь и поп, чем дипломированный врач.

Нет, Чехов думал иначе.

Доктор Королев в "Случае из практики" не считал лишними ни фабричных врачей, ни спектакли для рабочих, хотя относился к этим либеральным веяниям эпохи как к лечению неизлечимых болезней: облегчить страдания можно, но вылечить - нет.

Так же, как художник из "Дома с мезонином", Чехов полагает, что важнее лечить не болезни, а причины, их вызывающие. Одной из главных причин таковых он считает рабский, подневольный труд:

"...Не то важно, что Анна умерла от родов, а то, что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра до потемок гнут спины, болеют от непосильного труда, всю жизнь дрожат за голодных и больных детей, всю жизнь лечатся, рано блекнут, старятся и умирают в грязи и в вони..."

Антон Павлович прекрасно понимал половинчатость усилий своих собратьев по медицинской профессии и тем не менее высоко ценил их подвижническую деятельность.

В январе 1902 г. в Москве состоялся VIII съезд общества русских врачей. Общество это было основано в год смерти Н. И. Пирогова (1881) и названо в честь и память великого хирурга Пироговским.

Съезды общества, на которых обычно обсуждались кардинальные проблемы практической и научной медицины, были высшим общественным органом русских врачей.

Антон Павлович записался участвовать в работе VIII съезда, но по состоянию здоровья не смог приехать в Москву.

А 12 января в Ялту пришли две телеграммы; Антон Павлович сказал, что они подняли его на высоту, о какой он никогда не мечтал.

Телеграммы эти настолько взволновали и тронули писателя, что он, обычно с юмором относившийся ко всяким почестям, изредка выпадавшим на его долю, не выскажет на этот раз ни одной насмешливой или шутливой фразы, а собственной рукой слово в слово перепишет текст этих посланий, чтобы поделиться своей радостью с сестрой:

"Врачи-товарищи, члены VIII пироговского съезда русских врачей, присутствующие сегодня в Художественном театре на представлении "Дяди Вани", шлют горячо любимому автору, своему дорогому товарищу, выражение глубокого уважения и пожелания здоровья". Далее шли подписи.

Другая телеграмма: "Земские врачи глухих углов России, видевшие в исполнении художников произведение врача-художника, приветствуют товарища и навсегда сохранят память об 11 января".

Чехов не сообщает Марии Павловне еще об одной телеграмме, так как она была доставлена на следующий день, когда письмо уже было отправлено. Телеграмма эта подписана доктором Е. А. Осиповым - одним из основателей и руководителей Пироговского общества.

Имя Евграфа Алексеевича было особенно дорого Антону Павловичу потому, что он возглавлял земскую медицину Московской губернии во время деятельности в Серпуховском уезде доктора Чехова.

"Присоединяясь к товарищам, от всей души желаю доброго здоровья Вам, глубокоуважаемый Антон Павлович, и долгого процветания Вашему чудному таланту", - телеграфировал Е. А. Осипов.

В канун XX в. А. П. Чехову был "пожалован" орден Святого Станислава 3-й степени. Тем же "высочайшим указом" его произвели в потомственные дворяне. Однако "монаршья милость" Николая II не получила резонанса в душе писателя, и ни в одном из писем к друзьям или родным он даже не считал нужным сообщить об этом факте.

Признание своих коллег-врачей Антон Павлович расценивал как высшую честь и награду, которую он принимал с радостью, хотя из скромности считал, что досталась она ему не по заслугам.