Как слаба была старая медицина!

"...Кто слышал от него жалобы, кто знает, как страдал он?" - вопрошает И. А. Бунин в статье, посвященной памяти А. П. Чехова.

Это молчаливое превозмогание смертельного недуга длилось не месяц и не год. Бунин определил возраст болезни Чехова в 15 лет. Если же вести отсчет с момента первого кровохарканья, о котором Чехов сообщает Н. А. Лей- кину в декабре 1884 г. ("...три дня не видел белого плевка"), то надо прибавить еще пять лет.

В письме к А. С. Суворину от 14 октября 1888 г. Антон Павлович отнес начало своей болезни к 1885 г. В этой ошибке нет ничего удивительного, так как болезнь к этому времени приняла хроническое течение, стала повседневностью: "...Я два раза в год замечал у себя кровь... Третьего дня или днем раньше - не помню, я заметил у себя кровь, была она и вчера, сегодня ее уже нет".

До сих пор дебатируется вопрос, был ли А. П. Чехову вполне ясен диагноз его болезни?

Дело в том, что долгие годы (пока эскулапы, по выражению Антона Павловича, не вывели его из блаженного неведения) он ни разу не называет свою болезнь страшным словом - чахотка.

Трудно даже представить, чтобы такой грамотный врач, как А. П. Чехов, не знал столь выраженных симптомов кавернозного туберкулеза легких, которые сам же у себя находил: "...Каждую зиму, осень и весну и каждый сырой летний день я кашляю. Но все это пугает меня только тогда, когда я вижу кровь: в крови, текущей изо рта, есть что-то зловещее, как в зареве..."

"Зловещее зарево" - этот символ смертельного ужаса повторно зазвучит на страницах "Скучной истории":

"...В теле нет ни одного такого ощущения, которое указывало бы на скорый конец, но душу мою гнетет такой ужас, как будто я вдруг увидел громадное зловещее зарево", - скажет в своих записках обреченный на смерть Николай Степанович.

Да было ли "блаженное неведение"?

Вопрос этот не праздный: отношение А. П. Чехова к своей смертельной болезни характеризует его как человека мужественного, с поразительным самообладанием.

"Я болен. Кровохарканье и слаб... Надо бы на юг ехать, да денег нет".

Не потому ли на юг, что там лечат чахотку?

Когда у него на руках умирал от туберкулеза брат Николай, из уст Антона Павловича вырвалось сожаление: "...Бывают минуты, когда я искренне горюю, что я медик, а не невежда" - и это не только о ясной, даже для непосвященного, судьбе любимого брата, но и о своей собственной.

Поразительное по откровенности признание он сделал в одном из летних писем 1888 г., когда наблюдал постепенное угасание ослепшей и обездвиженной З. М. Линтваревой.

"...Мне уже начинает казаться странным не то, что докторша умрет, а то, что мы не чувствуем своей собственной смерти и пишем "Сумерки", точно никогда не умрем..."

Стоит в этой фразе заменить "мы" на "я" (ведь "Сумерки" написал А. П. Чехов, а не кто иной), и сразу станет явным намек на тот разрушительный процесс, который денно и нощно происходит в его организме, и прогноз болезни, и не очень высокая оценка собственного сборника, и понимание того, что времени для творчества отпущено немного и надо спешить делать настоящие книги.

"Он был врач, - писал А. М. Горький, - а болезнь врача всегда тяжелее болезни его пациентов; пациенты только чувствуют, а врач и знает кое-что о том, как разрушается организм. Это один из тех случаев, когда знание можно считать приближающим смерть..."

Доктор Чехов, безусловно, понимал, что длительное лечение потребует коренной перемены образа жизни. Это же обстоятельство гнало его из Москвы в деревню. Была мечта поселиться на хуторе в гоголевских местах. "Если я в этом году не переберусь в провинцию... то я по отношению к своему здоровью разыграю большого злодея, - пишет он на Украину А. И. Смагину. - Мне кажется, что я рассохся, как старый шкаф, и что если в будущий сезон я буду жить в Москве и предаваться бумагомарательным излишествам, то Гиляровский прочтет прекрасное стихотворение, приветствуя вхождение в тот хутор, где тебе ни посидеть, ни встать, ни чихнуть, а только лежи, больше ничего. Уехать из Москвы мне необходимо".

Покупка хутора не состоялась, а вскоре было приобретено Мелихово.

Осознавая необходимость срочного принятия решительных мер, Чехов в то же время скептически относился к возможности полного выздоровления.

"...Лечение и заботы о своем физическом существовании внушают мне что-то близкое к отвращению. Лечиться я не буду", - категорически заявлял он. А поэтому весьма логично: "Выслушивать себя не позволю".

