Медицина не может упрекать меня в измене...

Если бы надо было предпослать этой главе эпиграф, я взял бы его из статьи Антона Павловича о Н. М. Пржевальском.

"...Подвижники нужны как солнце, - писал Чехов. ...Их личности - это живые документы, указывающие обществу, что... есть еще люди подвига, веры и ясно сознанной цели. Если положительные типы, создаваемые литературою, составляют ценный воспитательный материал, то те же самые типы, даваемые самою жизнью, стоят вне всякой цены. В этом отношении такие люди, как Пржевальский, дороги особенно тем, что смысл их жизни, подвиги, цели и нравственная физиономия доступны пониманию даже ребенка... Понятно, чего ради Пржевальский лучшие годы своей жизни провел в Центральной Азии, понятен смысл тех опасностей и лишений, каким он подвергал себя, понятен весь ужас его смерти вдали от родины... Читая его биографию, никто не спросит: зачем? почему? какой тут смысл? Но всякий скажет: он прав".

Публикация эта появилась примерно за год до того, как в письмах А. П. Чехова зафиксированы первые упоминания о готовящейся поездке на Сахалин.

Поскольку Антон Павлович не афишировал предстоящую поездку, и для многих, даже самых близких людей она явилась неожиданной, можно предположить, что он задумал ее раньше, чем можно считать, ориентируясь на его письма. По крайней мере, когда Антон Павлович писал очерк о Пржевальском, он был уже морально готов к опасностям и лишениям, которые выпадут на его долю.

Во времена Чехова о Сахалине сложили пословицу: "Кругом море, а посередине - горе".

Антон Павлович считает для себя необходимым окунуться в это горе, побывать на этом острове невыносимых человеческих страданий.

"...В места, подобные Сахалину, мы должны ездить на поклонение, как турки ездят в Мекку", - пишет он А. С. Суворину, высказавшему сомнение в целесообразности чеховской затеи.

Он словно заболел этим островом, только и думает о нем, определяя свое состояние как "Mania Sachalinosa". На протяжении нескольких месяцев Антон Павлович тщательно готовится к путешествию. Изучает и реферирует уйму литературы очень широкого диапазона: от истории открытия и освоения острова ("...Не далее, как 25 - 30 лет назад наши же русские люди, исследуя Сахалин, совершали изумительные подвиги, за которые можно боготворить человека...") до статей по геологии, этнографии и уголовному праву. Вот где ему пригодился опыт работы с научной литературой, приобретенный еще в студенческие годы, когда он собирался писать диссертацию по истории врачебного дела в России.

А. П. Чехов критически оценивает попадающиеся ему в руки материалы, бракуя статьи, которые писались людьми, знающими о Сахалине только понаслышке, или теми, кто "на сахалинском вопросе капитал нажили и невинность соблюли".

В последующем, в процессе работы над своими очерками, Чехов снимет многие ссылки на недостоверные источники, противопоставляя им данные, полученные им самим. А по поводу "похвального слова" сахалинской каторге, произнесенного генерал-губернатором А. Н. Корфом в присутствии писателя, заметит, что это "не мирилось в сознании с такими явлениями, как голод, повальная проституция ссыльных женщин, телесные наказания".

Так или иначе, но книги открыли ему глаза на то, чего он раньше не знал и что, по убеждению Чехова, "под страхом 40 плетей" следует знать всякому: "...Мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и все это свалили на тюремных красноносых смотрителей..."

Антон Павлович был убежден, что публика должна иметь правдивую информацию о местах человеческих страданий. Доктор П. А. Архангельский вспоминает реакцию Чехова на составленный им "Отчет по осмотру русских психиатрических заведений": "А. П. заинтересовался "Отчетом", пересмотрел его, тщательно прочел его заключительную часть и обратился ко мне с вопросом: "А ведь хорошо бы описать так же тюрьмы, как вы думаете?"

Следует отметить, что разговор этот происходил за несколько лет до путешествия Чехова на Сахалин.

В одном из очерков А. Моруа проводит любопытную мысль, что в своем творчестве писатель "компенсирует себя как может за некие несправедливости судьбы", возобновляя жизнь в своих произведениях под новой маской. Так, по его мнению, Фабриций в "Пармской обители" - это Стендаль в роли молодого и красивого аристократа.

