И. Битюгова. "ЗАПИСНЫЕ КНИЖКИ"- ТВОРЧЕСКАЯ ЛАБОРАТОРИЯ

Записные книжки писателя - его творческая лаборатория - могут дать исследователю неоценимый материал для суждений об эволюции как мировоззрения писателя вообще, так и идейного замысла отдельных произведений, для понимания художественных устремлений писателя, формирования его стиля. Особенно это нужно отнести к «Записным книжкам» А. П. Чехова - мастера этюдов, записей и заметок. Его «записные книжки» охватывают последние 14 лет жизни - с 1891 по 1904 год - и представляют в идейном и художественном отношении нечто цельное. Кроме набросков к произведениям, созданным А. П. Чеховым в эти годы, в «Записных книжках» содержатся сюжеты и контуры образов не написанных, но задуманных им произведений. Это позволяет полнее представить себе творческий путь писателя. «Записные книжки» ярко выявляют и художественное своеобразие Чехова, направленность его стилистических исканий. В художественно завершенных черновых набросках писателя предстают контуры, формы его будущих рассказов, повестей и пьес.

Нам известны четыре «Записные книжки» А. П. Чехова. Первая охватывает творческий период - с 1891 по 1904 год, вторая - 1892-1897 годы (Мелихово), третья - 1897-1904 годы (Мелихово-Ялта). Первая «Записная книжка» являлась основным литературным архивом для Чехова: большинство заметок из второй и третьей «Записных книжек», не предназначенных для определенного произведения, переносилось в первую. В четвертую «Записную книжку» А. П. Чехов незадолго до смерти переписал из первой неиспользованные им заметки.

Опубликованные в 1914 году в печати (Впервые «Записные книжки» были изданы М. П. Чеховой в 1914 году во втором сб. «Слово», посвященном десятилетию со дня смерти А. П. Чехова («Книгоиздательство писателей в Москве»). Были отобраны материалы из первой «Записной книжки», не использованные Чеховым в его художественных произведениях, остальные материалы были исключены. Новое, полное научное издание «Записных книжек» было предпринято в 1927 году Академией художественных наук (подготовила к печати Е. Н. Коншина, комментариями и вступительной статьей сопроводил Л. П. Гроссман). Начиная с этого года, «Записные книжки» неоднократно издавались в полных собраниях сочинений А. П. Чехова) «Записные книжки» А. П. Чехова сразу же привлекли внимание читателей и исследователей. Появляется ряд заметок-откликов, в которых намечаются пути использования «Записных книжек» для изучения художественного творчества и мировоззрения писателя (Горнфельд. В мастерской Чехова. «Русские ведомости», № 151, 1914. С. Верин. Чеховский уголок. «Свободный журнал», июль, 1914, стр. 95-102. Киселев. Из записной книжки Чехова. «Утро» № 2354, 1914. А. Роскин. Лаборатория творчества. Мастер чернового жанра. «Литературная газета» № 19, 1929. С. Д. Балухатый. Записные книжки А. П. Чехова. «Литературная учеба» № 2, 1934).

Сохранившиеся «Записные книжки», как было указано, относятся к последним четырнадцати годам жизни А. П. Чехова. Однако жизненный материал, который лег в основу «Записных книжек», не ограничивается этим периодом. 80-е годы - годы формирования мировоззрения Чехова, годы его творческого созревания, дают множество мыслей и тем для дальнейшего творчества Чехова. Таким образом, источником «Записных книжек» Чехова является эпоха 80-90-х годов, которая в области экономики характеризуется вступлением России на путь ускоренного капиталистического развития, расслоением деревни и разорением большей части крестьянства, пополнением рядов городского пролетариата, промышленными кризисами и одновременно формированием классового сознания рабочих; в области политической - мрачной правительственной реакцией, в условиях которой начинается идейный разброд и шатание в среде мелкобуржуазной: интеллигенции, распад и разложение народничества и, с другой стороны, в связи с ростом рабочего движения возникают первые марксистские организации (группа «Освобождения труда» - 1883 г., «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» - 1895 г.).

А. П. Чехов не был связан с рабочим движением и с возникшими марксистскими организациями, но, как честный писатель-демократ и реалист, он стоял выше современных переродившихся буржуазных представителей искусства и приближался к правильному разрешению коренных вопросов русской жизни в русле общедемократических исканий.

Чехов смотрел на русскую жизнь «умным проницательным взглядом», и она вызывала у него огромную любовь и боль: любовь к русскому народу с заложенными в нем прекрасными возможностями, к русской природе и боль при виде социальных бед, которыми пронизана была вся русская жизнь. Не писать о русской жизни Чехов не мог, то было его непреодолимой потребностью, и он считал писательский труд своим гражданским долгом. Словами Тригорина Чехов говорит об этом в «Чайке»: «... я ведь еще гражданин, я люблю родину, народ, я чувствую, что если я писатель, то я обязан говорить о народе, об его страданиях, об его будущем, говорить о науке, о правах человека и прочее и прочее».

С середины 80-х годов Чехов особенно остро начинает размышлять над целями творчества, над вопросом, куда вести читателя, пытается сквозь мрак правительственной реакции 80-х годов XIX века увидеть зарождающееся будущее и пути к нему. В этот период у Чехова складывается твердый взгляд на назначение писателя. В письме к Суворину он так формулирует его: «...писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими... имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и Вас зовут туда же, и Вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель, как у тени отца Гамлета, которая недаром приходила и тревожила воображение... Лучшие из них реальны и пишут жизнь такою, какая она есть, но оттого, что каждая строчка пропитана, как

соком, сознанием цели, Вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, и это пленяет Вас...» (А П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Под ред. А. М. Еголина. Т. 15. Госиздат, 1949, стр. 446. (В дальнейшем все сноски будут делаться по этому изданию)).

Если в начале своего творческого пути Чехов, критически изображая современную действительность, смеялся над тем, что ниже нормы, ниже его высоких представлений о человеке и человеческих отношениях, то во второй половине 80-90-х годов он стремится найти радикальные средства «исцеления» социального зла. Для осуществления таких целей Чехову необходимо было углубленное изучение русской жизни, постоянная напряженная работа мысли. Лабораторией этой работы были «Записные книжки» - неразлучный спутник писателя на протяжении последнего более зрелого периода его творчества.

Одной из первых и характерных черт начального этапа творческой работы Чехова является то, что он черпал факты и наблюдения прямо из жизни, принимая в ней активное участие.

Так, например, ряд заметок в «Записных книжках» является результатом столкновения Чехова с различными, характерными для русской жизни того времени, явлениями в период его врачебной деятельности: заметки к рассказу «По делам службы», «Случай из практики», «Палата № 6»; участие в 1892 году в борьбе с голодом знакомит Чехова вплотную с жизнью крестьян: появляются записи, рисующие картину голода, заметки к рассказу «Мужики», «В овраге». Суворину Чехов писал о том, что нужно посылать в деревню писателей, которые пишут о ней.

Начавшийся в России подъем революционного движения в конце 80-90-х годов окончательно утверждает Чехова в мысли о необходимости для разрешения волновавших его вопросов русской жизни принять участие в общественно-политической деятельности. В период вынужденного пребывания из-за болезни в четырех стенах своей московской квартиры Чехов пишет: «Ах, подруженьки, как скучно! Если я врач, то мне нужны больные и больница; если я литератор, то мне нужно жить среди народа, а не на Малой Дмитровке, с мангусом. Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни, хоть маленький кусочек, а эта жизнь в четырех стенах без природы, без людей, без отечества, без здоровья и аппетита - это не жизнь...» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 15, стр. 255)

Потребность в общественно-политической деятельности, стремление до конца разобраться в русской действительности были причиной поездки Чехова на Сахалин, «место невыносимых страданий», где русская жизнь выступала в самом обнаженном виде, во всех ее острейших противоречиях. Чехов сам лично совершил перепись десятитысячного населения, побывал в каждой избе, объездил все тюрьмы, поговорил с каждым поселенцем и каторжником. В «Записные книжки» Чехов вносил свои наблюдения и мысли, заново обдумывал прежние наблюдения (заметки к рассказу «Убийство», к книге «Сахалин»).