Он решил играть с болезнью "втемную" и почти 13 лет избегал врачебного осмотра, чтобы не услышать подтверждение диагноза, выставленного им самим ("...вдруг откроют что-нибудь вроде удлиненного выдыхания или притупления..."). Подобно тому, как профессор Николай Степанович из "Скучной истории" не рискует подвергать себя осмотру врача, чтобы по выражению лица своего коллеги, даже если ему не скажут правду, не прочитать приговор и не лишиться последней надежды.

"...У кого нет надежд? - рассуждает профессор. - Теперь, когда я сам ставлю себе диагноз и сам лечу себя, временами я надеюсь, что меня обманывает мое невежество, что я ошибаюсь..."

Чехов не любил говорить о своей болезни, а от некоторых из близких родственников ее просто скрывал.

"...С 1884 года начиная, у меня почти каждую весну бывали кровохарканья, - пишет он старшему брату в 1897 г. и предупреждает: - Дома о моей болезни ничего не знают, а потому не проговорись..."

Однажды, обсуждая вопрос о том, что врачам следует говорить больному о диагнозе, Антон Павлович в несколько утрированной форме преподал урок деонтологии - науки о поведении врача: "Каждый случай приходится индивидуализировать. Но во всех случаях не бывает надобности лгать больному, как это случается, когда лечишь рак или чахотку".

Здесь же был совсем особенный случай. Я бы характеризовал его как "деонтология наизнанку", когда больной, чтобы не огорчать родственников и друзей, скрывает от них правду о своей болезни и остается с ней один на один на протяжении долгих лет.

Только из воспоминаний современников А. П. Чехова и частично из его переписки нам стало известно, какие жестокие физические страдания выпали на его долю.

"...Антон Павлович даже и вида не подавал, что ему плохо, - вспоминает Михаил Павлович. - Он боялся нас смутить... Я сам однажды видел мокроту писателя, окрашенную кровью. Когда я спросил у него, что с ним, то он смутился, испугался своей оплошности, быстро смыл мокроту и сказал:

- Это так, пустяки. Не надо говорить Маше и матери".

Весьма странно и наивно после этого выглядит удивление Михаила Павловича по поводу того, что брат Антон, "будучи сам врачом, даже и не подозревал в себе (или не хотел подозревать) бугорчатого процесса..."

Юрист и писатель А. Ф. Кони, автор прекрасного очерка о тюремном враче Федоре Петровиче Гаазе, вспоминает, что, когда Чехова спрашивали о его здоровье, он уходил от ответа, задавая контрвопрос из другой области.

Антон Павлович однажды сделал такую заметку в "Записной книжке": "Человек любит поговорить о своих болезнях, а между тем это самое неинтересное в его жизни".

И когда скрывать уже стало невозможно, за несколько месяцев до неудержимого легочного кровотечения, уложившего его в клинику профессора А. А. Остроумова, он пишет своему приятелю архитектору Ф. О. Шехтелю: "...Жениться в настоящее время я не могу, потому что, во-первых, во мне сидят бациллы, жильцы весьма сумнительные, во-вторых, у меня ни гроша и, в-третьих, мне все еще кажется, что я очень молод..."

Спокойно-шутливый тон этого письма свидетельствует о том, что он давно знает своих "жильцов" в лицо, хотя и не смотрел на них под микроскопом.

Писательница Лидия Алексеевна Авилова, в которую в это время был влюблен Чехов, о чем очень убедительно рассказала в своем исследовании-эссе "Переполненная чаша" Инна Гофф, приводит выдержку из письма Антона Павловича, объясняющую, почему не сложились их отношения: "...Нельзя забыть, что я больной. Не могу забыть, не должен забыть. Связать с собой женщину молодую, здоровую... Отнять у нее то, что у нее есть, а что дать взамен? Я врач, но я не уверен, что я вполне выздоровею". (Здесь, кажется, Антон Павлович описался: именно потому, что он врач, он прекрасно прогнозировал течение своей болезни.)

Болезнь развивалась, как принято тогда было выражаться, crescendo. 22 марта 1897 г. у Чехова началось обильное кровотечение. А. С. Суворин, присутствовавший при этой катастрофе, случившейся за обедом в "Эрмитаже", вспоминает слова Антона Павловича: "...У меня из правого легкого кровь идет, как у брата и другой моей родственницы, которая тоже умерла от чахотки". Кстати, к этому времени, как записано в истории болезни А. П. Чехова, четверо его близких родственников умерли от туберкулеза легких.

Тогда же он впервые был осмотрен врачами и вскоре госпитализирован в клинику.

А. С. Суворин, навестивший Антона Павловича, записал в своем дневнике: "...Больной смеется и шутит по своему обыкновению, отхаркивая кровь в большой стакан. Но когда я сказал, что смотрел, как шел лед по Москве-реке, он изменился в лице и сказал: "Разве река тронулась?" Я пожалел, что упомянул об этом. Ему, вероятно, пришло в голову, не имеет ли связь эта вскрывшаяся река и его кровохарканье? Несколько дней тому назад он говорил мне: "Когда мужика лечишь от чахотки, он говорит: "Не поможет. С вешней водой уйду".