О стремлении писателя освободиться в литературной форме от неотступного требования действием удовлетворить свои подавленные грезы и желания говорит выдающийся английский романист У. С. Моэм. И поэтому "...писатель, человек словесного творчества, всячески прославляет человека практических действий, невольно завидуя ему и восхищаясь им..."

Несложно заметить связь между А. П. Чеховым и некоторыми из его героев. Но он не прячет свое лицо за чужой маской.

Хотя научная карьера Антона Павловича не удалась, он не изображает себя в образе преуспевающего профессора, а, превозмогая тяжелую болезнь, едет на Сахалин, где проделывает большую научно-исследовательскую работу.

Отправляясь на Сахалин, скромнейший Антон Павлович пишет А. С. Суворину: "...Еду я совершенно уверенный, что моя поездка не даст ценного вклада ни в литературу, ни в науку: не хватит на это ни знаний, ни времени, ни претензий... Я хочу написать хоть 100 - 200 страниц и этим немножко заплатить своей медицине..."

Последнее признание представляется весьма существенным: Чехов собирается взглянуть на каторгу глазами врача. Да и удостоверение личности Чехова, подписанное начальником острова, представляет его предъявителя лекарем, а не писателем.

Но прежде надо было попасть на далекий остров.

Из Москвы он выехал в середине апреля 1890 г.

Год его поездки совпал с круглой датой другого "путешествия" - столетием со дня выхода в свет книги А. Н. Радищева "Путешествие из Петербурга в Москву". На этот факт обратил мое внимание Г. И. Мироманов - житель Южно-Сахалинска, страстный почитатель А. П. Чехова.

Мироманов прошел за Чеховым по Сахалину и в местной печати опубликовал целую серию интересных очерков. Он прошел не только по тем поселениям, которые посетил Чехов; Г. И. Мироманов мысленно проложил путь к самой идее путешествия Антона Павловича на Сахалин. Выстраивая стройный ряд доказательств, он увидел прямую связь меж _ этими двумя путешествиями. Поскольку исследования Мироманова по этому поводу еще не опубликованы, для аргументации его точки зрения позволю себе привести выдержки из его письма ко мне:

"Доказательств взаимосвязи "Путешествия" Радищева и путешествия А. П. Чехова на Сахалин у меня предостаточно. Вот только один пример. В письме к брату Ал. П. Чехову от 24 марта 1888 года есть такие строки: "Кланяйся Сувориным. Неделя, прожитая у них, промелькнула как единый миг, про который устами Пушкина могу сказать: "Я помню чудное мгновенье..." В одну неделю было пережито и ландо, и философия, и романсы Павловской, и путешествие ночью в типографию, и "Колокол", и шампанское, и даже сватовство..."

Именно в это время в суворинской типографии шла перепечатка "Путешествия" Радищева. И, по всей вероятности, Чехов и Суворин пришли ночью в типографию, чтобы посмотреть на эту перепечатку. Поэтому Антон Павлович выбрал из большого синонимического ряда слов именно путешествие. Казалось бы, в данном случае правильнее было бы - визит, посещение, прогулка, вояж, если бы не книга Радищева.

14 июля 1888 года в письме к И. JI. Леонтьеву (Щеглову) Антон Павлович пишет: "Целый день мы (т. е. Чехов и Суворин, у которого он отдыхал в Феодосии. - Б. Ш.) проводим в разговорах. Ночь тоже. И мало-помалу я обращаюсь в разговорную машину. Решили мы уже все вопросы и наметили тьму новых, еще не приподнятых вопросов".

Что же это были за вопросы? Суворин издает крамольное "Путешествие" Радищева. Его сын А. А. Суворин издает исследование "Княгиня К. Р. Дашкова". Покровитель А. Н. Радищева князь А. Р. Воронцов и К. Р. Дашкова- Воронцова - брат и сестра. Катерина Романовна принимала посильное участие в судьбе Радищева. И, по всей видимости, среди тех тем, которые обсуждались Чеховым с Сувориным. были вопросы, связанные с "Путешествием из Петербурга в Москву" и планируемым в юбилейном году путешествием Чехова на Сахалин..."