Активное участие Чехова в жизни, знакомство с естественными науками выработали у него материалистический, научный подход к действительности, который и лег в основу его художественного метода. Об этом он пишет в письме к Россолимо от 11 октября 1899 года: «Знакомство с естественными науками, с научным методом всегда держало-меня настороже, и я старался, где было возможно, соображаться с научными данными, а где невозможно, - предпочитал не писать вовсе» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 18, стр. 244). Учитывая своеобразие, специфику науки и художественной литературы, Чехов приходит, однако, к заключению о единстве их материала, объекта отражения и конечных целей: они «имеют одни цели, одну природу и, быть может, со временем, при совершенстве методов, им суждено слиться вместе в гигантскую чудовищную силу, которую трудно теперь представить себе» (Из черновика письма к Григоровичу 1887 г. Сб. под ред. Н. Ф. Бельчикова. «Чехов и его среда»).

Таким образом, Чехов-писатель подходил к жизненному материалу как ученый-исследователь, стараясь путем собирания жизненных фактов, сопоставления и изучения! их определить жизнь, «которая есть» и «которая будет».

Одним из основных принципов Чехова было требование изучения всей русской жизни, а не отдельных узких областей ее. Он выступает против пристрастия Короленко и Леонтьева-Щеглова к избранным ими узким темам: «Зачем они оба специализируются? Первый не расстается со своими арестантами, а второй питает своих читателей только одними обер-офицерами... я признаю специальность в искусстве, как жанр, пейзаж, историю, понимаю я амплуа актера, школу музыканта, но не могу помириться с такими специальностями, как арестанты, офицеры, попы... Это уже не специальность, а пристрастие» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 14, стр. 32).

Для Чехова вся русская действительность была предметом изучения. «В «Записные книжки» вносились заметки о жизни на Сахалине и в центре России, об общественной жизни и личной, жизни интеллигенции и жизни крестьян, рабочих. Любой частный случай, занесенный в «Записные книжки», мог послужить основанием для сюжета произведения.

«- Как так сюжетов нет! - настаивал Антон Павлович. - Да все сюжет, везде сюжет!..» (Н. Телешов. Встречи с А. П. Чеховым. Сб. «Все проходит». М., 1927, стр. 7-9)

«Записные книжки» поражают обилием сюжетов. Не все успел использовать Антон Павлович. Неиспользованных сюжетов хватило бы еще на нескольких писателей. В шутку Чехов говорил гостившим у него в Ялте литераторам: «Купите у меня сюжет рассказа: Дешево уступлю. Особенно, если оптом. У меня несколько «Записных книжек» с сюжетами» (А. Федоров. Сб. «Памяти Чехова». Изд. «Общества любителей российской словесности». М., 1906, стр. 170). Такое богатство сюжетных замыслов обусловлено тем, что для Чехова как писателя представляли интерес рядовые, повседневные явления современной ему действительности; он умел вскрывать их глубокий внутренний смысл, выявлять общие закономерности, лежащие в их основании.

Большинство заметок в «Записных книжках» уже художественно построено. Это говорит о том, что Чехов глубоко обдумывал наблюдаемые им факты, а потом уже заносил их в «Записные книжки». Часто заметки делались по воспоминаниям. «Мне нужно, чтобы память моя процедила сюжет и чтобы на ней, как на фильтре, осталось только то, что важно или типично» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 17, стр. 193), - писал Антон Павлович. Аналогичное высказывание Чехова приводит в своих воспоминаниях А. Лазарев-Грузинский: «Надо, чтобы каждая фраза, прежде чем лечь на бумагу, пролежала в мозгу два дня и обмаслилась» (А. Лазарев-Грузинский. А. П. Чехов и А. С. Суворин. «Русское слово» № 151, 1914). Таким образом, в «Записные книжки» попадал факт, уже осмысленный и отраженный художественно.

Толчком к возникновению замысла произведения могла послужить для писателя случайная мелочь, но затем начиналась углубленная работа и в результате замысел совершенно преображался. Так, замысел «Вишневого сада», как известно из воспоминаний Станиславского, возник из шутливого желания Чехова видеть актера Артема удящим рыбу на берегу реки недалеко от старинного имения. Но постепенно образ рыболова перерастает в образ старика-лакея, хранителя этого старинного имения; затем присоединяется к нему образ хозяйки имения - в «Записных книжках» появляется заметка: «Для пьесы: либеральная старуха, одевается, как молодая, курит, не может без общества, симпатична» («Записные книжки А. П. Чехова», Под ред. Л. П. Гроссмана. ГАХН, 1927, стр. 70 (1, стр. 110 № 8). В дальнейшем сноски будут делаться по этому изданию в самом тексте в скобках с указанием римской цифрой чеховской «Записной книжки», арабскими цифрами стр. и номер заметки). (Это первоначальный замысел образа Раневской, впоследствии также измененный). Появляется компания игроков на бильярде. Далее возникает образ вишневого сада, ветка цветущих вишен и окне.

В «Записных книжках» намечаются все новые и новые образы. Замысел усложняется, начинает приобретать социальные черты. Станиславский вспоминает: «Его (лакея) хозяин, а иногда ему казалось, что это хозяйка, всегда без денег и в критические минуты она обращается за помощью к своему лакею или управляющему, у которого имеются скопленные откуда-то довольно большие деньги» (К. С. Станиславский. Чехов в Московском художественном театре. М., 1947, стр. 68). В результате дальнейшей творческой работы Чехов создал, как известно, произведение огромного социального значения, пьесу, повествующую о распаде и гибели дворянства, о наступлении капитализма, полную предчувствия скорой перемены всей русской жизни. Аналогичную историю воспроизводит в своих воспоминаниях Книппер-Чехова. Описывая последние дни А. П. Чехова перед смертью в Баденвейлере, она рассказывает, как умирающий писатель из того только факта, что звонок к обеду на курорте запоздал, извлек сюжет, бьющий по праздности и пошлости отдыхающей там буржуазии. «После трех тревожных дней, проведенных в Баденвейлере, ему стало легче к вечеру. Он послал меня пробежаться по парку, так как я не отлучалась от него эти дни, и когда я пришла, он все беспокоился, почему я не иду ужинать, но я ответила, что гонг еще не позвонил. Как оказалось после, мы просто прослушали, а Антон Павлович начал придумывать рассказ, описывая необычайно модный курорт, где много сытых, жирных банкиров, здоровых, любящих хорошо поесть, краснощеких англичан и американцев, и вот все они - кто с экскурсии, кто с катанья, с пешеходной прогулки, одним словом, собираются с мечтой хорошо поесть после физической усталости. И тут вдруг оказывается, что повар сбежал и ужина никакого нет, - и вот как этот удар по желудку отразился на всех этих избалованных людях» (Книппер-Чехова. Воспоминания о Чехове. Сб. «А. П. Чехов в воспоминаниях современников». Госиздат, 1947, стр. 478- 479).