По указанию врачей, все это время он должен был лежать молча. Был назначен строгий постельный режим. Навещать его разрешили только Марии Павловне. Но двери чеховской палаты не закрывались от потока посетителей, и в одной из записок он с радостью отмечает: "Ко мне то и дело ходят, приносят цветы, конфеты, съестное. Одним словом, блаженство..."

Особую радость доставил визит Л. Н. Толстого.

История их личного знакомства относится к августу 1895 года, когда Антон Павлович гостил в Яснополянской усадьбе. "Впечатление чудесное, - вспоминал он об этой поездке. - Я чувствовал себя легко, как дома, и разговоры наши были легки".

Толстой любил Чехова и чрезвычайно высоко ценил его как рассказчика. Это ему принадлежит сравнение чеховской прозы с поэзией Пушкина.

Ялта. Дом А. П. Чехова

Отношение Антона Павловича к Льву Николаевичу было двойственным. С одной стороны, Толстой-художник для него был бог, Юпитер, который выше всякой критики.

"Когда в литературе есть Толстой, - писал он в 1900 году, - то легко и приятно быть литератором: даже сознавать, что ничего не сделал и не делаешь не так страшно, так как Толстой делает за всех. Его деятельность служит оправданием тех упований и чаяний, какие на литературу возлагаются..."

И в то же время Чехов-материалист не мог признать и принять философские взгляды своего кумира. Мягкий и деликатный Чехов постоянно оказывал ему сопротивление.

Так было и в этот раз, когда жизнь Чехова держалась почти что на волоске. Говорили о бессмертии. Позже Антон Павлович так рассказывал об этом посещении: "Он признает бессмертие в кантовском виде; полагает, что все мы (люди и животные) будем жить в начале (разум, любовь), сущность и цель которого для нас составляет тайну. Мне же это начало или сила представляется в виде бесформенной студенистой массы, мое я - моя индивидуальность, мое сознание сольются с этой массой, - такое бессмертие мне не нужно, я не понимаю его, и Лев Николаевич удивлялся, что я не понимаю".

А. П. Чехов в кабинете в Ялте

Кровохарканье было особенно продолжительным и прекратилось только через десять дней.

Сегодня мы можем сказать, что методы борьбы с легочным кровотечением, которые применялись к А. П. Чехову, были абсолютно неэффективны. Нельзя же всерьез думать, что кусочки льда, которые он периодически глотал, или пузырь со льдом, уложенный на грудь, способны вызвать охлаждение легких, спазм легочных сосудов и тем самым - остановку кровотечения. Основную роль в благоприятном исходе осложнения сыграли постельный режим, покой, резервные силы организма и еще оптимизм больного.

В начале апреля Чехову разрешили подниматься с постели. В демисезонном пальто и шляпе с широкими полями он выходил подышать весенним воздухом. Сил хватало только добраться до скамейки около подъезда клиники, откуда хорошо видны блестящие в поднебесье купола Новодевичьего монастыря. Другой достопримечательности - известного сегодня многим москвичам памятника Н. И. Пирогову в то время здесь еще не было: его поставили через несколько месяцев после выписки Антона Павловича.

По господствовавшим в дорентгенологическую эру представлениям, развитие туберкулеза в легких начиналось с верхушки и затем распространялось на нижние отделы органа. Ограниченное поражение верхушки считалось начальной стадией процесса, а наличие каверны относилось к третьей (запущенной) стадии.

Чехов пленял докторов клиники своим умением не терять присутствия духа и чувства юмора. Особенно он сблизился с врачами, принимавшими непосредственное участие в его лечении: с ассистентом А. А. Ансеровым и ординатором М. Н. Масловым, которым он подарил несколько своих книжек, а последнему - еще и фотографию, где русскими буквами написал латинское название своей болезни.

По-видимому, чтобы Антон Павлович не думал, что болезнь зашла слишком далеко, врачи выдвинули версию "верхушечного процесса", о чем А. П. Чехов и сообщает А. С. Суворину: "Доктора определили верхушечный процесс в легких и предписали мне изменить образ жизни, - и далее рисует идиллическую картину: - ...Бросаю все уездные должности, покупаю халат, буду греться на солнце и много есть..."

Покой, тепло и полноценное питание, действительно, были необходимы для его здоровья (по данным медицинских документов, он был настолько истощен, что дефицит веса составлял почти 25 килограммов). Но в устах А. П. Чехова, постоянно пренебрегавшего своим здоровьем, подобное обещание звучало иронически. Жить только для себя и думать только о себе Чехов не умел. Даже здесь, в больнице, истекая кровью, он не переставал заботиться о постройке школы и обстановке квартиры учителя Н. И. За- бавина.

