И. Браиловский. ЧЕХОВ - ЭТО ЗВУЧИТ ГОРДО!

Великий Горький уподобил русскую классическую литературу дивному, сказочно быстро построенному храму, в котором «ярко горят умы великой красы и силы, сердца истинных художников». Среди тех гигантов художественной мысли, о которых говорил Горький, мы сегодня ясно видим образ гениального художника Антона Павловича Чехова.

Русские писатели, заметил Горький, учили: «... верь в свой народ, в его творческие силы, помогай ему подняться с колен, иди к нему, иди с ним». Факел защиты народа, зажженный Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем, Некрасовым, взял Чехов и, подняв над родиной, шел вперед до последнего удара сердца.

Какой человек, читавший книги Чехова, с чувством взволнованной благодарности не скажет, что он, как в животворную силу солнца, верил в могучий духовный гений русского народа, в широкие просторы его будущей свободной и счастливой жизни, в то, что труд народа станет источником его радости и счастья?! Кто, как великую заслугу, не отметит подвижнический труд художника, подрывавшего корни полицейско-самодержавной России и помогавшего закладывать фундамент новой жизни?!

Стареют и умирают люди. Живут, прокладывая себе тропу в бессмертие, их художественные творения, воплотившие душу народа, его мысли и гуманные чувства. Оттого-то, пройдя сквозь многие десятилетия, Чехов-художник остался живым. Поэтому сегодня идет он по дорогам нашей жизни и встречает поклоны глубочайшего уважения к себе, улыбки любви и горячей благодарности тех свободных и духовно красивых людей, о которых он мечтал, как о прекрасном завтра русского народа.

О Чехове-человеке и об идейно-художественном смысле его творчества в прошлом судили по-разному. Но истинного Чехова - великого художника, который привлек к своему творчеству неослабное внимание миллионов людей и стал их добрым, взыскательным другом, чутким и отзывчивым наставником, Чехова - певца человеческой свободы и обличителя мерзостей капиталистического строя - увидели люди лишь в наше время, время торжества принципов социальной справедливости и гуманизма, в наши героические советские годы, открывшие книгам (великих русских писателей широкую дорогу к уму и сердцу народа.

Писатель, корнями вросший в глубину жизни и питающийся ее соками, художник, каждой гранью своего творческого дара выражающий большую правду мыслей и чувств народа, - великий труженик, который пишет потому, что остро чувствует связь с народом, высокую ответственность за его судьбу. И когда уходит из жизни такой писатель, - его благородный и нужный народу труд продолжают созданные им художественные творения.

Чеховские книги - неутомимые труженики. Они вошли в жизнь народа. И это понятно. Народ наш видит в них отражение своей любви к честному труду, свою горячую приверженность к свободе и человеческим отношениям, лишенным мерзкого корыстолюбия, зоологического индивидуализма. Читая эти книги, народ сливает с голосом Чехова свой взволнованный голос ненависти к позорной морали помещиков, капиталистов и всех охранителей их черной власти.

Душа художника была распахнута для жизни. Глаза его пытливо смотрели на нее, и в них горел огонек беспокойства человека, который хочет помочь людям жить без нищеты и горя, честно и красиво.

Чехов страстно любил природу. Ему была открыта книга ее глубокой мудрости. Гармоническую стройность законов природы, ее многообразную, разумную жизнь Чехов скорбно противопоставлял уродливой «природе» современного ему общества; глубокое дыхание русской степи - социальному удушью человека без денег, без звания и чина, веселый шум березовой рощи - молчаливым страданиям простых людей, искалеченных капиталом. Художних-Чехов видел, как зерно, брошенное в землю, прокладывает себе дорогу к солнцу, и как естествоиспытатель глядел в душу человека; разделял горе птицы, у которой отняли ее птенцов, и скорбел о матерях, в тяжкой нужде теряющих своих детей; видел, как укладывается на ночь степь, и перед ним возникали образы маленьких людей, которые не имеют ночлега; наблюдал, как заботливо и щедро солнце дарит подсолнуху свое тепло, и в мозгу великого гуманиста возникали люди без крова и хлеба с опущенной головой и протянутой рукой; слышал, как с печальным шумом осенью с деревьев падают мертвые листья, и с грустью думал о рано сходящих в могилу молодых людях, не выучившихся угождать столоначальнику.

Белинский оказал, что «почвой поэзии Пушкина была живая действительность и всегда плодотворная идея». С полным правом то же можно сказать и о Чехове. Жизнь, живая действительность, которую он, как художник, стремился познавать все шире и глубже, была незыблемым законом, формировавшим его реализм, родившим его эстетическое кредо. Свобода человека, борьба против тех, кто его обесценивает, превращает в исполнителя чужой воли, - вот та плодотворная идея, которая вывела Чехова на дорогу писателей, чье творчество стало достоянием духовной жизни народа.

Душой большого русского писателя Чехов тянулся к небу в алмазах, но, создавая свои художественные шедевры, он никогда не покидал земли, особенно родины, так богатой духовно красивыми, умными и трудолюбивыми людьми.

Вся благородная, нравственно светлая жизнь Чехова неотъемлема от его творческой деятельности. Рассказы, повести, пьесы Чехова-художника пропитаны соками сердца Чехова-человека, гражданина, освещены светом его чистой совести, пронизаны недюжинной энергией его души, не склонявшейся перед общественным злом, перед пошлостью и подлостью, в ком бы они ни проявлялись.

Личная нравственная чистота Чехова, его непрестанная взыскательная работа над собой, суровость личного контроля «над каждым своим поступком - все это дало писателю неограниченное и законное право бичевать в своих произведениях моральных калек и духовных уродов всех чинов и рангов, поднимать свой голос в защиту людей без орденов и званий, воспевать благородство души истинных хозяев жизни.

Лучшие, вошедшие в сокровищницу мировой реалистической литературы произведения Чехова - это зеркало, отразившее нравственную красоту Чехова-человека, которую вырастили его светлые жизненные устремления, то понимание смысла жизни человека и те высокие цели, ради которых стоит жить и бороться. Формулируя свое нравственное кредо, Добролюбов писал:

«Кажется не того можно назвать человекам истинно нравственным, кто только терпит над собой веления долга как какое-то тяжелое иго, как «нравственные вериги», а именно того, кто заботится слить требования долга с потребностями внутреннего существа своего, кто старается переработать их в свою плоть и кровь внутренним процессом самосознания и саморазвития так, чтобы они не только сделались инстинктивно-необходимыми, но и доставляли внутреннее наслаждение».

Да, в том-то и смысл духовной красоты Чехова-человека, потому-то он и получил право учить нравственности других, что крепко и неразрывно слил на всю свою нелегкую жизнь требования долга (скажем точнее, требования личного участия в борьбе с общественным злом) с потребностями внутреннего существа. В этой слиянности Чехов черпал духовные силы, энергию души, в этом гармоническом единении общественного долга и внутренней потребности выполнить его выплавилась воля Чехова к борьбе не только против человеческих пороков, но и того образа жизни, который их порождает.

Высокие нравственные устои Чехова сделали его правдивым, взыскательным и зорким художником. Как врач, он хорошо знал анатомию человека; как писатель - отлично разбирался в анатомии души. Он прикасался к ней, не причиняя боли, и никогда не оставался равнодушным, если обнаруживал болезнь, никогда не торопился прописывать лекарства для исцеления души. Чехов хорошо понимал, особенно в зрелые годы своей творческой биографии, что лечить человеческую душу нужно очень вдумчиво и осторожно, что дело не только в правильном диагнозе душевного заболевания, но и в точном определении его причины.