В логический ряд косвенных доказательств связи между этими двумя путешествиями Г. И. Мироманов ввел также тот любопытный факт, что в Таганроге - на родине А. П. Чехова - с 1856 по 1865 г. проживал сын Радищева Павел Александрович. И если все доводы Г. И. Мироманова можно оспаривать, то влияние книги Радищева на чеховские путевые заметки несомненно: та же тональность в обличении "чудища", которое "обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй". Сравните хотя бы две фразы, свидетельствующие об авторском отношении к предмету наблюдений:

"Я взглянул окрест меня - душа моя страданиями человечества уязвлена стала..." - начинает свой рассказ Радищев.

"...Я вижу крайнюю, предельную степень унижения человека, дальше которой нельзя уже идти", - вторит ему Чехов.

Можно привести еще ряд аналогичных примеров явно не случайных совпадений, но это не входит в мою задачу. Однако не могу удержаться, чтобы не отметить, что чеховским предзнаменованиям счастливейшего будущего сибирской земли за сто лет предшествовали пророческие слова А. Н. Радищева, конвоируемого в Илимский острог: "Как богата Сибирь своими природными дарами! Какой это мощный край!.. Ей предстоит сыграть великую роль в летописях мира..."

Дорога Антона Павловича до Сахалина продолжалась почти три месяца - 81 день.

Это был трудный и рискованный путь в открытой повозке то под холодным дождем по гиблой грязи с переправами через бурные в половодье реки, то в жару и зной сквозь удушливый дым лесных пожаров.

"...От неспанья и постоянной возни с багажом, от прыганья и голодовки было кровохарканье, которое портило мне настроение, и без того неважное", - признается писатель в одном из писем с дороги.

В связи с этим мне представляются по меньшей мере неубедительными попытки некоторых биографов Чехова (в частности, Юрия Соболева) объяснить мотивы этой поездки бегством писателя от "скучной и нудной жизни", которую он якобы влачил до сих пор.

А. П. Чехов и группа актеров MXТа

Описывая свое первое появление на острове, когда толпа каторжан, стоявших возле пристани, выполняя одно из унизительных правил устава, словно по команде сняла перед ним шапки, А. П. Чехов не удержится от иронического замечания: "...Такой чести до сих пор, вероятно, не удостаивался еще ни один литератор..."

И хотя каторжане не знали, кого они приветствуют, в факте этом, по моему мнению, содержится что-то символическое: сегодня любой просвещенный и честный человек готов снять шляпу перед автором "Острова Сахалина".

"...Чувство благодарности за большое духовное наслаждение, доставленное мне его произведениями, сливается у меня с мыслью о той не только художественной, но и общественной его заслуге, которая связана с его книгой о Сахалине", - напишет в своих воспоминаниях известный юрист и литератор А. Ф. Кони.

С нашей склонностью все округлять я чуть-чуть не написал, что Чехов пробыл на Сахалине 3 месяца, тогда как сам Антон Павлович точно указал: 3 месяца и 2 дня.

Эта точность - лишнее доказательство того, как нелегко ему далась эта жизнь в аду.

А. П. Чехов с земскими деятелями

За это, в общем-то, короткое время Чеховым была проделана колоссальная работа: он прошел весь остров с севера на юг, побывал почти во всех населенных пунктах и познакомился с жизнью большинства ссыльных. Он был на ногах с пяти утра до поздней ночи.

"...Я видел все, кроме смертной казни", - напишет он по возвращении.

Чехов говорил, что материала, собранного им на Сахалине, "хватило бы на три диссертации", хотя не без основания подозревал, что какие-то существенные стороны сахалинской действительности от него были скрыты.