"Многоуважаемый Николай Иванович, - извещал он учителя, - на днях (до пасхи) пришлют для вашей квартиры камин..."

Через 8 месяцев Антон Павлович решил проверить свой вес. Весил он 72 килограмма - ровно на 10 килограммов больше, чем в марте. Но эти килограммы, надо полагать, он "набрал" за счет того, что "вешался в осеннем пальто, в шляпе, с палкой..." - как помечено в записной книжке писателя.

Здоровье ушло, и его уже не вернешь, понимал доктор Чехов и с грустью писал своему давнему другу Л. Мизиновой: "...Я не совсем здоров. У меня почти непрерывный кашель. Очевидно, и здоровье прозевал так же, как Вас..."

Талант писателя и клятва Гиппократа требовали от него всей жизни и отнимали все силы.

За все двадцать лет болезни он ни разу не воспользовался правом на "больничный лист", хотя почти постоянно мечтал об отдыхе.

"- Знаете, Жан, что мне сейчас надо?.. - вспоминает Ив. Щеглов слова Антона Павловича вскоре после выписки из остроумовской клиники. - Год отдохнуть! Ни больше, ни меньше. Но отдохнуть в полном смысле... понимаете, один только год передышки, а затем я снова примусь работать, как каторжный!"

Как врач он знал, что жизнь его будет коротка, и поэтому не мог позволить себе такой "роскоши", как годичный отдых. И делал все возможное, чтобы сократить ее еще больше.

Он отправлялся на Сахалин, отчетливо представляя, что поездка эта угрожает не только его здоровью, но и самой жизни. В подтверждение можно привести ответ А. П. Чехова клеветникам из "Русской мысли" накануне отъезда: "Я, пожалуй, не ответил бы на клевету, но на днях я надолго уезжаю из России, быть может, никогда уже не вернусь..." Можно не сомневаться, что любому другому легочному больному доктор Чехов наверняка отсоветовал бы необычайную по трудности и лишениям поездку.

И так было во все времена его болезни. Он начисто был лишен инстинкта самосохранения и совершенно не считался с собой, со своим состоянием.

"...Болен и сижу дома... не могу мечтать о скорейшем выздоровлении..."

Строки эти написаны 26 января 1892 г. - через две недели после поездки в Нижегородскую губернию по делам помощи голодающим. А 2 февраля, то есть еще через неделю, он вновь по тем же неотложным делам забирается в глубинку Воронежской губернии.

А сколько здоровья отнимала работа на врачебном участке!

"В разъездах я от утра до вечера и уже утомился, хотя холеры еще не было. Вчера вечером мок на проливном дожде, не ночевал дома и утром шел домой пешком по грязи..."

Даже в последний - ялтинский, наиболее тяжелый для него период жизни Антон Павлович не переставал заботиться о больных.

Один из последних портретов

Словно про себя он написал в "Рассказе старшего садовника": "...У него самого была чахотка, он кашлял, но. когда его звали к больному, забывал про свою болезнь, не щадил себя и, задыхаясь, взбирался на горы, как высоки они ни были..."

Нет, в это время Антон Павлович уже почти не занимался медицинской практикой, и этими "высокими горами" для него была ежедневная забота о приезжающих в Ялту чахоточных бедняках, которые стекались туда со всех концов России "без гроша в кармане, - как писал К. И. Чуковский, - лишь потому, что им было известно, что в Ялте живет Антон Павлович Чехов: "Чехов устроит. Чехов обеспечит и койкой, и столовой, и лечением!"

Сегодня мы знаем, каким образом Антон Павлович помогал беднякам дешево устроиться на лечение: через подставных лиц он оплачивал их квартиру или делал взносы в благотворительное общество. Случалось, если некуда было пристроить тяжелобольного человека, он оставлял его у себя.

В подтверждение хочется привести слова писателя Б. А. Лазаревского, встречавшегося с Антоном Павловичем в последние годы его жизни: "Я неоднократно слыхал вот о каких случаях: в Ялту приезжает лечиться от чахотки какой-нибудь совсем неизвестный и, главное, совсем незнакомый Чехову журналист. Через несколько дней этот журналист вдруг получает обыкновенное письмо, с обыкновенной семикопеечной маркой, вскрывает его и видит сторублевку, неизвестно кем присланную... Только некоторые люди знали, что автором этих "анонимов" был Чехов". Однако финансовые возможности его были весьма ограниченными, а число нуждающихся в помощи с каждым годом возрастало.

"...Если бы у меня было много денег, я устроил бы здесь санаторий для больных учителей..." - вспоминает А. М. Горький слова Чехова.