Чехов-художник был дидактиком в самом лучшем, социально-высоком и благородном смысле слова. Он воспитывал, не поучая, не навязывая прописных истин, не жонглируя готовыми понятиями, не превращая существо дидактики в указующий перст, назойливо торчащий перед глазами. Можно по-разному воспитывать человека, идущего неверной дорогой жизни. Можно произнести громовую речь, осуждающую преступление, порок, неверный шаг. Но можно человеку, грешащему против личных убеждений, против высоких принципов нравственности сказать две-три фразы, сказать, положив руку на его плечо, посмотрев прямо в глаза, да так, чтоб ему больно и стыдно стало за свое поведение, чтоб у него появилось желание - быть лучше и чище, не делать того, что унижает человеческое достоинство. Теплая рука, которая ложится на плечо, спокойная, но внутренне взволнованная речь, не злые, «о осуждающие и не прощающие глаза строгого воспитателя - таков Чехов-учитель в своих повестях, рассказах, пьесах.

Великий художник Чехов много прямых и справедливых упреков направил в адрес «России - страны казенной». По условиям своего времени он не все сказал, что думал и о чем хотел написать. Но, как через затянутое тучами небо проникает тепло летних солнечных лучей, так и сквозь невысказанное и недосказанное Чеховым пробивается его страстная критика мертвящей силы капитала, самодержавно-полицейского строя России, превращающего простых людей в рабов; слышится его горячий призыв к пробуждению гражданского сознания, тех общественных интересов, которые не ограничиваются устройством для народа «аптечек» и «библиотечек», а преследуют большие исторические цели, ведущие к свободе народа; чувствуется дух борьбы и протеста, дух утверждения социального оптимизма, любви к человеку труда.

«... Когда я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный моими руками, - говорит Астров, - я сознаю, что климат немножко и в моей власти, и что, если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я. Когда я сажаю березку и потом вижу, как она зеленеет и качается от ветра, душа моя наполняется гордостью...»

То, что сказал Астров, можно полностью отнести к самому Чехову. При всей скромности он сознавал, что его творческий труд не проходит мимо ума и сердца низов и верхов общества, что общество движется, меняется в самой своей сущности и что он - писатель причастен к этой перемене. Березки Астрова меняли физический климат, рассказы и повести Чехова - эти березки, насаждаемые руками художника на почве литературы, - меняли политико-общественный климат, вселяли в сознание Чехова радостную и гордую мысль о том, что труд его нужен народу, что «березки» эти помогают грядущему счастью народа.

Никто из здравомыслящих людей не упрекнет Чехова в созерцательности. Наше время глубоко раскрыло душу чеховского реализма и приобщило! к жизни всю ее созидательную энергию. Чехов предстал перед нами в подлинном виде, раскрылось (Истинное значение его творческого наследия. Весь наш народ, люди доброй воли всего мира видят Антона Павловича Чехова - человека большой гуманистической идеи.

Нам ясно теперь, что творчеству Чехова присуще активное отношение к жизни, мужественное, волевое начало пронизывает его лучшие, высокого идейно-художественного накала произведения. Сила его души была поразительно велика. Он мог нежно, по-чеховски, любить и, по-чеховски, остро ненавидеть. Ему отвратно было животное самодовольство толстых, с презрением смотрел он на теплое болотце мещан, горячее негодование вызывали в нем те, кто духовно уродует человека. Критическая струя реализма Чехова-это проявление его светлых нравственных сил; это душевное здоровье; это беспокойство человека чистой совести за судьбу народа, за его будущее; это, наконец, стремление пробудить в людях чувство протеста против пошлых и подлых законов правящей верхушки. Да, только человек большой душевной силы, глубокой внутренней убежденности в справедливости своих взглядов на окружающую действительность мог так самозабвенно трудиться, видя в этом творческом труде весь смысл своей жизни, все свое счастье.

Чехов-человек не понимал, что революция - единственное средство для ликвидации социальной несправедливости. Но Чехов-художник объективно участвовал в ее подготовке. Он не был политиком, не знал всех сторон жизни России и потому не видел, как растет и поднимается сила, единственно способная положить конец капиталистическому гнету, а следовательно, всем порождаемым им уродствам. Но Чеков понял, что капитализм это величайшее бедствие для простых людей и по-своему, в меру своих сил и возможностей обличал капитал как социальное зло, которое делит человеческое общество на богатых и бедных, верхи и низы, сытых и голодных, толстых и тонких, отнимает блага жизни у тех, что их создает, и отдает их тем, кто их не производит; утверждает, как этическую норму, как жизненное правило корыстолюбие, хищный индивидуализм, двоедушие, всеобщую продажность; растаптывает и лишает человеческого достоинства людей, не имеющих имущественного ценза, чина и звания. У Чехова не было программы политического, революционного переустройства России, предусматривающей ликвидацию капитала, но, как художник, он содействовал тем, кто такую программу выработал, он помогал разжигать костер грядущей революции. Чехов не стоял на переднем крае революционной борьбы, но он делал большое, нужное народу дело, воспитывая острую ненависть к капитализму у тех, кто потом занял свое место на баррикадах революции.

В «Моей жизни» Чехов писал: «Рядом с процессом постепенного развития идей гуманных наблюдается и постепенный рост идей иного рода. Крепостного права нет, зато растет капитализм. И в самый разгар освободительных идей, так же как во времена Батыя, большинство кормит, одевает и защищает меньшинство, оставаясь само голодным».

И еще:

«По-моему, медицинские пункты, школы, библиотечки, аптечки при существующих условиях служат только порабощению. Народ опутан цепью великой, и вы не рубите этой цепи, а лишь прибавляете новые звенья - вот вам мое убеждение... Не то важно, что Анна умерла от родов, а то, что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра до потемок гнут спины, болеют от непосильного труда, всю жизнь дрожат за голодных и больных детей, всю жизнь боятся смерти и болезней, всю жизнь лечатся, рано блекнут, рано старятся и умирают в грязи и вони; их дети, подрастая, начинают ту же музыку, и так проходят сотни лет и миллиарды людей живут хуже животных - только ради куска хлеба, испытывая постоянный страх» («Дом с мезонином»).

Нельзя не поверить тому, что Чехов считал капитализм тяжким несчастьем для людей труда, бедой, о которой нужно кричать на весь мир, читая такие строки:

«Тысячи полторы-две фабричных работают без отдыха, в нездоровой обстановке, делая плохой ситец, живут впроголодь и только изредка в кабаке отрезвляются от этого кошмара; сотня людей надзирает за работой, и вся жизнь этой сотни уходит на записывание штрафов, на брань, несправедливость, и только двое-трое, так называемые хозяева, пользуются выгодами, хотя совсем не работают и презирают плохой ситец» («Случай из практики»).

Чехов-художник понимал, что современная ему Россия - «страна казенная» - тяжко: больна. Он знал и чувствовал, что недуг страны берет свое начало в недрах полицейско-бюрократического режима, в победоносцев окой атмосфере, не поддерживающей горения критического ума и чистой совести. И если Чехов эти свои выводы относительно античеловеческой роли капитализма и реакционнейшей сущности российского самодержавия не выразил в форме четкой политической программы, то все равно он был и остается врагом любой формы эксплуатации человека человеком, певцом человеческой свободы и свободного созидательного труда.