Чехов исследовал жизнь в ее обыденном обличье. Основным его требованием было требование простоты, жизненной естественности тематики. «Зачем это писать, - недоумевал он, - что кто-то сел на подводную лодку и поехал к Северному полюсу, а в это время его возлюбленная с драматическим воплем бросается с колокольни? Все это неправда и в действительности не бывает. Надо писать просто о том, как Петр Семенович женился на Марье Ивановне» (А. Куприн. Памяти Чехова. Сб. «О Чехове». М., 1910. стр. 390). Чехов сам поступал подобным образом: он писал об обыденных фактах, но эти факты приобретали под его пером характер больших обобщений. Показательна в этом отношении творческая история одного из ранних рассказов Чехова - «Неосторожность»; работа над ним не отражена в «Записных книжках», но очень показательна со стороны тех изменений, которым подверг Чехов жизненный материал, положенный в основу этого рассказа. В газетной хронике появилось сообщение о несчастном случае: пьяный чиновник вместо водки выпивает по ошибке бензин и умирает. В рассказе чиновник выпивает керосин, но не умирает, как в хронике, а благополучно выздоравливает. Свояченица его сожалеет, что ему попался плохой керосин. Событие из необычного, исключительного превращается в обыденное, бытовое, переключается в плоскость житейских отношений, теряет свой внешний трагизм и одновременно становится, как справедливо отмечает М. Елизарова, внутренне глубоко трагическим: «Страшны не катастрофы и убийства, а повседневность, засасывающие мелочи повседневного мещанского существования, тупой, косной, темной обывательщины» (М. Елизарова. Чеховский рассказ и газетная хроника. «Литературная учеба» № 9, 1933).

Требуя от писателя всестороннего и глубокого изучения действительности, Чехов выдвигал принцип типичности, исторической жизненности изображаемых явлений и вел борьбу против выдвижения на первый план того, что является временным, случайным, нетипичным или малотипичным. По поводу «Плотничьей артели» Писемского Чехов писал в 1893 году: «...романист-художник должен прохо-дить мимо всего, что имеет временное значение». Сам Чехов умел видеть и выделять типичные явления и фигуры, в которых глубоко отражалась современная ему действительность.

Чехов не смог подняться до полного исторического понимания состояния современного общества, но материалистический, научный подход к изучаемой действительности позволял ему правильно устанавливать социальное значение различных общественных групп и тенденции их развития. Изучаемая действительность представала перед ним не в статике, а в динамике.

Так, «Записные книжки» отражают работу Чехова над повестью «Три года», основные герои которой представители купеческого класса. Ряд заметок вызван детскими воспоминаниями писателя о таганрогской лавочке отца. «Мальчиков в амбаре секли» отмечает Чехов в «Записных книжках»; в первой журнальной редакции Чехов развивает эту заметку: «Тут каждая мелочь напоминала ему о прошлом, когда его секли и держали на постной пище; он знал, что и теперь мальчиков секут и до крови разбивают им носы, и что когда эти мальчики вырастут, то сами тоже будут бить» («Русская мысль» №№ 1, 2, 1895, стр. 98).

Личные воспоминания дополняются более поздними впечатлениями, когда семья, разорившись, уехала в Москву и отец после долгих мытарств получил, наконец, место в торговом амбаре купца П. Е. Гаврилова. «Сам П. Е. Гаврилов - по словам М. П. Чехова - был замоскворецким самодуром, в полном смысле типом Островского, и всех своих служащих третировал, как невольников. Эту «гавриловщину»

Антон Павлович описал потом в своей повести «Три года» (М. П. Чехов. А. Чехов и его сюжеты. М., 1923, стр. 24). С этим свидетельством М. П. Чехова перекликается заметка в «Записных книжках», зафиксированная в форме прямой разговорной речи: «Для такой торговли, как ваша, нужны прикашики обезличенные, обездоленные...» («Зап. кн.», I, стр. 25, № 1).

Создавая образ старика Лаптева, А. П. Чехов обобщил свои разнообразные жизненные впечатления, глубоко исторически осмыслил социальные типы и показал, как еще полный сил купец-самодур, напоминающий П. Е. Гаврилова, постепенно начинает тяготиться своим делом, запутывается в нем, подобно отцу писателя П. Е. Чехову. В образе же Лаптева-сына Чехов рисует представителя следующего поколения, уже почти оторвавшегося от дела отцов и лишь страдающего от его пут. В заметках «Записных книжек», относящихся к Алексею Лаптеву, на первый план выдвигается глубоко волновавшая лично А. П. Чехова проблема нравственного рабства, того морального клейма, которое накладывает эксплуататорский уклад жизни на человека. Еще в 1889 году Чехов писал А. С. Суворину о замысле рассказа, в котором «молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук... выдавливает из себя по каплям раба...» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 14, стр. 291)

Ряд заметок в «Записных книжках» разрабатывает эту тему. Например: «Лаптев: я боюсь дворников, швейцаров, капельдинеров, полных дам» («Зап. кн.», I, стр. 38). «Временами ему казалось, что и душой он также неуклюж, как телом, так же неловок, груб, быть может, нечестен, несправедлив, жесток. И тогда он хватал себя за голову и бранил себя, придумывал свои вины и недостатки» («Зап. кн.», I, стр. 30, № 2).

Работа над образами отца и сына Лаптевых позволяет судить о глубине проникновения А. П. Чехова в социальные процессы современной ему действительности, а также о роли личных переживаний, автобиографического материала в его творчестве. Пройдя строгую школу самовоспитания, Чехов далеко ушел от того «молодого человека», о котором о« писал в письме к Суворину. Однако он сумел объективировать свои отроческие воспоминания в индивидуальном образе, являющемся одновременно определенным социально-историческим типом.

При всей свогй великой обобщающей силе образы, создаваемые Чеховым, не теряют индивидуальности. Индивидуализации героев способствовали «Записные книжки», столь богатые наблюдениями и замечаниями об отдельных людях, их наружности, поступках, поведении.

Иногда встречаются заметки, которые служат для писателя определенным условным знаком в его творческой работе. «Сентиментальный человек, вроде Лаврова, переживая сладкие минуты умиления, просит об одолжении: напишите моей тетушке письмо в Брянск, она очень милая» (М. П. Чехов. А. Чехов и его сюжеты. М., 1923, стр. 47-48).

В этой заметке указание «вроде Лаврова» является как бы сокращенной характеристикой, указанием на живого человека, воспроизведение ряда черт которого поможет при создании образа. Зачастую своего рода сигналом для художника является запись характерной для героя фразы, за которой при создании образа встает ее носитель. Так, занесенная в «Записные книжки», фраза «Японцы все равно, что Черногорцы», («Зап. кн.», I, стр. 72, № 5), как известно из воспоминаний М. П. Чехова, была произнесена одним из посещавших в Мелихове отца писателя Павла Егоровича Чехова иеромонахов, отцом Ананием. Именно отец Ананий, «привлекавший к себе, по свидетельству М. П. Чехова, внимание Антона Павловича... и выведен писателем в рассказе «Архиерей» под именем отца Сысоя».

Отмечая в «Записных книжках» реальные черты человека, являющегося прототипом того или иного героя, Чехов одновременно стремится выделить его особенность, которая бы расскрыла типический смысл образа, его общественную сущность. Героя своего будущего знаменитого рассказа «Человек в футляре» Беликова, в основу образа которого положены черты инспектора таганрогской гимназии Дьяконова, Чехов характеризует в «Записных книжках» следующим образом: «Человек в футляре, в калошах, зонт в чехле, часы в футляре, нож в чехле. Когда лежал в гробу, то казалось улыбался: нашел свой идеал» («Зап. кн.», I, стр. 86, № 2).

Таким образом, в центре творческого внимания Чехова, в основе всех его заметок в «Записных книжках», был человек с его общественной и личной жизнью, его характер, речь. Показательно для Чехова как человека и писателя то, что где бы он ни был: в Крыму, на Сахалине, в Италии - его внимание привлекали не красоты природы, не овеянные преданиями архитектурные строения, а люди. Мережковский рассказывает: «Во время путешествия по Италии спутники Чехова восторженно любовались старыми строениями, пропадали в музеях, а Чехов занимался мелочами, как казалось его спутникам, совершенно нелюбопытными. Его внимание привлекал гид с особой лысиной, голос продавщицы фиалок на площади св. Марка, господин, который подстригал в парикмахерской целый час бороду, непрерывные звонки на итальянских станциях».