И он устраивал. И писал воззвания о сборе средств в пользу неимущих больных:

"Положение легочных больных, проживающих в Ялте, бывает часто весьма тяжелым: приезжающим сюда с весьма ограниченными средствами, одиноким людям приходится жить в крайней нужде, не поддающейся описанию... В большинстве это люди, истратившие на лечение своего недуга все, что имели, люди, оторванные от семьи, от родных мест, от дела, уже изнемогшие в тяжкой борьбе за существование, но все еще полные душевных сил, жаждущие жить, работать и быть полезными своей родине.

...Конечной своей целью мы имеем устройство собственного пансионата или санатория, где бы нуждающиеся легочные больные получали квартиру, содержание и лечение; но это все в будущем, а пока все наличные поступления идут на ...безотлагательную помощь нуждающимся, число которых в последнее время ...особенно возросло.

Наступило холодное время, и в Ялту начали съезжаться для зимнего лечения тяжелобольные... Уже дует северный ветер, в дешевых нетопленых квартирах сыро, мрачно, согреться нечем, обеда нет, - и это когда больного лихорадит, мучает кашель и когда медицина прописывает чистый воздух, покой, тепло, хорошее питание!.."

Антон Павлович лично рассылает воззвание в редакции различных газет, видным деятелям русской культуры, своим друзьям и знакомым. Призыв "О помощи нуждающимся туберкулезным больным" облетел Россию. Имя Чехова привлекло большое число по жертвователей. Было собрано около 40 тысяч рублей. Антон Павлович добавил еще свои 5 тысяч и купил дом, который вскорости начали перестраивать под санаторий.

Когда в Гаспре в 1901 г. в крайне тяжелом состоянии с воспалением легких лежал Л. Н. Толстой, А. П. Чехов, по свидетельству сына Толстого, сокрушался, что из-за своей болезни не может по очереди с другими врачами дежурить у постели Льва Николаевича, и постоянно справлялся о его здоровье.

Визиты А. П. Чехова были приятны Толстому и его окружению. Софья Андреевна Толстая записала в своем дневнике 12 октября 1901 года: "Был А. П. Чехов и своей простотой и признанной всеми талантливостью всем нам очень понравился и показался близким по духу человеком". В этой же записи она отметила, что на Чехове отразилась печать страшной болезни.

А. М. Горький в воспоминаниях писал: "...Чехова Лев Николаевич любил и всегда, глядя на него, точно гладил лицо взглядом своим, почти нежным в эту минуту. Однажды Антон Павлович шел по дорожке парка с Александрой Львовной, а Толстой, еще больной в ту пору, сидя в кресле на террасе, весь как-то потянулся вслед им, говоря вполголоса:

- Ах, какой милый, прекрасный человек, скромный, тихий, точно барышня. И ходит, как барышня, просто чудесно..."

Из последних сил он сопротивлялся болезни, постоянно испытывая опасения, что может быть упущено что-то важное в жизни. Величайший мастер короткого рассказа, он и свою непродолжительную жизнь сумел построить без пустот и провалов. В его биографии легко разглядеть несколько "планов", каждый из которых мог составить целую жизнь - писателя, врача, ученого, просветителя, общественного деятеля.

В дневнике Антона Павловича есть такая запись: "Мусульманин для спасения души копает колодезь. Хорошо, если бы каждый оставлял после себя школу, колодезь или что-нибудь вроде, чтобы жизнь не проходила и не уходила в вечность бесследно".

Однако болезнь делала свое дело, и он с грустью писал: "Я все похварываю, начинаю уже стариться, скучаю здесь в Ялте и чувствую, как мимо меня уходит жизнь..."

В сорок с небольшим Антон Павлович чувствовал себя на склоне лет, на самом краю быстротечно пронесшейся жизни. Болезнь с ее теперь уже близким печальным финалом не вызывала у него панического страха. Свое кредо по этому поводу он изложил в одном из писем к сестре: "...человек не может быть всю жизнь здоров и весел, его всегда ожидают потери, он не может уберечься от смерти, хотя был бы Александром Македонским - и надо быть ко всему готовым и ко всему относиться как к неизбежно необходимому, как это ни грустно".

Наблюдательный Антон Павлович смотрит на себя со стороны, чужими глазами, и замечает:

"...Вероятно, я очень изменился за зиму, потому что все встречные поглядывают сочувственно и говорят разные слова..."

Ивана Щеглова ужаснула перемена, которая произошла во внешности Чехова уже к весне 1897 года: лицо его стало желтым, изможденным, он часто кашлял и зябко кутался в плед.

Перемену в облике Антона Павловича отмечали и А. И. Куприн и И. А. Бунин. Последний писал:

"...В Москве в девяносто пятом году я увидел человека средних лет, в пенсне, одетого просто и приятно, довольно высокого, очень стройного и очень легкого в движениях...