Чехов не собирался лечить «Россию - страну казенную» компрессами, микстурами, мазями. Не лечить, а «перевернуть жизнь» и очистить дорогу другой России - стране, богатой талантами, стране, народ которой восхищал и будет восхищать все прогрессивное человечество своим умом, гуманизмом и трудолюбием. Так думал и того хотел Чехов-художник, создавая свои бессмертные произведения.

Чем шире Чехов знакомился с окружающей его действительностью, чем глубже он проникал в ее социальные недра, тем больше он убеждался, что все плохое в современной ему жизни порождается капитализмом и полицейско-бюрократическим режимом, охраняющим его.

Чехов ясно и прямо не говорит об этом, но мы вправе полагать, что капитализм и соответствующая его экономической сущности государственная форма являются) футляром, который эксплуататорским строем надевается на миллионы людей, вынужденных ему подчиняться. Очень многие произведения Чехова то ли мягко, то ли едко изобличившие пороки человеческих характеров, по существу своему имели в виду государственный и общественный строй России с его философией, моралью, судом и церковью. Этот ненавистный Чехову строй незримо присутствует в качестве основного действующего лица там, где писатель обличает пошлость, подлость, духовный сервилизм людей с повадками (рептилии.

«Казенная» Россия надела на народ футляр. Она создала для него свои, футлярные, жизненные правила, свои этические нормы, свои, футлярные, юридические законы, философию и мораль. Этот гигантский футляр построен был затем, чтобы миллионы людей боялись сегодняшнего дня и не думали о будущем, страшились высказать сваи желаиия и мысли, чтоб, едва став на ноги, они утратили способность к ходьбе и начинали ползать, чтоб теряли веру в себя, в свой ум, в свои духовные способности и не делали попыток стать хозяевами своей жизни.

Как гигантский компрачикос возвышался над народом футляр «России - страны «казенной». И Чехов, создавая свои произведения, показывал жертв этого футляра, изобличал его губительную силу, его преступную способность воспитывать в человеке животный страх перед жизнью, растить духовных пигмеев и парализовать волю к преобразованию жизни. Не затем «верхи» построили этот футляр, не для того они надели его на народ, чтоб он проявлял свою волю, чтоб свободно росли и двигались вперед его мысли, разведывающие пути к свободе.

Страшная, духовно калечащая сила «футлярных» законов и жизненных правил с наибольшей полнотой выражена Чеховым в его художественном шедевре «Человек в футляре». Создав образ учителя греческого языка Беликова, Чехов поднял его до символа и это позволило ясно увидеть во что превращается человек, в легкие которого попал отравленный воздух «футляра» казенной России.

Чехов был далек от мысли, что Беликов с его страхом перед всем новым - это злая шутка природы, биологический ляпсус. Как человек материалистически мыслящий, как врач, Чехов знал, что люди не родятся с сформировавшимся характером, что духовный облик человека складывается под влиянием обстоятельств среды, всего, что способно воздействовать на ум, волю и чувства. Надо, следовательно, понимать, что писатель ставил в своем произведении далеко идущую цель. Создав образ Беликова, Чехов посадил на скамью подсудимых законы «футляра», духовно калечившие человека.

Надо думать, что не с юмористическим огоньком в глазах смотрел Чехов на Беликова, а с глубокой скорбью. И скорбел писатель, наверно, не потому, что ему было жаль конкретного человека - учителя гимназии, а оттого, что на свете властвует «футляр», расслабляющий волю рядовых людей, вселяющий в них неверие в самих себя, заставляющий становиться себе на горло, лгать, ханжествовать, кривляться пред самим собой и трусливо считать, что так, а не иначе должно быть, что нет иной дороги в жизни.

Чехов осуждает Беликова. Этот человек, по мнению писателя, не только неприятен, но и страшен, как эпидемия, для окружающих. Однако главная мишень, не названная и не показанная, но по которой Чехов бьет - это «футляр», - строй жизни царской России.

Беликов, как известно, был примечателен тем, что всегда, даже в очень хорошую погоду, выходил в калошах и с зонтиком и непременно в теплом пальто на вате. «И зонтик у него был в чехле и часы в чехле из серой замши, и когда вынимал перочинный (нож, чтобы очинить карандаш, то и нож у него был в чехольчике; и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он все время прятал его в поднятый воротник. Он носил темные очки, фуфайку, уши закладывал ватой, и когда садился на извозчика, то приказывал поднимать верх. Одним словом, у этого человека наблюдалось постоянное и (непреодолимое стремление окружить себя оболочкой, создать себе, так сказать, футляр, который уединил бы его, защитил бы от внешних влияний». Чехов пишет о Беликове:

«Действительность раздражала его, пугала, держала в постоянной тревоге, и, быть может, для того, чтобы оправдать эту свою робость, свое отвращение к настоящему, он всегда хвалил прошлое и то, чего никогда не было; и древние языки, которые он преподавал, были для него в сущности те же калоши и зонтик, куда он прятался от действительной жизни».

Чехов, характеризуя духовный облик Беликова, делает ряд других замечаний, помогающих понять, что происходит с человеком, поддавшимся влиянию «футляра». Беликов боялся высказывать свои мысли. Для него были ясны только циркуляры и газетные статьи, в которых запрещалось что-нибудь. Когда в циркуляре запрещалось ученикам выходить на улицу после девяти часов вечера или в какой-нибудь статье запрещалась плотская любовь, то это было для него ясно, определенно: запрещаю и баста (курсив мой. - И. Б.). В разрешении же и позволении скрывался для него всегда элемент сомнительный, что-то недосказанное и смутное. Когда в городе разрешали драматический кружок, или читальню, или чайную, то он покачивал головой и говорил тихо:

- Оно, конечно, так-то так, все это прекрасно, да как бы чего не вышло.

Весьма примечательно для действия, которое оказывает футлярный строй жизни на человека, что Беликов приходил в уныние от всякого рода нарушений, уклонений и отступлений. «Как бы чего не вышло». Ведь законом запрещено?! Жить, но не двигаться вперед, думать, но только о том, что дозволено, любить порядок, но не нарушать циркуляров, хотеть только то, чего требует закон.

Духовно приплюснутый зловещими законами «футляра», утративший чувство личности, Беликов стал проводником этих законов. Зараженный страхом перед развивающейся жизнью, футлярный человек обратился в распространителя этой заразы, в косную силу, парализующую ум, чувство и волю рядовых людей. Один из персонажей рассказа говорит о Беликове: «Этот человек... держал в руках всю гимназию целых пятнадцать лет! Да что гимназию? Весь город! Наши дамы по субботам домашних спектаклей не устраивали, боялись, как бы он не узнал; и духовенство стеснялось при нем кушать скоромное и играть в карты. Под влиянием таких людей, как Беликов, за последние десять-пятнадцать лет в нашем городе стали бояться всего. Бояться громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, бояться помогать бедным, учить грамоте». Свое осуждение людей типа Беликова Чехов выразил словами Ивана Ивановича: «Признаюсь, хоронить таких людей, как Беликов, это большое удовольствие. Когда мы возвращались с кладбища, то у нас были скромные, постные физиономии, никому не хотелось обнаружить этого чувства удовольствия, - чувства, похожего на то, какое мы испытывали давно-давно, еще в детстве, когда старшие уезжали из дому и мы бегали по саду час-другой, наслаждаясь полною свободой». И здесь Иван Иваныч произносит фразу, смысл которой обращен против государственного «футляра», как обличение его антинародной силы: «Ах, свобода, свобода! Даже намек, даже слабая надежда на ее возможность дает душе крылья, не правда ли?»