Сейчас доподлинно известно, что начальник Главного тюремного управления М. Н. Галкин-Враский отдал тайное распоряжение не допускать Антона Павловича до общения с политическими ссыльными. Это указание из столицы породило секретный приказ начальника острова, направленный в округа, который цитируется здесь по книге Н. И. Гитович "Летопись жизни и творчества А. П. Чехова": "Выдав свидетельство лекарю Антону Павловичу Чехову о том, что ему разрешается собирать разные статистические сведения и материалы, необходимые для литературной работы об устройстве на острове Сахалине каторги и поселений, с правом посещения им тюрем и поселений, поручаю Вам иметь неослабное наблюдение за тем, чтобы Чехов не имел никаких сношений с ссыльно-каторжными, сосланными за государственные преступления и административно сосланными, состоящими под надзором полиции". Приехав на остров, Антон Павлович должен был дать слово генерал-губернатору, что не будет иметь никакого общения с политическими заключенными.

Чтобы знакомство с жизнью ссыльных не было поверхностным, А. П. Чехов единолично проводит перепись всего населения по специально разработанной им подробной анкете, содержащей 12 пунктов. Администрация острова предложила ему помощника, но он решительно отказался, поскольку, заполняя анкету, имел возможность побеседовать с опрашиваемым. Не без гордости отметил он в письме Суворину: "...на Сахалине нет ни одного каторжного или поселенца, который не разговаривал бы со мной..."

А. П. Чехов привез домой более 10 тысяч статистических карт, позволивших провести глубокое медикосоциологическое исследование. И хотя Антон Павлович с присущей ему скромностью заметит, что результаты исследования не могут отличаться полнотой, более серьезных данных не найти ни в литературе того времени, ни в сахалинских канцеляриях. К этому следует добавить, что, по данным нашего современника, исследователя творчества Чехова Е. Б. Меве, перепись населения на острове, произведенная Чеховым, была первой частичной переписью в России, в основу которой был положен научно-статистический метод разработки.

О том, что Чехов прекрасно понимал разрушительную силу молчаливых цифр, добытых статистическим методом, свидетельствует фраза из рассказа "Крыжовник": "Все тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько- то детей погибло от недоедания..."

Книга "Остров Сахалин" носит скромный подзаголовок: "Из путевых записок". Но, по существу, это серьезный научно-исследовательский труд. Ради академичности работы Чехов отказался от детективно-занимательных сюжетов, которыми щедро снабжала его каторга. Однако в отличие от обычных научных работ, в которых процесс познания ученым предмета исследования остается "за сценой", в "Острове Сахалине" читатель становится очевидцем и участником проводимого исследования.

А. П. Чехов с таксой Хиной на крыльце дома в Мелихове

Особое значение Антон Павлович придавал материалам переписи детского населения. В архиве писателя хранится 2122 статистические карты, в которых зафиксированы все малолетние обитатели острова. А вот как он рисует обобщенный портрет "сахалинского ребенка":

"...Сахалинские дети бледны, худы, вялы; они одеты в рубище и всегда хотят есть. Жизнь впроголодь, питание иногда по целым месяцам одною только брюквой, а у достаточных - одною соленою рыбой, низкая температура и сырость убивают детский организм чаще всего медленно, изнуряющим образом, мало-помалу перерождая все его ткани..."

Дети в условиях каторги обречены на вымирание, и матери хотят только одного: чтобы "господь милосердный прибрал их поскорее...".

Антон Павлович, справедливо считавший проституцию одним из самых позорных явлений российской действительности, с особой болью рассказывает о сахалинских девочках, вынужденных торговать своим телом, описывает семьи, в которых мать и дочь "обе поступают в сожительницы к поселенцам и обе начинают рожать как бы вперегонку".

Страшная участь сахалинских детей не идет у него из головы. Это - как тяжелейшее потрясение:

"Я видел голодных детей, видел тринадцатилетних содержанок, пятнадцатилетних беременных, - сообщает он в одном из писем к А. Ф. Кони. - Проституцией начинают заниматься девочки с двенадцати лет. Школа существует только на бумаге - воспитывают же детей только среда и каторжная обстановка..."

После возвращения домой А. П. Чехов пытается хоть минимально улучшить положение сахалинской детворы: собирает по подписке деньги, посылает на остров книги и учебные пособия, хлопочет об открытии приютов. Сегодня благодаря архивным изысканиям М. В. Теплине кого, Г. И. Мироманова и других исследователей мы точно знаем, что 31 мая 1891 года пароход "Кострома" доставил на Сахалин вместе с очередной партией ссыльнокаторжных чеховскую посылку - семь больших ящиков, в которых было упаковано почти 3500 экземпляров книг, учебников и школьных программ.