В Ялте я нашел его уже сильно изменившимся: он похудел, потемнел в лице; во всем его облике по-прежнему сквозило присущее ему изящество, однако это было изящество уже не молодого, а много пережившего и еще более облагороженного пережитым человека..."

Мы тоже можем выявить эти изменения, если будем разглядывать фотографии Антона Павловича в хронологической последовательности. За какие-нибудь 5 - 7 лет он резко состарился и превратился из молодого жизнерадостного человека в утомленного, доброго и мудрого доктора А. П. Чехова, портрет которого (проницательный и грустный взгляд сквозь стекла пенсне, тронутая сединой остроконечная бородка, галстук-бабочка) так врезался в нашу память со школьной скамьи.

Портрет этот созвучен крылатой фразе писателя: "В человеке все должно быть прекрасно..."

Никак не могу согласиться с А. Моруа, который в принципе самым высоким образом оценивает Чехова, но в то же время говорит о его лице, что оно "почти банально". Правда, Моруа видит в этом определенный смысл: скромный и добропорядочный человек, каким был Антон Павлович, и не должен был поражать окружающих своей внешностью.

А вот выдающийся советский скульптор С. Т. Коненков находит облик Чехова в период его творческой зрелости "возвышенно-прекрасным" и считает, что "любой взыскательный художник долго будет раздумывать, прежде чем решится в живописном или скульптурном портрете поведать людям об этом умнейшем и добрейшем человеке". Так писал человек, лучше многих умевший вглядываться в лица.

Трезво оценивая состояние своего здоровья, А. П. Чехов 3 августа 1901 года отдает распоряжение сестре: "Милая Маша, завещаю тебе в свое пожизненное владение дачу мою в Ялте, деньги и доход с драматических произведений, а жене моей Ольге Леонардовне - дачу в Гурзуфе и пять тысяч рублей. Недвижимое имущество, если пожелаешь, можешь продать. Выдай брату Александру три тысячи рублей, Ивану - пять тысяч и Михаилу - три тысячи..."

В этом завещательном письме не забыты и крестьяне: "Я обещал крестьянам села Мелихово сто рублей - на уплату за шоссе..."

Но вот - главный его завет, которым заканчивается письмо: "Помогай бедным. Береги мать. Живите мирно".

"Разве здоровье не чудо? А сама жизнь?.." - подобные слова, прозвучавшие в рассказе "Дом с мезонином", вполне естественны в устах смертельно больного писателя.

Чехов неоднократно возвращался к определению понятия "здоровье":

"Здоровье есть свобода", - пишет он в рассказе "Цветы запоздалые". Обратим внимание - это определение оказывается созвучным Марксовой формулировке, что болезнь есть стесненная в своей свободе жизнь.

Болезнь резко ограничила свободу писателя.

По требованию врачей он оставил любимые им Москву и Подмосковье. Было продано Мелихово с незатейливым и просторным домом, в окна которого из-за сугробов заглядывали зайцы, с маленьким флигельком, в котором он с упоением работал над "Чайкой".

Сознание, что он должен жить здесь, только здесь, угнетало его. В памяти о мелиховской природе он посадил у себя в Ялте березку, за которой любовно ухаживал, и был глубоко опечален, когда ветром сломало молодое деревцо.

В Ялте писатель остро чувствовал свое одиночество. В одном из писем сестре можно прочитать такое грустное признание Антона Павловича: "Пианино и я - это два предмета в доме, проводящие свое существование беззвучно и недоумевающе, зачем нас здесь поставили, когда на нас некому играть".

Из шести последних лет своей жизни А. П. Чехов провел в Крыму в общей сложности 48 месяцев! "Я оторван от почвы..." - жаловался он Ольге Леонардовне из Ялты. Говоря словами одного из его первых биографов А. Измайлова, Москва стала для него символом "потерянного рая". Тоска по Москве Ольги, Маши и Ирины из "Трех сестер" - пьесы, задуманной и написанной как раз в эти годы, - отражает сокровенные чувства автора. И даже умереть он вынужден был на чужбине - в Баденвейлере.

Антон Павлович мучительно переживал разлуку с женой.

"Если мы теперь не вместе, то виноваты в этом не я и не ты, а бес, вложивший в меня бацилл, а в тебя любовь к искусству", - писал он Ольге Леонардовне из своей "теплой Сибири".

Жена писателя ради его душевного спокойствия готова была поступиться артистической карьерой, но, как она сама же и замечает, Антон Павлович никогда не принял бы такой жертвы.

Многие биографы Антона Павловича связывают его преждевременную смерть с преувеличением роли климатического фактора в лечении туберкулеза легких.