Беликов умер и, казалось бы, жители города легко вздохнут, перестанут бояться высказывать вслух свои мысли, начнут свободно и открыто общаться и все пойдет своим нормальным ходом, никто не станет пугаться того циркуляра, которым страшил Беликов. Нет. Беликова похоронили, а «футлярные» законы-то ведь остались жить, «прошло не больше недели, и жизнь потекла по-прежнему, такая же суровая, утомительная, бестолковая, жизнь, не запрещенная циркулярно, но и не разрешенная вполне; не стало лучше». И дальше следует вывод: «И в самом деле, Беликова похоронили, а сколько еще таких чело-веков в футляре осталось, сколько их еще будет!» Эти слова таят в себе глубокий социально-политический смысл. Чехов недвусмысленно указал на то, что беда не в личности Беликова, а в строе жизни, который формирует таких, как Беликов. Да, циркуляры, законы, инструкции, уставы - все это оружие полицейско-бюрократической России лишает людей чувства собственного достоинства, внедряет в их души страх перед активным действием, направленным на улучшение жизни.

Устами своего героя Чехов говорит:

«А разве то, что мы живем в городе в духоте, в тесноте, пишем ненужные бумаги, играем в винт - разве это не футляр? А то, что мы проводим всю жизнь среди бездельников, сутяг, глупых праздных женщин, говорим и слушаем разный вздор - разве это не футляр?»

Чехов верно понимал и по достоинству оценивал строй жизни России - «страны казенной». Ему было ясно, что все ее институты созданы для удушения мысли, укрощения воли и осквернения чувства миллионов людей, которые, по законам этих институтов, должны прислушиваться к голосу «верхов», беспрекословно выполнять их желания, раболепно угождать им. Чехов видел, как под влиянием косных и безнравственных законов российского «футляра», философии, этики, литературы его охранителей люди теряют в себя веру и, едва поднявшись на ноги, уже чувствуют утомление, писатель замечал, как растет роль чина и звания и как обесценивается простой маленький человек, как позорно вынужден он подчинять свои мысли и чувства начальнику с Анной на шее, как разрушаются семейные устои.

Чехову - человеку и художнику-свойственно чувство беспокойства за судьбу людей из народа. Оно, это благороднейшее чувство, росло, углублялось и двигалось от скорбной улыбки до «невидимых миру слез». Только тревогой за народ, только из года в год растущим желанием помочь ему «подняться с колен» можно объяснить тот героический труд, который Чехов затрачивал, создавая произведения, исполненные суровой правды, изобличавшей разрушительное влияние российского «футляра» на об шество.

«Двое в одном». Рассказ на две страницы. Но сколько в нем разящей сатиры! Как ясно выражена чеховская скорбная мысль о маленьких людях, терпящих гнет вышестоящего начальника и боящихся быть самим собой, иметь свое суждение, тем более, если оно мешает «верхам» переваривать пишу.

Иван Капитоныч - мелкий (канцелярский работник. Это маленькое, пришибленное, приплюснутое создание, живущее для того только, чтобы поднимать уроненные платки и поздравлять с праздником. «Он молод, но спина его согнута в дугу, колени вечно подогнуты, руки запачканы и по швам. При виде начальника он дрожит, бледнеет и краснеет, будто его хотят съесть или зарезать, а когда ©го начальник распекает, он зябнет и трясется всеми членами».

Что же это за человек Иван Капитоныч? Природа его обидела? Может быть, с детства перепуган? Нет, ни то и ни другое. Строй жизни канцелярии пригнул Ивана Капитоныча к земле, заставил его° не ходить, а ползать на животе. Это законы департамента превратили Ивана Капитоныча в такое маленькое пришибленное существо, уделом жизни которого стало поднимать уроненные начальством платки и поздравлять его с праздником.

А как выглядит тот же мелкий чиновник Иван Капитоныч, когда он вне канцелярского «футляра»? Так же ли у него согнута спина в дугу, так же ли подогнуты колени и руки по швам? Нет. Вырвется Иван Капитоныч из канцелярского колпака и станет другим, заговорит своим языком, начнет выражать свои мшсли, дает волю своим чувствам

Однажды высокопоставленное лицо, под началом которого служил Иван Капитоныч, ехало на конке. Оно обратило внимание на человечка в заячьей шубке, сильно напоминавшего ему Ивана Капитоныча. Высокопоставленное лицо стало присматриваться - он ли это? Ведь приниженнее, молчаливее его никого нет другого.

Человечек в заячьей шубке «не был так согнут, не казался пришибленным, держал себя развязно и, что возмутительнее всего, говорил с соседом о политике и его слушал весь вагон. Человечек этот говорил, что смерть Гамбетты на руку Бисмарку, что был бы Гамбетта жив - он воевал бы с немцами и взял с них контрибуцию. Человечек в заячьей шубке стал отчитывать кондуктора за то, что в вагоне темно, резонно доказывал, что не публика для него, а он для публики, «не понимаю, - кричал человечек, - чего это начальство смотрит». Когда этому не в меру расшумевшемуся пассажиру заявили, что курить в вагоне нельзя, он громко ответил:

«Кто это не велел? Кто имеет право? Это посягательство на свободу! Я никому не позволю посягать на свою свободу. Я свободный человек!.. Нечего сказать, хороши порядки! ... Живи вот с этакими господами! Они помешаны на форме, на букве! Формалисты, филистеры! Душут!»

Тирада человечка в заячьей шубке рассмешила высокопоставленное лицо. Оно рассмеялось. Разглагольствовавший о свободе, о букве закона, о формалистах и филистерах был... Иван Капитоныч. Он узнал своего начальника, и голос его дрогнул. Спина мгновенно согнулась, лицо моментально прокисло, руки опустились по швам, нюги подогнулись. Иван Капитоныч погрузился в атмосферу канцелярского футляра и снова превратился в мелкого канцеляриста, в приплюснутое создание, живущее для того, чтобы поднимать уроненные платки и поздравлять с праздником всех, кто стоит ступенькой выше его».

Нужны ли здесь комментарии, чтоб понять, почему двое были в одном?

Чехов писал о самых простых вещах, но, извлекая из них глубокое содержание, делал выводы большого идейного и жизненного значения. Обыгрывая отдельные предметы обихода, говоря о судейском мундире, об ордене, о шубе столоначальника, о фуражке с сияющей кокардой, Чехов поднимал их до символа, в обобщенном виде выражая дух «казенной» России. Чем объяснить смятение чувств «тонкого», встретившего своего друга «толстого», как не тем, что чиновничий орден в этой России обладал распорядительной властью и позволял его владельцу свысока смотреть на нижестоящих, маленьких людей? Разве можно считать, что в миниатюре «На гвозде» основное - это смешная коллизия: чиновник-именинник пригласил своих сослуживцев поужинать, а они не могли воспользоваться приглашением поесть вкусного пирога, так как, войдя в дом к имениннику, обнаружили на гвозде фуражку вышестоящего начальника, проводившего время с женой хозяина дома? Дело, конечно, не в смешном характере противоборствующих обстоятельств.