Особую окраску очеркам придают описания сахалинской природы, которую Чехов чаще всего показывает в восприятии осужденного на каторгу человека. "Каторжане, глядя на мрачный берег Дуэ, плакали". "...Небо по целым неделям бывает сплошь покрыто свинцовыми облаками, и безотрадная погода, которая тянется изо дня в день, кажется жителям бесконечною. Такая погода располагает к угнетающим мыслям и унылому пьянству. Быть может, под ее влиянием многие холодные люди стали жестокими и многие добряки и слабые духом, не видя по целым неделям и даже месяцам солнца, навсегда потеряли надежду на лучшую жизнь..."

Писатель постоянно подчеркивает, что на острове все предназначено для угнетения человека. И даже такая живописная деталь, как ворота, - "не простые обывательские ворота, а вход в тюрьму".

И когда на острове по случаю прибытия генерал- губернатора устраивается фейерверк, А. П. Чехов замечает: "...Каторга и при бенгальском освещении остается каторгой, а музыка... наводит только смертельную тоску".

Трубы и барабаны военного оркестра не в состоянии заглушить мерный звон кандалов, который слышится и в шуме морского прибоя, и в гуденье телеграфных столбов, и даже в мертвой тишине острова.

Звон кандалов - тот камертон, по которому А. П. Чехов настраивает свое перо, когда пишет эту страшную в своей правдивости и обыденности книгу.

Завершающая глава очерков целиком посвящена материалам о заболеваемости и смертности каторжан, а также организации их медицинского обслуживания. Такие исследования дают яркое представление о состоянии здоровья населения в зависимости от степени доступности врачебной помощи, выявляют связь между заболеваемостью и определенными социально-экономическими факторами.

На методологии исследования, несомненно, сказалось влияние работ Е. А. Осипова и П. И. Куркина, которые в 80-х годах впервые в России начали проводить широкое изучение заболеваемости и смертности сельского населения Московской губернии.

Для выяснения этих вопросов А. П. Чехов использовал материалы больничных отчетов, а главное - метрических книг, из которых он выписал причины смерти за последние 10 лет.

Совсем недавно краеведу из Южно-Сахалинска Г. И. Мироманову, уже неоднократно упоминавшемуся мной, удалось обнаружить и подвергнуть тщательному изучению метрические книги, которыми пользовался А. П. Чехов. Теперь мы можем назвать фамилии всех сахалинцев, умерших на острове за 10 лет (а их было 1241), и поименно расшифровать ряды печальной статистики, приводимой Чеховым. Так, например в метрической книге поста Александровска за 1890 год в разделе умерших под № 54 имеется запись: "7 июля умер, а 9 похоронен административно-ссыльный А. Карпенко. Диагноз - чахотка". Умерший - земляк писателя, таганрожец, политический ссыльный, похороненный за два дня до приезда Чехова на Сахалин. Писатель непременно рассказал бы о нем на страницах книги, если бы не обещание не касаться этой темы.

Антон Павлович предупреждает, что данные, полученные им, нельзя считать полными и абсолютно достоверными, так как в метрические книги записываются только христиане; при этом регистрация производится священником по записке врача или фельдшера, и Чехов встречал там самые невообразимые диагнозы, как, например, "неразвитость к жизни".

И все-таки эти источники информации позволили исследователю сделать важный вывод о том, что основной причиной смерти ссыльного населения является туберкулез легких, свирепствующий на острове.

Он вскрывает специфические причины распространения этой болезни на Сахалине: "...Значительная смертность от чахотки в ссыльной колонии зависит, главным образом, от неблагоприятных условий жизни в общих тюремных камерах и непосильной тяжести каторжных работ, отнимающих у рабочего больше, чем может дать ему тюремная пища. Суровый климат, всякие лишения, претерпеваемые во время работ, побегов и заключения в карцерах, беспокойная жизнь в общих камерах, недостаток жиров в пище, тоска по родине - вот главные причины "сахалинской чахотки".