При рекомендации того или иного курорта, как правило, не учитывались трудности дальней дороги (поездку на кумыс в Уфимскую губернию больной писатель сравнивает с путешествием на Сахалин), неустроенность быта, отрыв от привычной обстановки, близких ему людей. Поэтому в высказывании Антона Павловича, что "вынужденная праздность и шатание по курортам хуже всяких бацилл", есть немалая доля истины.

Противоречия во врачебных назначениях подрывали веру в целесообразность такого лечения.

Когда после четырех зим, проведенных в Ялте, из которой Антон Павлович с горечью писал: "...Я точно в ссылке в городе Березове..." - он вдруг услышал от профессора А. А. Остроумова - своего университетского учителя, авторитетнейшего терапевта, что "ялтинская зима вообще скверна", и профессор вопреки другим рекомендациям приказал проводить зиму на даче под Москвой, Чехову оставалось только воскликнуть: "Вот тут и разберись!"

Характеризуя А. А. Остроумова, его ближайший ученик профессор В. А. Воробьев вспоминал: "Остроумов был человек с очень твердым, независимым характером, правдивый и прямой. Он был очень замкнутый человек, но он не мог скрыть того, что с неудержимой силой прорывалось и поражало всех с первого знакомства - это громадный прирожденный ум, широта умственного кругозора, непринужденность и удивительная свобода полета его мыслей, наблюдательность, объективность и проницательность взглядов, позволившие ему легко анализировать вещи, почти скрытые от умственного взора большинства людей... Его критика была беспощадной, не останавливалась ни перед кем, даже если бы она была направлена против себя самого или близких ему людей... Эти черты ума создали независимый образ мыслей, не преклонявшийся ни перед какими авторитетами, не признававший никаких искусственных, хотя бы и общепризнанных, рамок..."

В письме о визите к А. А. Остроумову Антон Павлович рассказывает: "...Осмотрел меня как следует, обругал меня, сказал, что здоровье мое прескверное..." И далее: "...Ты, говорит, калека..."

К сожалению, это был первый и запоздалый осмотр А. П. Чехова знаменитым терапевтом. Во время пребывания Антона Павловича в его клинике профессор сам был болен, а потом уехал из Москвы.

Однако Чехов был вхож к А. А. Остроумову. Известно, что он советовался с профессором по поводу лечения своего друга художника И. И. Левитана, страдавшего серьезной болезнью сердца.

Думаю, что в высшей степени деликатный Антон Павлович не обращался за личной консультацией к Остроумову только потому, что боялся обидеть недоверием своих лечащих врачей.

А в диетотерапии ("...то же глупое какао, та же овсянка..."), проводившейся под наблюдением немецких врачей в чужой и далекой ему Германии, Антон Павлович видел явное шарлатанство, против которого выступал всю свою жизнь.

От чеховских времен до эры стрептомицина и других антибактериальных препаратов, совершивших коренной перелом в судьбе туберкулезных больных, должно было пройти долгих полвека.

Однако уже в девяностые годы по предложению итальянского врача Форланини стали применять для лечения туберкулеза легких искусственный пневмоторакс - вдувание через иглу воздуха в полость плевры.

"...У больных, считавшихся обреченными, быстро снижалась температура, прекращались ознобы и изнурительные поты, прекращался кашель, восстанавливался аппетит, и в течение 10 - 15 дней тяжелый больной приобретал облик выздоравливающего", - писал в наши дни член-корреспондент АМН СССР профессор В. А. Равич-Щербо, которому в своей практике неоднократно пришлось использовать этот старый и проверенный метод. Эффективность метода была настолько очевидной, что в начале настоящего столетия он получил мировое признание. Не может не вызвать недоумения, почему же для лечения А. П. Чехова пневмоторакс так и не был применен. Врачами, судя по всему, даже не ставился на обсуждение вопрос о наложении ему искусственного пневмоторакса.

О природной деликатности Антона Павловича писали многие. Это свойство его характера проявлялось не только в отношениях с людьми. Он и болел и даже умер, если можно так выразиться, чрезвычайно деликатно.

"- Я мешаю... вам спать... простите... голубчик..." - едва выговаривая слова, извинялся он перед А. Серебровым, которого разбудил приступом судорожного кашля.

В одном из писем А. С. Суворину Антон Павлович рассказывает: "...Я на днях едва не упал, и мне минуту казалось, что я умираю. Быстро иду к террасе, на которой сидят гости..." И в этот критический момент - одна, очень характерная для Чехова мысль: "...Как-то неловко падать и умирать при чужих..."

Отчетливо сознавая, что умирает, он писал из Германии бодряческие письма и категорически запрещал Ольге Леонардовне сообщать на родину правду ("...он все твердит, чтобы я писала, что ему лучше").

Вслед за Буниным хочется повторить: "Было поистине изумительно то мужество, с которым болел и умер Чехов!"