Новелла эта большого социального значения. Смех ее горький, а смысл ее изобличает узаконенные нормы безнравственности «футлярного» мира. Достаточно было группе коллежских регистраторов и губернских секретарей увидеть новую фуражку с сияющим козырьком и кокардой, чтоб пережить предписанный уставом канцелярии страх. Все мгновенно изменилось в головах и сердцах чиновников. Сияющий козырек «высокопоставленной» фуражки проявил свою властную силу. Он смял и загасил мысли, желания, волю. Величественный блеск козырька заставил людей забыть свое «я» и в страхе чинопочитания ударить себя по физиономии. Никто из коллежских регистраторов и губернских секретарей и в первую очередь сам именинник - Стручков по-человечески не возмутился поведением вышестоящего лица, никто даже не посмел подумать о том, что «чин» вмешивается и в семейную жизнь.

Трудолюбие, честность, моральная чистота - нет не в этом лежат корни благополучия человека в России полицейского произвола, бюрократической косности и капиталистического хищничества. Не богатый духовный мир человека, не его благородные стремления, не дальний полет его мыслей создают человеку высокий авторитет, отводят ему заметное место в обществе и родят уважение окружающих. Нет! Чековая книжка, звание, чин! Вот строители жизни, вот кто управляет обществом, кто создает нравственные нормы, формирует характер человека, окрашивает в один официальный цвет мысли и чувства людей.

Звание! А если человек его лишается? Сохраняется ли за ним место в обществе, которое он занимал, нося это звание? Здороваются ли с ним так же приветливо, с той же подчеркнутой и навязчивой любезностью, как и прежде? Увы! Нет звания - нет человека. Упразднено звание - упразднен человек. И вот его уже ,не замечают, не уважают, не слушают, когда он говорит. От него отворачиваются даже те, кто сладостно трепетал, когда этот человек со званием милостиво протягивал два пальца. Вот об этом печальном явлении «казенной» России и рассказал Чехов в новелле «Упразднили».

Отставной прапорщик Вывертов неплохо жил и пользовался уважением. Но вот узнал он, что звание, которое ему было присвоено, упразднено. «Вы теперь, - говорят ему, - ничего, недоумение, эфир! Теперь вы и сами не разберете, кто вы такой».

Все перевернулось в голове отставного прапорщика Вывертова. Он, не боявшийся завтрашнего дня, при этом известии почувствовал такой страх, будто на него разбойники накинулись с ножами. Что же будет дальше? Как же жить без звания? «Опять-таки я не понимаю... - выговорил Вывертов. - Ежели я теперь не прапорщик, то кто же я такой? Никто? Нуль?» И Вывертов приходит к страшному для себя выводу: «Стало быть... мне может теперь всякий сгрубить, может на меня тыкнуть?»

Вывертов потерял шжой. «Неделю он не пил, не ел, не спал, а, как шальной, ходил из угла в угол и думал. Лицо его осунулось, взоры потускнели... Ни с кем он не заговаривал, ни к кому ни за чем не обращался...» Исчез прежний Вывертов. Не стало человека. Осталась от него только сморщенная оболочка.

Прошла другая неделя, и Вывертов заговорил: «Что же ты молчишь, харя? -набросился он внезапно на казачка Илюшку. - Груби! Издевайся! Тыкай на уничтоженного! Торжествуй!»

Орден! Как сладко замирает сердце человека, когда на его шее или на груди висит орден! Как этот человек хорошо себя чувствует в обществе, как ему приятны завистливые взгляды окружающих. Если у тебя есть орден - ты крепко стоишь на ногах, ты заметное лицо, ты диктуешь, приказываешь, распоряжаешься, навязываешь другим свое мнение и те, склонив голову, должны с улыбкой почтительности тебя слушать, поддакивать, соглашаться, даже если ты мелешь вздор, даже если твои распоряжения приносят человеку вред. Но что поделаешь?! Орден - великая реальная сила, вещь первостепенной жизненной необходимости. Такого мнения об ордене был учитель военной прогимназии коллежский регистратор Лев Пустяков.

Нужно отдать должное герою рассказа Чехова «Орден» Пустякову. Он как человек, дышащий воздухом «футляра», верно рассудил, что орден - это прибыльное место, хорошее приданое; когда он в петлице - ты заметный человек, с тобой считаются, ты предмет завистливых вздохов.

Пустякову нужно было быть на новогоднем обеде у купца Спичкина, который «страшно любит ордена и чуть ли не мерзавцами считает тех, у кого не болтается что-нибудь на шее или в петлице». У Пустякова нет ордена, и он попросил своего друга - поручика одолжить ему Станислава. И вот Пустяков едет к купцу на обед.

Распахнувши шубу, он глядит себе на грудь, на которой сверкает золотом и отливает эмалью чужой Станислав. «Как-то и уважения к себе больше чувствуешь! -думал учитель, покрякивая. - Маленькая штучка, рублей пять, не больше, стоит, а какой фурор производит!»

Галерея чеховских образов, характеризующих людей духовно обедненных и морально искалеченных законами полицейско-бюрократической России, обширна и выразительна. Вот чиновник Червяков, которого постигло несчастье. Он имел неосторожность чихнуть на лысину его превосходительства. Не допуская мысли, что за такое страшное, по его мнению, преступление он не будет тяжко наказан, чиновник терзался и ждал ужасного для себя конца. Страх перед генералом! свел этого мелкого чиновника в могилу.

А вот крупный чиновник Козулин. Он победитель. Он глубоко изучил законы канцелярий, в совершенстве овладел техникой улыбок, рукопожатий, низких поклонов; он знает, с кото сколько! взять и кому сколько дать; он знает, когда надо поднимать голову, а когда опускать.

Теперь он торжествует. В его доме собрались на блины все подчиненные ему. Его превосходительство рассказывало что-то смешное, а один из чиновников, присутствовавший на обеде с сыном, толкал его в бок и говорил:

- Смейся!

Юноша «широко раскрывал рот и смеялся. Раз даже взвизгнул от смеха, чем обратил на себя всеобщее внимание.

- Так, так! - зашептал папаша, - Молодец! Он глядит на тебя и смеется... Это хорошо: может, в самом деле даст тебе место помощника письмоводителя!»

Козулин ткнул пальцем в сторону отца юноши и приказал:

- Бегай вокруг стола и пой петушком!

Отец улыбнулся, приятно покраснел и засеменил вокруг стола. Сын бегал за ним. «Ку-ку-реку» заголосили они оба и побежали быстрее. Юноша бегал и думал:

«Быть мне помощником письмоводителя!»

Исходящие из канцелярии бумаги! Что они несут людям? Радость, горе, счастливое «да» или печальное «нет»? Какие они выражают чувства? Часто ли пишущему эти бумаги приходится применять восклицательный знак, выражающий душевные переживания?

Коллежский секретарь Перекладин долго припоминал содержанке бумаг, которые написал за сорок лет своего служения, «но как ни думал, как ни морщил лоб, не припомнил случая, когда бы он применил восклицательный знак».