А. П. Чехов не обошел своим вниманием и тюремную медицину. Он показал, как за лоснящимся фасадом, украшенным бюстом С. П. Боткина, процветают воровство, равнодушие и даже садизм.

Когда Антон Павлович увидел на руднике старика- кавказца в глубоком обмороке и попросил врача дать ему хоть валериановых капель, выяснилось, что в аптечке нет никаких лекарств.

А. П. Чехов встречал на острове большое количество ран и трофических язв, но ни разу не слышал запаха йодоформа. И все это при том, что по отчетным данным на лекарства уходили громадные суммы.

Точно так же обстояло дело с простейшим медицинским инструментарием. Антон Павлович в тюремном лазарете попытался вскрыть гнойник, и ему все время подавали крайне тупые скальпели. Между тем смета, отпущенная на лазарет, в 2,5 раза превышала расходы лучшей в Московской губернии Серпуховской земской больницы.

Обстановка Александровского лазарета потрясает своим ужасом: "В бараке, где находятся больные, на одной кровати лежит каторжный из Дуэ, с перерезанным горлом; рана в полвершка длины, сухая, зияющая; слышно, как сипит воздух. Больной жалуется, что на работе его придавило обвалом и ушибло ему бок: он просился в околоток, но фельдшер не принял его, и он, не перенеся этой обиды, покусился на самоубийство, - хотел зарезаться. Повязки на шее нет, рана предоставлена себе самой. Направо от этого больного, на расстоянии 3 - 4 аршина от него, - китаец с гангреной, налево - каторжный с рожей... У хирургических больных повязки грязные, морской канат какой-то подозрительный на вид, точно по нему ходили".

В эпоху таких выдающихся врачей, как Г. А. Захарьин и С. П. Боткин, лечение в тюремном лазарете превращается в профанацию медицины: врач должен ставить диагноз, не прикоснувшись к больному, на расстоянии, так как между ним и пациентом - преграда из деревянной решетки и надзиратели с револьверами.

Во что можно превратить самую гуманную на земле профессию, писатель показывает в наблюдаемой им сцене освидетельствования перед наказанием:

"...Доктор, молодой немец, приказал... раздеться и выслушал сердце для того, чтобы определить, сколько ударов может вынести этот арестант. Он решает этот вопрос в одну минуту и затем с деловым видом садится писать акт осмотра..."

Больничные порядки на острове отстали от цивилизации, по мнению А. П. Чехова, на два века, и он не удивился бы, если бы увидел, что умалишенных здесь сжигают на кострах по указанию тюремных врачей.

К обвинительному заключению русской каторге, собранному писателем и журналистом, добавились материалы, добытые Чеховым-врачом.

Над "Сахалином" Антон Павлович работал долго. Он планировал отдать этой книге "годика три" и считал, что хотя и не является специалистом, но "напишет кое-что дельное". Он очень серьезно смотрел на эту свою работу и мечтал, чтобы книга, пережив автора, стала "литературным источником и пособием для всех интересующихся тюрьмоведением".

"...Мой "Сахалин" - труд академический... - напишет он А. С. Суворину после завершения работы над книгой. - Медицина не может теперь упрекать меня в измене: я отдал должную дань учености и тому, что старые писатели называли педантством. И я рад, что в моем беллетристическом гардеробе будет висеть и сей жесткий арестантский халат..."

Книге этой он придавал серьезное значение и однажды в присутствии Михаила Павловича высказал предположение, что за нее могут присудить степень доктора медицины honoris causa.

Если подходить к этой его работе со строгих позиций современного ВАКа, то она, как принято формулировать в таких случаях, удовлетворяет всем самым высоким требованиям, предъявляемым к диссертациям, а ее автор, совершивший гражданский и научный подвиг, несомненно, заслуживает искомой степени.

Но в этом ему было отказано: декан медицинского факультета, к которому обратился однокашник и друг Антона Павловича профессор Г. И. Россолимо, не пожелал даже разговаривать с ним на эту тему. Дело, конечно, не в том, что патологоанатом профессор И. Ф. Клейн не оценил по достоинству научного значения работы А. П. Чехова. И не в том, что на ученую степень претендовал автор "легкомысленных" рассказов, вчерашний Антоша Чехонте, как предположительно объяснял причину отказа К. И. Чуковский.