У того же самого Бунина в мрачном рассказе "Копье господне" есть такие слова: "Этот желтый флаг смерти, под которым мы теперь плывем, - желтый санитарный флажок, который мы должны были поднять в Джибутти, - твердо напоминает: будь всегда готов к ней, - она и над тобой, и впереди, и вокруг..."

Антон Павлович, почти всю свою сознательную жизнь проживший под желтым флагом смертельной болезни, не ожесточился, не замкнулся в себе и меньше всего старался думать о смерти. Он не хотел до времени - при жизни - хоронить себя и создавать похоронное настроение у своих близких.

Он даже находил в себе силы шутить над своим здоровьем, подписываясь под некоторыми письмами "Ваш калека" вместо "Ваш коллега". А за несколько лет до смерти он - уже давно обреченный - послал издателю А. Ф. Марксу телеграмму, что вряд ли проживет более 80 лет, чем серьезно напугал издателя, так как по контракту каждые пять лет автор должен получать солидную надбавку гонорара. И даже за несколько часов до смерти смешил Ольгу Леонардовну анекдотическим сюжетом из курортной жизни.

Возможно, что в наиболее тяжкие моменты своей жизни он вспоминал, как стоически выносила страдания его близкая знакомая замечательная женщина-врач Линтварева, погибшая в 1891 г. от опухоли.

"...В то самое время, когда вокруг нее зрячие и здоровые жаловались порой на свою судьбу, она, слепая, лишенная свободы движения и обреченная на смерть, не роптала, утешала и ободряла жаловавшихся", - писал он в некрологе.

Отправляясь по настоянию приглашенного Ольгой Леонардовной нового врача Таубе на немецкий курорт Баденвейлер, Антон Павлович уговаривал доктора И. Н. Альтшуллера каким-либо образом помешать этой поездке и "спасти его от немцев".

О том, что накануне отъезда у А. П. Чехова были дурные предчувствия, свидетельствует писатель Н. Д. Телешов, навестивший его. Антон Павлович попрощался и попросил передать поклон товарищам и знакомым. "...Пожелайте им от меня счастья и успехов... Больше уж мы не встретимся..."

Предчувствия его не обманули. Поездка в Баденвейлер была не только ненужной, но и вредной для здоровья, так как подорвала последние силы. Позже Ольга Леонардовна писала: "Если бы я могла предвидеть или если бы Таубе намекнул, что может с сердцем сделаться или что процесс не останавливается, я бы ни за что не решилась ехать за границу".

К дыхательной недостаточности присоединилась декомпенсация деятельности сердца. Он задыхался, сидя в постели. Особенно мучительной одышка была по ночам.

Антон Павлович умер в ночь на 15 июля 1904 г.

Через 4 года в Баденвейлере на средства, собранные артистами Московского Художественного театра, торжественно был открыт памятник А. П. Чехову - бронзовый бюст на гранитном постаменте. Но он простоял недолго. Когда кайзеровская Германия переключилась на пушки вместо масла, памятники тоже бросили в переплавку. Лишь в 1963 г. в Баденвейлере была установлена мемориальная плита: "Доброму человеку и врачу, великому писателю Антону П. Чехову. Родился 29.1.1860 г. в Таганроге. Умер 15.7.1904 г. в Баденвейлере".

О последних его минутах мы знаем со слов Ольги Леонардовны.

А. П. Чехов проснулся и впервые за все годы болезни попросил ночью вызвать врача. Когда пришел его лечащий врач Швёрер, Чехов сказал, что посылать за кислородом бессмысленно, так как пока его принесут, он уже будет мертв.

Доктору А. П. Чехову был совершенно чужд мистицизм. Он во всем любил ясность и определенность, и даже в последний миг жизни не изменил своим убеждениям.

- Я умираю, - тихо сказал он, взглянув на жену. И повторил по-немецки для врача, стоявшего рядом:

- Ich sterbe.

Швёрер велел дать умирающему бокал шампанского. Чехов взял бокал и, как пишет Ольга Леонардовна, поверну лея к ней, "улыбнулся своей удивительной улыбкой, сказал:

- Давно я не пил шампанского... - покойно выпил все до дна, тихо лег на левый бок и вскоре умолкнул навсегда...".

В одном из писем конца 1891 г. Антон Павлович утверждал:

Могила А. П. Чехова

"...Если бы я был около князя Андрея, то я бы его вылечил, - естественно, имея в виду не свои личные способности, а общий прогресс медицинской науки. - Странно читать, что рана князя, богатого человека, проводившего дни и ночи с доктором, пользовавшегося уходом Наташи и Сони, издавала трупный запах. Какая паршивая была тогда медицина!.."

Перефразируя слова любимого писателя и коллеги, хочется воскликнуть: "Как слаба была старая медицина! Если бы я был рядом с Чеховым, я бы не дал ему умереть!"