«Что за оказия! Сорок лет писал и ни разу восклицательного знака не поставил... Гм!.. Но когда же он, черт длинный, ставится?»

Мучимый смутной тревогой, Перекладин обратился к жене, чтобы та объяснила ему, когда в бумагах ставится восклицательный знак. Жена сказала ему, что знак этот ставится при обращениях, восклицаниях и при выражениях восторга, негодования, радости, гнева и прочих чувств.

«Тэк-с, - подумал Перекладин. - Восторг, негодование, радость, гнев и прочие чувства...

Коллежский секретарь задумался... Сорок лет писал он бумаги, написал он их тысячи, десятки тысяч, но не помнит ни одной строки, которая выражала бы восторг, негодование или что-нибудь в этом роде... «И прочие чувства... - думал он. - Да нешто в бумагах нужны чувства? Их и бесчувственный писать может...»

Бумаги канцелярий «казенной» России лишены чувств. Тот, кто не думает о человеке, не заботится о том, чтобы жизнь не била его «на манер тысячепудового камня», тот не будет вкладывать в официальные бумаги человеческие чувства. Канцелярия и душевные эмоции - это антагонисты, понятия, исключающие друг друга. Вот о чем говорит Чехов в своем рассказе «Восклицательный знак».

Мысль о том, что «футлярный» строй жизни духовно уродует человека, раздваивает человеческую личность, заставляет лгать самому себе, делать не то, что хочется, а что нравится вышестоящему лицу, - эта обличительная! мысль лежит в основе многих произведений Чехова. Писатель показывает различные формы проявления гнетущей и уродующей силы «футляра». Вот видный судейский деятель Петр Дмитриевич - герой рассказа «Именины». Человек этот - консерватор, хотя и говорит, что «у нас на первом плане стоит всегда не лицо, не факт, а фирма и ярлык». Чехов, однако, не изобличает консерватизм Петра Дмитриевича. Его интересует, как этот судебный деятель ведет себя, когда он берет в руки меч правосудия.

Чехов замечает, что на председательском кресле, в мундире и с цепью на груди, Петр Дмитриевич совершенно меняется. Появляется другой человек, с совершенно новой манерой поведения, новыми чертами характера. «Величественные жесты, громовой голос, «что-с», «н-дас», небрежный тон... Все обыкновенное, человеческое, свое собственное, что привыкла видеть в нем Ольга Михайловна (жена Петра Дмитриевича. - И. Б.) дома, исчезало в величии, и на кресле сидел не Петр Дмитриевич, а какой-то другой человек, которого все звали «господином председателем». Что же заставляло этого судебного деятеля так перевоплощаться? Чехов отвечает: «Сознание, что он-власть, мешало ему покойно сидеть на месте, и он искал случая, чтобы позвонить, строго взглянуть на публику, крикнуть...

Откуда брались близорукость и глухота, когда он вдруг начинал плохо видеть и слышать и, величественно морщась, требовал, чтобы говорили громче и ближе подходили к столу. С высоты величия он плохо различал лица и звуки, так что если бы, кажется, в эти минуты подошла к нему сама Ольга Михайловна, то он и ей бы крикнул: «Как ваша фамилия?». Свидетелям-крестьянам он говорил «ты», на публику кричал так, что его голос был слышен даже на улице, а с адвокатами держал себя невозможно».

Гнетущая, антинародная сила законов полицейско-бюрократической России выражена Чеховым в образе унтера Пришибеева с наибольшей по-лиотой и жизненной достоверностью. Духовно изуродованный уставами и правилами «футляра», убежденный в том, что именно в них заключена вся мудрость бытия, Пришибеев гак же, как и Беликов, распространяет дух этих правил, чтоб не дать жизни двигаться и развиваться, чтоб люди не смели жить по собственному желанию и разумению.

Пришибеев страшен своей непоколебимой убежденностью в том, что народу нельзя давать воли, что его надо держать на привязи строгих законов. Пришибеева охватывает страх, когда он видит собравшихся на улице людей, и он гневно кричит: «По какому полному праву тут народ собрался?.. Зачем? Нечто в законе сказано, чтоб народ табуном ходил». И унтер командует:

«- Наррод, расходись! Не толпись! По домам!»

Люди, окружавшие Пришибеева, жаловались, что жить с ним никак невозможно: «С образами ли ходим, свадьба ли, или, положим, случай какой, везде он кричит, шумит, свои порядки вводит. Ребятам уши дерет, за бабами подглядывает, чтоб чего не вышло... по избам ходил, приказывал, чтоб песней не пели и чтоб огней не жгли. Закона, говорит, такого нет, чтоб песни петь».

Пришибеев твердо убежден, что его дело народ разгонять, следить, чтобы не было беспорядков, «не дозволять, чтобы народ безобразил». «Где это в законе написано, - возмущается Пришибеев, - чтобы народу волю давать? Я не могу дозволять-с. Ежели я не стану их разгонять да взыскивать, то кто же станет? Никто порядков настоящих не знает, во всем селе только я один знаю, как обходиться с людями простого звания».

Не позволять, чтоб народ собирался, разгонять его, взыскивать с него, держать в страхе, сковывать его волю - вот она страшная пришибеевщина, воплотившая в себе дух и букву антинародных законов. И не случайно, конечно, чеховский Пришибеев стал символом узурпации человеческих прав.

В пришибеевском окрике «Наррод, расходись! Не толпись! По домам!» слышится голос «России - страны казенной».

Выступая страстным и последовательным обличителем власти «футлярных» законов, наглядно! показывая их губительное влияние на общество, Чехов противопоставил им власть честного труда, которую он славил и которой прокладывал дорогу в будущее.

С трудом, облегчающим жизнь простых людей, Чехов связывал проблему счастья.

В атмосфере «футляра» нет и не может быть человеческого счастья в его высоком и духовно светлом значении.

Философия и мораль «футляра» узаконивают и возвеличивают узко личное, животно-эгоистическое счастье. Чехов показал, что оно - удел мещан и обывателей разных чинов и рангов.

Презирая алчное корыстолюбие и сытое самодовольство мещан, Чехов прямо и открыто говорит, что личное счастье безнравственно в обществе, в котором оно строится на несчастье многих.

Право на счастье имеет только тот, кто не отнимает его у народа; счастье должно рождаться социальной справедливостью и ей должно служить; только тот поистине счастлив, кто делает людям добро. Так решал Чехов проблему человеческого счастья, разя своей сатирой уют кукольного дома, личного благополучия и со всей щедростью своей благородной души отдавая дань безмерного уважения счастью, рожденному делами, полезными людям.

Молодому учителю Никитину («Учитель словесности»), женившемуся на богатой, молодой и любимой им женщине, показалось, что он счастлив. Точнее, в этом он был твердо убежден. Никитин думал: «Как расцвела, как поэтически красиво сложилась в последнее время моя жизнь! Два года назад я был еще студентом, жил в дешевых номерах на Неглинном, без денег, без родных и, казалось мне тогда, без будущего. Теперь же я - учитель гимназии в одном из лучших губернских городов, обеспечен, любим, избалован».

У Никитина любимая жена, много денег, значительное хозяйство. Теперь он почувствовал, как приятно иметь собственный дом, хорошую обстановку, наконец-то теперь он может, наслаждаясь жизнью, в ленивой истоме сладко потягиваться, развалясь у себя в кабинете на турецком диване, курить.