Заметки в «Записных книжках» Чехова - это уже сложное художественное целое, в котором сочетаются различные виды записей: сюжет с развитыми в нем характеристиками, перерастающая в тему произведения характеристика, мысль и образное к ней сравнение. Классификация этих заметок сложна, однако основные направления, по которым шла работа в «Записных книжках», можно выяснить. Большое место в «Записных книжках» занимают формулировки мыслей. В образной афористической форме они дают обобщающие выводы о самых различных жизненных явлениях: о внутреннем мире человека, о литературе, искусстве, народе, интеллигенции, любви, счастье, правде. Мысли, занесенные Чеховым в «Записные книжки», характеризуют лишь в какой-то степени мировоззрение писателя и его эволюцию, но важно то, что это зачастую прямые авторские высказывания, поэтому необходимо выяснить их направленность. Несмотря на обобщающий характер мыслей в «Записных книжках», под многими из них можно вскрыть те конкретные факты современной Чехову действительности, которыми они вызваны. Горьки мысли Чехова о литературе, о писателях: «Обыкновенные лицемеры (смотрят) прикидываются голубями, а политические и литературные - орлами. Но не смущайтесь их орлиным видом. Это не орлы, а крысы или собаки» («Зап. кн.», I, стр. 5, № 4). Эти мысли возникли в результате наблюдений Чехова над окружающими его писателями в период сотрудничества в беззубых юмористических журналах Лейкина и в беспринципном «Новом времени» Суворина. Мысли Чехова об интеллигенции, крестьянах, либералах - все это конкретные отклики на современную действительность. Общее отношение к современной жизни, проступающее в этих мыслях, резко отрицательное: «Зачем Гамлету было хлопотать о видениях после смерти, ко>гда самое жизнь посещают видения пострашнее?» («Зап. кн.», I, стр. 10, № 3). Мысли об установившихся социальных формах жизни, о политическом строе («Масса труда, масса страданий - и все это для ничтожества, владеющего фабрикой» («Зап. кн.», I, стр. 83, № 2), мысли о современной семье, даже самой внешне благополучной («вы должны иметь приличных, хорошо одетых детей, а ваши дети тоже должны иметь хорошую квартиру и детей, а их дети тоже детей и хорошие квартиры, а для чего это - черт его знает». («Зап. кн.», I, стр. 135, №6), о любви «Любовь. Или это остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того» что в будущем разовьется в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь» («Зап. кн.», I, стр. 111, № 11). Все эти мысли горьки и суровы. Основной вывод, который вытекает из них, - современная русская жизнь зашла в тупик, запуталась, потеряла свой истинный смысл. Но в противоположность этим мыслям Чехов говорит о ценности жизни, о ее великих возможностях:

«- Человеку нужно только 3 арш. земли.

- Не человеку, а трупу. Человеку нужен весь земной шар». («Зап. кн.», I, стр. 87, № 9).

Жизнь представляла для Чехова огромную ценность, понятна поэтому невыносимая боль при виде того, что лицо мира искажено. Горький писал о Чехове: «...он овладел своим представлением жизни и таким образом стал выше ее. Он освещает ее нелепости, ее стремления, весь ее хаос с высшей точки зрения. И хотя эта точка зрения неуловима - не поддается определению - быть может, потому что высока, - но она всегда чувствовалась в его рассказах и все ярче пробивается в них...» (М. Горький и А. Чехов. Переписка, статьи и высказывания. М.-Л., АН СССР, 1937, стр. 131) Эта неуловимо высокая точка зрения сказывается и в набросках «Записных книжек». Требования Чехова к человеку были строги и велики, но в них не было ничего исключительного, невозможного.

В «Записных книжках» Чехов пишет о необходимости для человека быть просто человеком: «Надо быть ясным умственно1, чистым нравственно и опрятным физически»; («Зап. кн.», I, стр. 71, № 5). Одно из основных его требований к человеку - жизнь для больших целей: «Желание служить общему благу должно непременно быть потребностью души, условием личного счастья, если же оно проистекает не отсюда, а из теоретических или иных соображений, то оно не то» («Зап. кн.», I, стр. 3, № 3).

Таким образом, современная жизнь не удовлетворяла самые естественные человеческие стремления, не давала возможности человеку стать человеком. Чем больше видел плохого Чехов в современной ему жизни, тем сильнее звучали в его произведениях мотивы, о прекрасном будущем: «... на Енисее... жизнь началась стоном, а кончится удалью, какая нам и во сне не снилась». «Я стоял и думал: какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега!» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 10, стр. 368-369)

Чехов активно, страстно искал пути к новой, прекрасной жизни, но не видел реальной силы, способной создать ее. Мечта же о ней была у него настолько велика, что иногда, не видя возможности сделать жизнь прекрасной тотчас же, мгновенно, он впадал в скептицизм: «говорят: в конце концов правда восторжествует, .но это не правда». («Зал, кн.», I, стр. 116, № 1). Но Чехов продолжал искать, и взгляд его становился все более и более острым.

Через все «Записные книжки» проходит мысль о необходимости активного вмешательства в жизнь. Одна из заметок «Записных книжек» говорит о современной Чехову русской жизни, в которой самое ужасное, возмутительное то, что страдающие от нее не протестуют: «... жизнь... ужасна, что даже не протестует» («Зап. кн.», I, стр. 73, № 1). Мысли о роли труда, творческой преобразовательной деятельности человека также проходят через все «Записные книжки». «Мусульманин для спасения души копает колодезь. Хорошо, если бы каждый из нас оставлял после себя школу, колодезь или что-нибудь вроде, чтобы жизнь не проходила и не уходила в вечность бесследно» («Зап. кн.», I, сгр. 103, № 6). Из этих заметок, рассеянных в «Записных книжках», вытекает большая чеховская мысль, которая лежит в основании всего его творчества, о долге человека бороться с противостоящими ему силами природы и общества. Пройдя через все мрачные размышления о современной ему жизни, Чехов завоевывает себе оптимистический взгляд на жизнь, на будущее: «Если хочешь стать оптимистом и понять жизнь, то перестань верить тому, что говорят и пишут, а наблюдай сам и вникай» («Зап. кн.», I, стр. 102, № 4).

К концу 90-х годов, в период приближения первой русской революции, Чехов работает над «Крыжовником». В это время в «Записных книжках» появляются мысли о необходимости не постепенной преобразовательной деятельности человека, а быстрых методов изменения жизни: «Зачем мне ждать, пока ров зарастет или затянет его водой. Лучше я перескочу через него или построю мост» («Зап. кн.», I, стр. 88, № 4). Необходимым дополнением к приведенным наброскам из «Записных книжек» являются мысли Чехова по поводу рабочего человека Нила из пьесы Горького «Мещане», высказанные в письме к автору: «Центральная фигура пьесы - Нил - сильно сделан, чрезвычайно интересен!». «Только роль Нила, чудесную роль, нужно сделать вдвое-втрое длинней, ею нужно закончить пьесу, сделать ее главной» (М. Горький и А. Чехов. Переписка, статьи и высказывания. М.-Л., 1937, стр. 84). Эти мысли показывают, что Чехов уже начинал понимать, хотя и смутно, кто именно способен сыграть главную роль в коренном изменении русской жизни.

Второй вид заметок, по количеству самый многочисленный, - характеристики. Личность выступает в них во всем богатстве своих внешних и внутренних проявлений: отношение к русской природе, России; умственные интересы героя, его взгляды, отношения его к женщинам; любовь, стремления, мечты; отношение к общественной деятельности, к своим обязанностям, выполнение мелких обыденных дел; отношение к живописи, музыке, литературе; манера держаться в обществе и в домашней обстановке. Например: «Костя предпочитает плохую серенькую погоду. Когда стучит дождь и рано наступают сумерки, ему приятно. Ярцев и Костя без памяти любят Россию» («Зап. кн.», I, стр. 32, № 6). «У С. Н. и жандарма никакой веры» («Зап. кн.», I, стр. 62, № 2). «Брат мечтал быть городским головой, потом вице-губернатором, или директором департамента, потом товарищем министра («Зап. кн.», I, стр. 17, № 1). «Другая невестка: в обществе держится ничего, но в домашней жизни это халда, курит, скупа и когда пьет чай в прикуску, то держит сахар между губами и зубами - и при этом говорит» («Зап. кн.», I, стр. 74, № 6).