Присуждение ученой степени автору "Острова Сахалина" означало бы официальное признание столь крамольной книги, а вместе с тем - существование тех чудовищных явлений, которые в ней описаны.

Однако книга Чехова выполнила ту задачу, которую ставил перед собой автор: она потрясла читающую публику, возбудив интерес общества к "острову изгнания" не только в России, но и за рубежом.

По примеру Антона Павловича на Сахалин устремились прогрессивные журналисты. Известный репортер и фельетонист В. М. Дорошевич рассказывал, что его долго не допускали на остров:

"- Тут, батюшка, Чехова пустили - так потом каялись. Пошли из Петербурга запросы... Как у вас? Что? Почему? Отчего такие порядки?"

Под влиянием общественного мнения царское правительство вынуждено было направить на Сахалин своих ревизоров и произвести некоторые реформы в положении каторжных и ссыльных.

С. П. Залыгин в эссе о Чехове говорит, что тема острова Сахалин сказалась всего на двух рассказах Антона Павловича: "Гусев" и "Убийство". Более того, Залыгин пишет: "...он (А. П. Чехов. - Б. Ш.) отлучает остров Сахалин от своего искусства".

С мнением уважаемого нашего писателя согласиться трудно: сахалинские впечатления, несомненно, отразились на чеховском творчестве последующих лет. Выражаясь словами Антона Павловича, можно сказать, что все оно "просахалинено". Особенно это определение справедливо для одного из самых замечательных произведений А. П. Чехова - повести "Палата № 6".

Гнетущая атмосфера рагинской больницы почти дословно списана с больничного околотка села Корсаковки: "В палатах, коридорах и в больничном дворе тяжело было дышать от смрада. Больничные мужики, сиделки и их дети спали в палатах вместе с больными. Жаловались, что житья нет от тараканов, клопов и мышей. В хирургическом отделении не переводилась рожа. На всю больницу было только два скальпеля и ни одного термометра..."

Все в этой повести вызывает тюремные ассоциации: и унылый вид больничного флигеля, и окружающий его забор, утыканный гвоздями с остриями, обращенными кверху, и бесправные больные, осужденные на бессрочную каторгу, и красноносый охранник Никита, который убежден, что больных "для порядка" надо бить. Даже возникновение заболевания у одного из главных героев "Палаты № 6" является как бы логическим завершением судьбы ничем не защищенной личности в условиях полицейско-тюремного режима.

Когда Иван Дмитрия Громов встречал на улицах арестантов, они обычно возбуждали в нем чувство сострадания. Но однажды "ему вдруг показалось, что его тоже могут заковать в кандалы и таким же образом вести по грязи в тюрьму... Дома целый день у него не выходили из головы арестанты и солдаты с ружьями, и непонятная душевная тревога мешала ему читать и сосредоточиться. Вечером он не зажигал у себя огня, а ночью спал и все думал о том, что его могут арестовать, заковать и посадить в тюрьму... А судебная ошибка при теперешнем судопроизводстве очень возможна, и ничего в ней нет мудреного... Ищи потом справедливости... Да и не смешно ли помышлять о справедливости, когда всякое насилие встречается обществом как разумная и целесообразная необходимость и всякий акт милосердия, например, оправдательный приговор, вызывает целый взрыв неудовлетворенного, мстительного чувства?.."

Я полагаю, нет больше необходимости доказывать, что "Палата № 6", по сути дела, представляет собой яркое художественное воплощение сахалинских впечатлений писателя. Только в повести рамки каторги значительно расширены и нет той водной преграды, которая отделяет невольничий остров от якобы свободного материка. Идейный смысл этих книг полностью совпадает: общество должно осознать себя и ужаснуться, как это случилось с доктором Рагиным, ставшим узником палаты № 6. Познакомившись с тяжелыми кулаками Никиты, бывший доктор от боли "укусил подушку и стиснул зубы, и вдруг в голове его, среди хаоса, ясно мелькнула страшная, невыносимая мысль, что такую же точно боль должны были испытывать годами, изо дня в день эти люди..."