Никитину было мягко, удобно и уютно, как никогда. Он с радостным волнением следил за бурной хозяйственной деятельностью своей жены. Он гордился тем, что его Манюся, имея трех коров, завела настоящее молочное хозяйство, у нее в погребе и на погребце было много кувшинов с молоком и горшочков со сметаной, и все это, не давая мужу ни стакана молока, она берегла для масла.

В самом ли деле счастье это то, что переживает Никитин? Нет. В отрицании такого счастья, в обличении и горьком осмеянии его Чеховым - соль рассказа. Никитинское счастье пошлое, беззаконное, духовно нищее. Это со всей трагической очевидностью стало ясно Никитину, почувствовавшему, что окружающий его уют, удобства, обильные яства низводят его до уровня жвачного животного.

Почему Никитина уже радостно не волнуют все личные удобства и привилегии, которыми он полновластно пользовался? Чехов дает ответ: счастье и радость жизни - в честном труде, без него мет истинного счастья, духовно поднимающего человека и утверждающего высокие идеалы как цель его бытия. Герой Чехова пришел к выводу, что «если бы он, подобно громадному большинству людей, был угнетен заботой о куске хлеба, боролся за существование, если бы у него болели спина и грудь от работы, то ужин, теплая уютная квартира и семейное счастье были бы законной наградой и украшением его жизни...»

Никитин мучительно прозревал и все, что он ранее считал справедливо принадлежащим ему, осуждал, как проявление несправедливости; все, что было окрашено в родовый цвет счастья, теперь выглядело серым пятном, вселяло тревогу и отвращение. Никитин «думал о том, что, кроме мягкого лампадного света, улыбающегося тихому семейному счастью, кроме этого мирка, в котором так спокойно и сладко живется ему... есть ведь еще другой мир... И ему страстно, до тоски вдруг захотелось в этот другой мир, чтобы самому работать где-нибудь на заводе или в большой мастерской, говорить с кафедры, сочинять, печатать, шуметь, утомляться, страдать... Ему захотелось чего-нибудь такого, что захватило бы его до забвения самого себя, до равнодушия к личному счастью, ощущения которого так однообразны ».

Разочарование Никитина в своей покойной, сытой и уютной жизни - это удар Чехова по пошлому счастью людей, отгородившихся от интересов народа глухой стеной личного благополучия и утоливших высокие человеческие идеалы в горшочках со сметаной и в кувшинах с молоком. Личное счастье, добытое за счет труда народа, не только безнравственно, но и преступно, как явление антинародное. Твердо убежденный в правоте своего осуждения пошлого личного счастья, Чехов противопоставил ему счастье тех, кто личную радость, личное благополучие и личные удобства не добывает за счет миллионов людей, а сливает с их интересами, их трудовой жизнью.

Суровое обличение пошлого счастья сытых одиночек находим и в рассказе «Крыжовник». Читаешь этот рассказ и ясно слышишь голос возмущенной чеховской совести, слышишь, как писатель, обращаясь к людям, говорит: что может быть гаже, омерзительнее и безнравственнее, чем человек, с упоением хлебающий свои собственные жирные щи и не желающий думать о миллионах людей, к ногам которых бросают корку хлеба; какой мещанской грязью обливают слово «счастье» те, кто в крыжовнике, растущем в своем саду, видят свою радость, свою гордость, воплощение своего идеала, цель жизни!

Чехов слишком ясно видел губительную силу «футляра» казенной России, слишком презирал ее пошлые и подлые законы, чтобы не воскликнуть: «Больше жить так невозможно!», чтобы не прийти к выводу: «счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча».

В последние годы своей; жизни Чехов выступал с мужественным, страстным, исполненным высокого гражданского пафоса протестам против жизни под «футляром», против тех, кто боязливо уходит от борьбы и устраивает свое личное благополучие. Стремясь «перевернуть жизнь», помочь людям сделать ее справедливой, чистой, свободной от духовных уродств, переживая беспокойство за судьбу народа, Чехов обратился к своим современникам. «Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье...»

Чехов слишком хорошо знал русский народ, слишком глубоко ценил его ясный ум, его любовь к свободе, упорство в борьбе за нее, чтоб не верить в светлое будущее России, в то, что рухнет «футляр» и все люди станут трудиться, что зарытое в земле счастье - справедливое, законное, украшающее жизнь, выйдет из нее, войдет в дом каждого простого человека и останется жить в нем, что навсегда исчезнут «толстые и тонкие», что мундир, фуражка с сияющей кокардой, пуговица с распластанным на ней двуглавым орлом не будут властвовать над рядовыми людьми и топтать их человеческое достоинство, что солнце будет сиять всем людям и небо в алмазах будет радовать не избранных одиночек, а весь народ.

Преграды и ограничения «футляра» казенной России надо снести с пути народа. Не три аршина земли нужно человеку, а «весь земной шар». Люди труда должны стать полновластными хозяевами земли, и тогда они превратят ее в цветущий сад, несущий всему человечеству плоды истинной свободы, социальной справедливости, бескорыстного братства. Так думал Чехов, того хотел он всей силой своей кристально чистой совести, всей духовно красивой душой русского человека, русского писателя.

Чехов упорно, изо дня в день, совершенствовал свое художественное мастерство, из своих неисчислимых запасов слов отбирал он лишь те, которые способны не только показать явления жизни, но и раскрыть их внутренний смысл, ясно и правдиво нарисовать картины общественного зла, чтоб вызвать у людей гнев и отвращение к нему, создать привлекательные образы добра, способные вдохновить людей на борьбу за честную жизнь.

Все свое изумительное мастерство художника Чехов отдавал борьбе за счастье народа. Писатель был твердо убежден, что свобода русского народа-реальное, исторически близкое будущее. И это поднимало его творческий дух, усиливало энергию его свободолюбивых мыслей и гуманных чувств. Украшенное добровольным созидательным трудом будущее России - вот мысль, пропитавшая произведения Чехова последних лет. Токи свежего воздуха наступающей новой жизни молодили душу Чехова. Так же как птица чувствует пробуждение весны, он предугадывал, что жизнь в России будет перевернута в пользу добра. Устами своих героев Чехов говорил: «Жизнь идет все вперед и вперед... и, очевидно, настанет время, когда, например, нынешнее положение фабричных рабочих будет представляться таким же абсурдом, как нам теперь крепостное право».

«Знаете, я с каждым днем все более убеждаюсь, что мы живем накануне величайшего торжества, и мне хотелось бы дожить, самому участвовать». «О, если бы поскорее наступила эта новая, ясная жизнь, когда можно будет прямо и смело смотреть в глаза своей судьбе, сознавать себя правым, быть веселым, свободным».

Один из современников Чехова в своих воспоминаниях приводит слова Чехова: «Совсем другое надо. Бодрое... Сильное... Пережили мы серую канитель... Поворот идет... Круто повернули... Гудит, как улей, Россия... Вот вы посмотрите, что будет года через два-три... Не узнаете России... Вот мне хотелось бы поймать это бодрое настроение... Написать пьесу... Бодрую пьесу. Может быть, и напишу...

Очень интересно... Сколько силы, энергии, веры в народе!» Какими пророческими оказались слова: «На Енисее жизнь началась стоном, а кончится удалью, какая нам и во сне не снилась... Я стоял и думал: какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега».