Характеристики, дающие сведения о поведении героя дома, его отношении к искусству так же важны, как и характеристики, дающие представление о миросозерцании героя, его общественной деятельности. Грань между общественным и личным стирается, и человек воспроизводится целостным во всех своих поступках.

«Сознание, что он может купить все эти картины, придавало ему уверенность» («Зап. кн.», I, стр. 36, № 2),- записывает Чехов о Лаптеве, одновременно характеризуя и его отношение к искусству и социальное положение. В характеристиках Чехов осуществлял свой принцип типичности, исторической жизненности героев.

Каждая характеристика, намеченная Чеховым в «Записных книжках», индивидуальна, но сложенные вместе, они создают огромные по широте охвата портреты различных общественных групп. Вот, например, заметка о либерализме, в которой наглядно проявляется историческая зоркость Чехова: «Умеренный либерализм»: нужна собаке свобода, но все-таки ее нужно на цепи держать» («Зап. кн.», III, стр. 36, № 4). Такова же заметка, вскрывающая фальшь буржуазной морали, внешне благопристойно устроенного общества: «Статский советник, почтенный человек, вдруг оказалось, что он (втайне содержит дом терпимости» («Зап. кн.», I, стр. 128, № 8). О современной либеральной интеллигенции, оторвавшейся от практической деятельности, ушедшей в нежизненные, отвлеченные теории, Чехов пишет: «интеллигенция никуда не годна, потому что много пьет чаю, много говорит, в комнате накурено, пустые бутылки» («Зап. кн.», I, стр. 136, № 8).

На характеристиках из «Записных книжек» можно проследить особенности художественного метода Чехова, который сложился в борьбе со старой литературной традицией. Детальные, обстоятельные тургеневские характеристики с подробными биографиями героев, с описанием их жизни шаг за шагом, заменены Чеховым характеристиками, которые схватывают основную черту персонажа и передают ее в нескольких ярких штрихах, конкретных жизненных проявлениях «Человек, который ничего не умеет, как сделать, как войти, как спросить» («Зап. кн.», I, стр. 108, № 9).

Такой метод нисколько не обеднял изображаемого и .давал возможность сказать многое в немногом. Как многозначна и полна содержания была каждая внешняя деталь у Чехова, рассказывает К. С. Станиславский в своих воспоминаниях о постановке «Дяди Вани»; «Кто-то говорил о виденном в провинции спектакле «Дядя Ваня». Там исполнитель заглавной роли играл его опустившимся помещиком в смазных сапогах и в мужицкой рубахе. Так всегда изображают русских помещиков на сцене. Боже, что сделалось с Антоном Павловичем от этой пошлости!

- Нельзя же так, послушайте. У меня же написано: он носит чудесные галстуки. Чудесные! Поймите, помещики лучше нас с вами одеваются. И тут дело было не в галстуке, а в главной идее пьесы. Самородок Астров и поэтически нежный дядя Ваня глохнут в захолустье, а тупица-профессор блаженствует в С.-Петербурге и вместе с себе подобными правит Россией. Вот затаенный смысл ремарки о галстуке» (К. С. Станиславский. Антон Павлович в Московском Художественном театре. «Библиотека ежегодника МХАТ». М., 1947, стр. 36-37).

Другая характерная особенность художественного метода Чехова, проявляющаяся в характеристиках, - изображение внутренних качеств через внешние признаки: «... наливая вино, сначала сливает с горлышка немного себе в стакан, потом наливает собеседникам; гуляя с дамой, берет ее под руку, вообще старается выказать культурность...» («Зап. кн.», I, стр. 108, № 8). Это и есть одно из свойств художественного метода Чехова - объективность, стремление исследовать явление, а не передавать свое субъективное впечатление о нем. Принцип объективности для Чехова - не бесстрастное изображение героя, а изображение человека при помощи его же собственных слов и поступков или отношения к нему окружающих людей. Субъективность же автора выступает в умении отобрать характерные факты, понять их и правильно осветить.

В связи с этой особенностью художественного метода Чехова большое значение приобретает портрет героя или деталь портрета. Обычно это одна или несколько черточек, которые схватывают внутреннюю сущность героя: «У дочери деспотические руки...» («Зап. кн.», I, стр. 67, № 2). Деталь может касаться незначительной внешней черты: смеха героя, голоса его, выражения лица. (Общее выражение портрета губернаторши: «Я миленькая!») Дается как бы случайное впечатление, но оно схватывает самое основное в облике героини, остальное может дополнить читатель. Иногда отдельный штрих может показаться несущественным, но при сопоставлении со всеми другими чертами образа он становится на свое место и является необходимым дополнением.

Ряд характеристик перерастает в гротеск. В основу их положены реальные жизненные черты в самых простых внешних проявлениях, но> поданные настолько концентрированно, что они превращаются в гротеск. «Радикалка, крестящаяся иочью, втайне набитая предрассудками, втайне суеверная, слышит, что для того, чтобы быть счастливой, надо ночью сварить черного кота. Крадет кота, и ночью пытается сварить» («Зап. кн.», I, стр. 98, № 8).

Отличительной чертой гротескной характеристики ненавистных Чехову персонажей является стремление подчеркнуть в них черты животных: «Толстая, пухлая трактирщица - помесь свиньи с белугой» («Зап. кн.», I, стр. 75, № 3); или изображение процесса еды, который превращается у героев в самый священный акт жизни: «Он не ел, а вкушал» («Зап. кн., I, стр. 115, № 4).

Таким образом, характеристики в «Записных книжках» были поисками человеческого характера, его социально-индивидуального содержания. Чехов всегда стремился найти основное в человеке, самое сокровенное, что является стимулом всех его поступков. «В «Записную книжку» он выписал высказывание Достоевского: «У всякого человека что-нибудь спрятано», - и Чехов умел находить это спрятанное.

Значительное место в «Записных книжках» занимают сюжеты. Большое количество сюжетов не использовано в произведениях. Но они заключают в себе в сжатом виде характерные особенности написанных произведений Чехова и могут считаться, как художественные миниатюры. П. Киселев в своей статье о «Записных книжках» Чехова писал, что намеченные в них сюжеты по действенности своей на читателя подобны законченным произведениям. Он пишет о заметке, в которой рассказывается, как офицер, шутки ради, обманул каторжника, сказав, что получил телеграмму об его освобождении: «В этом эпизоде, в этом скелете-наброске чувствуется уже одно из будущих произведений Антона Павловича, одно из тех произведений, в котором он говорит о нелепых, ненужных жестокостях, от которых нам и больно, и тяжко, и хочется порвать цепь оплетающих нас мелочей и уйти искать другой жизни» (П. Киселев. Из записных книжек Чехова. «Утро» № 2357 1914 г).

В построении сюжетов также сказались особенности художественного метода Чехова. Встречающиеся в «Записных книжках» виды сюжетов не исчерпывают всего многообразия сюжетного построения чеховских рассказов, но так как «Записные книжки» охватывают творчество Чехова последних 14 лет, периода зрелости, и содержат большое количество сюжетных замыслов с вполне определенным характерным построением, то некоторые особенности их можно выяснить. Обычно сюжет строится на завязке, развитии действия, развязке. Изредка у Чехова встречаются такие сюжеты, но даже на анализе одного из них можно уяснить, в чем заключается новизна в структуре произведений Чехова. «Больной трактирщик просит д-ра: «Когда я заболею, то, ради бога, услышав, приезжайте, не дожидаясь приглашения. Сестра моя ни за что не пригласит вас: она скупа, вы же берете 3 р. за визит». Через 1-2 месяца д-р слышит, что трактирщик тяжело болен, и едва собрался ехать к нему, как получает от сестры письмо «брат мой скончался». - Через 5 дней доктор едет случайно в эту деревню и узнает, что трактирщик умер только сегодня утром» («Зап. кн.», I, стр. 78, № 4). Кажется, все есть: завязка, развитие действия, развязка» но сюжет на этом не кончается: «Возмущенный идет в трактир. Сестра в черном стоит в углу и читает псалтырь. Доктор начинает упрекать ее в скупости, в жестокости. Сестра читает псалом и через каждые 2-3 фразы прерывает грызотней («Много вас тут... Носит вас шутов»). Она староверка, ненавидит страстно, ругается отчаянно» («Зап. кн.», I, стр. 78, № 4).

Все дело не в предыдущем стройном сюжете, а з раскрытии характера. Человек с его внутренней и общественной жизнью в центре чеховских сюжетов. Чехову не нужны особо интересные события для построения рассказа. Основанием сюжета может послужить простое бытовое явление, которое характеризует отдельные нравы. Берется реальная жизнь героев, идущая изо дня в день по своим обычным, будничным законам. Завязкой иногда выступает описание общественного положения героев или их взаимоотношений; изменение, эволюция этих отношений и явится основой развития действия чеховского сюжета, который прямо врывается в жизнь героев. Примером может служить сюжет рассказа «На подводе»: «Учительница в селе. Из хорошей семьи. Брат где-то офицером. Осиротела, пошла в учительницы по нужде. Дни за днями, бесконечные вечера, без дружеского участия, без ласки, личная жизнь погибает; удовлетворения нет, так как некогда подумать о великих целях, да и не видать плодов... Увидела в вагоне мимо медленно проходившего поезда даму, похожую на покойную мать, вдруг вообразила себя девочкой, почувствовала, как 15 лет назад, и, ставши на колени, на траву, проговорила нежно, ласково, с мольбой: О мама! И, очнувшись, тихо побрела домой. Раньше: писала брату, но не получала ответа... Вставала уже при входе инспектора или попечителя и говорила о них: Они. Поп говорил ей: вашему... прощался: рандеву... Доля» («Зап. кн.», I, стр. 77, № 7). Здесь нет ни завязки, ни развязки: учительница едет на подводе и в этом эпизоде встает вся ее жизнь. Внутренний порыв героини, ее мольба, обращенная к покойной матери, как бы новым резким светом освещает все предшествующее повествование: это тоска по настоящей человеческой жизни, которая должна бы быть, но которой нет у героини.

Чехов протестовал против традиционных начал и концов. Ялтинский знакомый Антона Павловича С. Щукин рассказывает, как он однажды принес Чехову свей рассказ. Чехов похвалил, но> к большому удивлению автора посоветовал разорвать тетрадку пополам и оставить только вторую половину, объяснив: «Обыкновенно начинающие стараются, как говорят, «вводить в рассказ» и половину напишут лишнего. А надо писать так, чтобы читатель без пояснения автора, из хода рассказа, из разговоров действующих лиц, из их поступков понял, в чем дело. Попробуйте оторвать первую половину вашего рассказа; вам придется только изменить начало второй и рассказ будет совершенно понятен» (С Щукин. Из воспоминаний о Чехове. «Русская мысль» № 10, 1911, стр. 3). Бунин приводит в своих воспоминаниях аналогичный совет А. П. Чехова: «Написав рассказ, надо вычеркивать начало и конец; тут мы, беллетристы, больше всего врем» (Бунин. А. П. Чехов. Сб. «О Чехове». М., 1910, стр. 11). И действительно, сюжет Чехова сразу вводит в жизнь героев. «И она стала заниматься проституцией...» («Зап. кн;.», I, стр. 85, № 2) - так начинается один из сюжетов. «Начинать надо прямо со слов: «Он подошел к окну», - писал Чехов Авиловой в 1892 году. Большое значение придавал Антон Павлович концам, Но они у него играют совсем иную роль, чем обычно.

4 июня 1892 года Чехов писал Суворину: «Кто изобретет новые концы для пьесы, тот откроет новую эру. Не даются подлые концы! Герой или женись, или застрелись, другого выхода нет» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 15, стр. 388. 206 ).

Чехову нравятся окончания тургеневских романов «Отцы и дети», «Дворянское гнездо». Это не традиционные концы с каким-нибудь завершающим жизнь героя событием, философско-лирические размышления героя или автора. Чехов творчески использует этот прием. Конец для Чехова - это не обычное завершение сюжетного действия, а концентрированное выражение общего настроения рассказа, часто кульминационный пункт, на котором так и обрывается повествование, оставляя читателя в напряжении. Концовка эта неожиданно вскрывает внутренюю сущность вещей, которая была не видна при поверхностном взгляде на внешне гладко текущую жизнь. Один из сюжетов повествует о кокетливой девушке, изображающей из себя в обществе порхающего мотылька. В конце внезапно обнаруживается, что на самом деле она ведет очень тяжелую трудовую жизнь, которой почему-то в обществе стыдится.

Иногда концовка может осветить события! с неожиданной стороны: часто Чехов в конце вдруг показывает комическую сторону грустных событий. Такова заметка о неразделенной любви пожилой женщины. Концовка - «Она мучается и в конце-концов с досады устраивает ему скандал». Эта особая идейная нагрузка концовок вызывает и внезапную резкую перемену тона, что придает им особую силу воздействия на читателя. Сюжет, в котором рассказывается о жизни окончившего курс филолога, приехавшего в родной город, втянувшегося в общую жизнь города и начавшего думать уже только об орденах и крестиках, развертывается плавно и повествовательно и вдруг внезапно и резко обрывается: «Как-то во сне вдруг точно выстрел: «Что вы делаете?» - и он вскочил весь в поту» («Зап. кн.», I, стр. 89, № 1). «Все действие веду мирно и тихо, а в конце даю зрителю по морде», - писал Чехов о концовках своих пьес. Здесь тот же принцип. Иногда после такой концовки дается продолжение: «Инженер или врач пришел к дяде редактору, увлекся, стал часто бывать, потом стал сотрудником, бросил мало-помалу свое дело; как-то идет из редакции ночью, вспомнил, схватил себя за голову - все погибло! Поседел. Потом вошло в привычку, весь поседел, обрюзг, стал издателем, почтенным, но неизвестным» («Зап. кн.», I, стр. 119, № 9). Такое продолжение показывает, что жизнь героя идет своим чередом. В данном случае проявляется одно из наиболее характерных стремлений Чехова - изобразить общее и длительное течение жизни. Обычно Чехов берет какой-нибудь определенный и короткий отрезок из жизни героя, но, изображая настоящее, показывает прошлое и будущее героя, всю его жизнь. В приводимом выше сюжете «На подводе» даются в основном переживания героини в данный момент, но сквозь эти переживания совершенно ясно виден ее путь от молодых надежд и ожиданий любви;-к жизни совершенно бесцветной, обездоленной, обезличенной. Действие чеховских сюжетов обычно бедно внешними событиями, богато внутренними - через внутреннюю жизнь героев, показанную в самых простых бытовых ситуациях, выявляются силы, которые движут русскую жизнь.

Регистрация отдельных событий, происшедших во внешней и внутренней жизни героев, также может быть выделена как особый вид заметок в «Записных книжках». В передаче внешних событий основное требование Чехова - простота, объективность.