Чехов мечтал о красоте грядущей жизни народа. Мечта эта была рождена великой, негаснущей верой в духовных силах миллионов тружеников, которые переустроят мир и превратят его в цветущий сад. Чехов непомерно страдал от пошлости, грубости, скуки, праздности, насилия, дикости, ужаса и темноты современных ему будней. Но он не переставал думать о людях, духовно сильных и красивых, людях, способных на подвиги во имя блага человечества.

Беспощадно изобличив мещан, обывателей, корыстолюбцев, развенчав мнимую красоту пошлого личного счастья, Чехов воспел красоту подвига, нужного людям, как солнце. С каким горячим уважением Чехов писал о подвиге, вере и ясно осознанной цели Пржевальского. Вот кого он считал самым поэтическим и жизнерадостным элементом общества. «Понятно, чего ради Пржевальский лучшие годы своей жизни провел в Центральной Азии, - отмечал Чехов,- понятен смысл тех опасностей и лишений, каким он подвергал себя, понятны весь ужас его смерти вдали от родины и его предсмертное желание - продолжать свое дело после смерти, оживлять своею могилою пустыню... Читая его биографию, никто не спросит: зачем? почему? какой тут смысл? Но всякий скажет: он прав».

Грозовой ливень Октябрьской революции смыл с лица земли нашей родины грязь эксплуататорского строя. Русский народ, поднятый с колен и поставленный на ноги великой ленинской партией, вдребезги разбил «футляр» царской России с его пошлой и подлой философией, позорной моралью, с растленной властью денег, чина и звания.

В боевом строю тех, кто помогал расшатывать устои «России - страны казенной», народ наш видел и видит своего помощника - великого русского писателя Антона Павловича Чехова. Обличительный огонь его книг был направлен против социального зла. Сегодня эти книги, способствуя уничтожению пережитков старого, помогают народу строить коммунистическое будущее.

Как современны и близки нам по духу идеалы Чехова!

Как чудесно воплотились в большие дела нашего народа его красивые, устремившиеся в будущее мечты! Какое великолепнее единство взглядов на труд, на счастье, на цель человеческой жизни у советского народа и Чехова! Кто еще так глубоко понимает, как наш современник, воспитанный Коммунистической партией, что нельзя быть счастливым, если несчастливы миллионы, что счастье только свое, только для себя - это участь нищих духом, удел рептилий, которым суждено лишь ползать по земле.

Светлое и законное счастье, о котором мечтал Чехов и которое он считал высшим нравственным идеалом, переживает советский человек, когда он выплавляет много стали, выращивает большие урожаи, строит хорошие дома, пишет хорошие книги, открывает залежи алмазов, поднимает к жизни огромные массивы целинных земель, зорко охраняет Родину от врагов.

Воспевая духовную красоту подвига, утверждая его как идеал высшей нравственности, Чехов растил людей, способных совершать подвиги, не жалеющих себя для торжества социальной справедливости. Кто же, как не наш советский человек с такой ясностью и с таким душевным волнением услышал голос великого писателя, звавшего к подвигу?! Какими благородными делами ответил человек страны Советов на этот призыв! Но не подвигом отдельных людей украшена сегодня советская земля, а тысяч, по приказу совести мобилизующих все силы своих мышц, ума и сердца на строительство новой жизни. Великая ленинская партия воспитала этих людей, закалила их волю, их мужественный, способный к дерзанию характер, отрастила крылья для смелых полетов в будущее. Целые коллективы, бригады коммунистического труда, слив свои патриотические мысли и чувства, оплавив свои физические силы, совершают чудеса созидательного труда, считая это своей жизненной необходимостью, смыслом своего существования. Живи в наше время Чехов, он протянул бы руку советскому труженику, и в глазах писателя зажегся бы приветливый огонек любви и восхищения им - человеком, перевернувшим старую, «футлярную» жизнь, человеком большого общественного подвига; в глазах писателя мы увидели бы тот огонек, который вспыхивал, когда он мечтал о людях-богатырях, крылатых людях с красивыми душами, ясным умом и чистой совестью.

Донецкая степь! С какой неподражаемо-поэтической силой изобразил ее Чехов! С юношеским восторгом говорил он о ее магической красоте, о широком просторе, символизирующем мощь родины. «Во всем, что видишь и слышишь, - писал Чехов, - начинает чудиться торжество красоты, молодости, расцвет сил и страстная жажда жизни: душа дает отклик прекрасной, суровой родине и хочется лететь над степью вместе с ночной птицей». Но живые силы степи скованы. Над нею кружится коршун Варламов, держа в страхе людей, омрачая их жизнь, угрожая их будущему.

Посмотрел бы сегодня Чехов на нашу, советскую степь и уже не с грустью, а с торжествующей радостью он воскликнул бы: «Певца, певца!» и певец этот пел бы не о скрытых богатствах степи, а о раскованных силах потомков Дымова, познавших счастье свободного труда, радость строителя жизни.

Чехов, обличая нечеловеческие законы «футляра», говорил о крыльях, как о символе раскованной человеческой воли. Но не крылья воробья, не крылья коршуна противопоставлял он мещанам и обывателям, с жадностью поедающим свой крыжовник. Крылья сокола, поднимающие на большую высоту человеческое достоинство, крылья, несущие человека к берегу новой жизни, без окрика полицейского, без мертвящего циркуляра департамента, синода, без разбойничьей морали «верхов». Крылья, о которых писал Чехов, сегодня выросли у нашего современника, и он с каждым днем все выше поднимается к небу свободной и радостной жизни, усеянному алмазами больших и величественных побед.

Творческое наследие Чехова - национальная гордость русского народа, оружие борьбы всех прогрессивных людей против душителей человеческой свободы. Чехов - наш единомышленник по своей ненависти к капитализму, по своей любви к свободе, по своему стремлению служить народу всеми силами ума и сердца. Чехов - наш соратник, фронтовой друг в наших сражениях против пережитков старого, против последних попыток мертвого хватать живое, новое, светлое.

Свежий и бодрый ветер чеховского жизнелюбия, чеховского оптимизма дует в лицо простым людям всего мира. Свет его художественного, жизнеутверждающего реализма ярко сияет всем людям доброй воли, освещая путь их будущей жизни, незыблемо утвержденной и освященной властью свободного труда, законами социальной справедливости.

Сын русского народа, впитавший в себя его свободолюбие, ясность ума, великодушие, гуманизм и выразивший это в своих бессмертных творениях, Чехов сегодня особенно понятен, близок уму и сердцу простых людей всего земного шара. Создания великого писателя внедряют в сознание народов, пока еще мечтающих о свободе, о жизни без душащих законов «футляра», каждого рядового труженика стран капитализма, что он имеет все права на лучшую жизнь, что ему - творцу истории, создателю материальных и духовных ценностей, нужно не три аршина земли, а вся земля, не клочок голубого неба, которое он видит из окна подвала, а весь небесный свод, не робкая струя свежего воздуха, случайно попавшая в затхлое жилище, а вся атмосфера, окутывающая землю.

Сто лет прошло со дня рождения гениального писателя. Отдавая щедрую дань его человеческим качествам, его необычайно богатой художественной натуре, его чистой писательской совести и беспокойному сердцу гуманиста, как не подумать, как не воскликнуть:

Чехов - это звучит гордо!