Одно из характерных требований Чехова - говорить языком событий и давать меньше простора авторским эмоциям. «Людям давай людей, а не самого себя» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 14, стр. 362), - писал Чехов брату Александру. Примером такого типа повествования о событиях может послужить заметка к рассказу «Убийство»: «После того, как убили, потушили лампадки, утром не молились. Положили убитого брата в винной лавке, сказали, что его убил недобрый ч-к. Но до этого возили его за линию, хотели в снегу закопать» («Зап. кн.», I, стр. 45, № 1). О страшных событиях рассказывается простым, протокольным языком и это усиливает впечатление. В 1886 году Чехов указывал М. В. Киселевой, собравшейся писать очерк «Раненая лось»: «Это недурной сюжет, но опасный в том отношении, что трудно уберечься от сентиментальности; надо писать его протокольно, без жалких слов, и начинать так: «Такого-то числа охотники ранили в Дарагановском лесу молодую лось...» А если пустите немножко слезы, то отнимете у сюжета его суровость и все то, что в нем достойно внимания...» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем Т. XIV, стр. 447) Это вовсе не было холодным отношением к героям, а принципом чеховского метода изображения жизни. «Над рассказами можно и плакать, и стенать, можно страдать заодно со своими героями, но, полагаю, нужно это делать так, чтобы читатель не заметил. Чем объективнее, тем сильнее выходит впечатление» (Там же. Т. 15, стр. 375). Глубоко почувствовал эту особенность художественного метода Чехова Южин-Сумбатов: «Удивительно высок и целен твой талант в «Мужиках». Ни одной слезинки, ни одной тенденциозной ноты. И везде несравненный трагизм правды, неотразимая сила стихийного, шекспировского рисунка; точно ты не писатель, а сама природа».

Внутренние переживания, как уже было отмечено, передаются через внешние их проявления. Но сложность и тонкость душевных движений от этого не умаляется. Слово, взгляд, жест передают сложнейшие оттенки чувств. «Он, взявши ее за руку: а у меня такое чувство, будто жизнь наша уже кончилась и теперь начинается полужизнь, скука» («Зап. кн.», I, стр. 40, № 2). В этой заметке, предназначенной для повести «Три года», передаются сложнейшие оттенки чувств и взаимоотношений. «В сфере психики тоже частности. Храни бог от общих мест. Лучше всего избегать описывать душевное состояние героев; нужно стараться, чтобы оно было понятно из действий героев...» (Там же. Т. 13, стр. 215) - писал Чехов брату Александру в 1886 году. В «Записных книжках» отмечаются настроение героев, их эмоции. Обычно дается прямая речь, высокоэмоциональная, полная своеобразной внутренней ритмичности, передающей взволнованность героя: «Мой ум, мама, ослабел от болезни, и я теперь, как в детстве: то боту молюсь, то плачу, то радуюсь...» («Зап. кн.», I, стр. 9, № 4). Чехов умел видеть за простыми произносимыми вслух словами глубокие чувства, умел вскрывать внутренний подтекст речи героев. В качестве примера можно взять также заметку к повести «Три года»: «Сестра во время прощанья: - Если, не дай бог, умру, возьмите к себе моих девочек.

Жена растроганная: «О, обещаю вам» («Зап. кн.», I, стр. 25, № 2). Обе героини не говорят об отце девочек, но понимают друг друга без слов. Таким образом, «Записные книжки» свидетельствуют об умении Чехова передать внутреннюю жизнь героев во> всем ее богатстве и многообразии.

Среди заметок Чехова встречаются записи фразеологического и лексического характера. Слово, речь были самым гибким инструментом Чехова при создании образа. В «Записные книжки» заносились разговорная речь, письменная, церковная речь и т. д.

Куприн писал в своих воспоминаниях: «И он сам неустанно работал над собой, обогащал свой прелестный, разнообразный язык отовсюду: из разговоров, из словарей, из каталогов, из ученых сочинений, из священных книг. Запас слов у этого молчаливого человека был необычайно громаден» (А. И. Куприн. Памяти Чехова. Сб. «Чехов в воспоминаниях современников». М., Гослитиздат, 1954, стр. 519). В «Записных книжках» велась работа над индивидуализацией языка героев. Язык у Чехова - тонкое и меткое средство характеристики. «Подарил ты меня сестреночкой, подари и племянником. Уж очень бы ты мне угодил!» («Зап. кн.», I, стр. 35, № 12). В языке героя передается сентиментальность, постоянная умиленность.

Тонкие психологические наблюдения, оттенки переживаний передавал Чехов в языке. Вот пример. Героиня просит внести деньги за бедных студентов: «Поезжайте сейчас в университет и внесите за этих олухов». Здесь отражена та внешняя грубость, которой героиня маскирует добрые чувства,. В языке передаются Чеховым и социальные черты. В «Записных книжках» отражается работа над языком, характерным для различных слоев общества. Для обывателя характерно отсутствие целеустремленности и поэтому речь его заполнена всякими бесполезными, ничего не значащими словами: «Со стороны Алексея Федоровича заслуга храбрости: женское сердце упорнее Шамиля» («Зап. кн.», I, стр. 37, № 3). Эти реплики не переполнены диалектизмами, профессионализмами и другими отклонениями от литературного языка. Одно-два отклонения - и этого достаточно, чтобы передать общий характер речи персонажа, показать принадлежность его к той или иной общественной прослойке. «Мы-ста и шашнадцать, - писал Чехов, - сильно портят прекрасный разговорный язык. Насколько я могу судить по Гоголю и Толстому, правильность не отнимает у речи ее народного духа» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 15, стр. 352). Мужик, желая похвалить: «господин хороший, специальный» («Зап. кн.», I, стр. 106, № 4)- реплика показывает характерное для крестьянина переосмысление незнакомого ему слова и наделение его каким-то своим, крестьянским смыслом. Нередко прямая речь характеризует социальные отношения: «Барин заругает!» («Зап. кн.», I, стр. 109, № 7), «Врача пригласить, а фельдшера позвать» («Зап. кн.», I, стр. 139, № 13).

Часто в «Записных книжках» встречаются записи какого-либо неправильного словоупотребления, комически звучащего, в смешной форме выражающего логически несообразную мысль. Иногда такая реплика перерастает в гротескную характеристику. «Один действительный статский советник взглянул на красивый ландшафт и сказал: - Какое чудесное отправление природы!» («Зап. кн.», I, стр. 41, № 4).

Наглядно выступает в «Записных книжках» работа над естественностью, непосредственностью разговорного языка героев: записи живого оригинального разговорного слова в самых неожиданных ситуациях. Например: «Лавочник бранится: сатана бесхвостая» («Зап. кн.», I, стр. 76, №6).

«Записные книжки» свидетельствуют о стремлении Чехова использовать все художественные возможности слова. В них заносится народная этимология, придающая образность обычному слову: «...вот ты титулярный «советник», а кому ты советуешь? не дай бог никому твоих советов слушать» («Зап. кн.», I, стр. 127, № 6). Мудрость, образность народной речи нравились Чехову. В «Записных книжках» много записей народных загадок, пословиц, ярких народных названий. Например: «Тля ест растения, ржа металлы, а лжа душу» («Зап. кн.», I, стр. 65, № 6); «Какие чудесные названия: богородицыны слезки, малиновка, вороньи глазки...» («Зап. кн., I, стр. 114, № 13).

Среди разновидностей заметок выделяются записи, по которым можно судить о поисках Чеховым средств большей художественной выразительности. Встречаются сравнения сложного с простым. Для этих сравнений характерна неожиданность, острота: «Знает мало, как младенец, не вышедший из чрева матери». Сравнения Чехов насыщал бытовыми деталями, делал их ярко материальными: «Глаза нехорошие, как у человека, который спал после обеда» («Зап. кн.», I, стр. 48, № 2); а иногда сравнение несет в себе какую-нибудь новую мысль, социально заостренную: «Льстит, как поп». Определения также просты и неожиданны: «Почва такая хорошая, что если посадить в землю оглоблю, то через год вырастет тарантас» («Зап. кн.», I, стр. 118, № 13). Иногда Чехов передает как будто случайное внешнее впечатление, но в нем схватывается самое существенное в предмете и таким образом увеличивается острота восприятия. Например: «Кокотки в Монте-Карло, кокоточный тон; кажется, и пальма кокотка, и пулярка кокотка...» («Зап. кн.», I, стр. 85, № 4).

Стремление сделать восприятие читателя активным приводит к поискам различных внешних наглядных образов, зрительных, слуховых и т. д.

«От кредиток бумажник пахнет ворванью» - запах указывает, кому принадлежали кредитки, прежде чем они попали в кошелек.

Все эти художественные приемы усиливают активность читательского восприятия. Этот принцип был одним из основных для Чехова. Передача внутренних переживаний через внешние признаки, изображение жизни персонажей и их образов штрихами, а остальное должно быть домыслено читателем - это все тот же принцип совместной работы автора и читателя «... нельзя давать ему (читателю. - И. Б.) отдыхать; нужно держать его напряженным» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 14, стр. 22), - писал Чехов.

В «Записных книжках» очень мало пейзажных зарисовок, нет записей лирической авторской речи. Лишь одна запись лирико-философского характера о любви без всяких изменений вошла потом в рассказ Чехова «О любви». Пейзаж, лирические отступления, передающие общую лирическую тональность рассказа, настроение героев обычно возникают в процессе писания рассказов. Но даже и по тем нескольким пейзажам, которые занесены в «Записные книжки», можно судить о художественных принципах в описаниях природы у Чехова. «Описания природы должны быть весьма кратки и иметь характер a propos. Общие места вроде: «Заходящее солнце, купаясь в волнах темневшего моря, заливало багровым золотом...» «Ласточки, летая над поверхностью воды, весело чирикали», - такие общие места надо бросить. В описании природы надо хвататься за мелкие частности, группируя их таким образом, чтобы по прочтении, когда закроешь глаза, давалась картина. Например, у тебя получится лунная ночь, если ты напишешь, что на мельничной плотине яркой звездочкой мелькало стеклышко от разбитой бутылки и покатилась шаром черная тень собаки, или волка...» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 13, стр. 215). В «Записных книжках» есть заметка, иллюстрирующая этот художественный принцип: «Спальня. Лунный свет бьет в окно, так что видны даже пуговки на сорочке» («Зап. кн.», I, стр. 41, № 1). Пейзаж у Чехова полон звуков, красок. Но как все это в меру! Чехов упрекает молодого Горького (подходя с позиций своего стиля) в (несдержанности: «... у Вас, по моему мнению, нет сдержанности. Вы как зритель в театре, который выражает свои восторги так несдержанно, что мешает слушать себе и другим. Особенно эта несдержанность чувствуется в описаниях природы, которыми Вы прерываете диалоги; когда читаешь их, эти описания, то хочется, чтобы они были компактнее, короче, этак в две-три строки. Частые упоминания о неге, шепоте, бархатности и прочем придают этим описаниям некоторую риторичность, однообразие - и расхолаживают, почти утомляют» (Там же. Т. 17, стр. 375-376).

Развивая этот принцип, Чехов доводит иногда описания природы до необыкновенной простоты, говоря скупым, почти будничным языком. Это объясняется отчасти тем, что в центре творчества Чехова всегда был человек, а описание природы он использовал для изображения жизни и переживаний человека. Часто природа врастает в человеческий быт: «Летом было мало комаров и вредных насекомых, потому что вследствие бесснежной зимы личинки вымерзли. Вымерзли цветы...» («Зап. кн.», I, стр. 87, № 10). Простота, сдержанность, отсутствие лирических восторгов вообще были принципами описания природы у Чехова. Он писал Горькому: «Красочность и выразительность в описаниях природы достигается только простотой, такими простыми фразами, как «зашло солнце», «стало темно», «пошел дождь» и т. д. (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 18, стр. 11-12) Заметка в «Записных книжках»: «Март. Градус мороза, пасмурно, дует ветер, сыро, промозгло - скверная погода, но все-таки весна не далеко» («Зап. кн.», I, стр. 72, № 6) - показывает умение Чехова видеть самое простое и одновременно самое характерное. «Очень трудно описывать море. Знаете, какое описание моря читал я недавно в одной ученической тетрадке: «Море было большое». И только. По-моему, чудесно!» - сказал однажды Чехов Бунину (Воспоминания Бунина. Сб. «О Чехове». М , 1910, стр. 13). Основная же особенность пейзажей Чехова - насыщенность, проникновение настроением. В «Записных книжках» есть заметка с описанием, пейзажа для картины: «Поле с далью, одна березка». Подпись под картиной: «Одиночество». Такие пейзажи харакрактерны для самого Чехова.

Темы произведений А. П. Чехова в «Записных книжках» большей частью вырастают из характеристик или из сюжетов. В сюжетах, как и в законченных рассказах Чехова, тематика «не доказывается приводимым материалом, но возникает в результате суммирования самими читателями различных элементов, рассыпанных в произведении» (С. Д. Балухатый. Записные книжки. «Литературная учеба» № 2, 1934). Тематика заметок «Записных книжек» совпадает с общей направленностью тематики произведений Чехова: пошлость, мелочность жизни обывателя, бесцельность, неудовлетворенность, бессилие интеллигенции, забитость крестьян, жизнь рабочих, приносимая в жертву капиталистическому идолу, внешняя благопристойность и внутренний трагизм жизни, всеобщая запутанность отношений и т. д. «Молодой человек собрал миллион марок, лег на них и застрелился» («Зап. кн.», I, стр. 86, № 3); «Сберегательная касса: чиновник, очень хороший человек, презирает кассу, считает ее ненужной, - и тем не менее служит» («Зап. кн», I, стр. 98, № 7).

В тематике Чехова выступает и умение «видеть то, что не увидишь простым взглядом», - скрытые драмы жизни, и многоликое чудовище, опутывающее своими щупальцами человеческие отношения- пошлость, обыденность. Эта мрачная картина не является свидетельством того, что миросозерцание Чехова пессимистическое. Мрачной была действительность 80-х годов, эпохи ломки старых верований и идеалов, эпохи, в которую противоречия русской жизни дошли до предела и скоро должны были взорвать ее. Эта эпоха дала содержание творчеству Чехова, но идеологом ее он не был.

Сквозь мрачную современную писателю тематику встает Россия в поисках, порывах к новой прекрасной жизни. Это пронизывает все произведения Чехова.

После выяснения основных направлений, по которым шла работа в «Записных книжках» над оформлением замысла произведений, необходимо рассмотреть и завершающий этап работы писателя - создание по материалам «Записных книжек» законченных произведений.

Большей частью заметки в «Записных книжках» дают основные опорные точки, по которым легко воссоздать произведение в целом. К «Ионычу» Чехов сделал пять заметок. Одна из них содержит сюжет произведения: «Филимоновы талантливая семья, так говорят во всем городе. Он, чиновник, играет на сцене, поет, показывает фокусы, острит («здравствуйте, пожалуйста»), она пишет либеральные повести, имитирует: «Я в вас влюблена... ах, увидит муж!» - это говорит она всем при муже. Мальчик в передней: умри, несчастная! В первый раз, в самом деле, все это в скучном сером городе показалось забавно и талантливо. Во второй раз - тоже. Через 3 года я пошел в 3-й раз, мальчик был уже с усами, и опять «Я в вас влюблена... ах, увидит муж!», опять та же имитация: «умри, несчастная», и когда я уходил от Филимоновых, то мне казалось, что нет на свете более скучных и бездарных людей» («Зап. кн.», I, стр. 85, № 5). Этот лаконичный маленький рассказ, в котором даются не только внешние события, но и характеристика семьи Туркиных, обозначает стремление писателя показать через «талантливую семью» облик городских обыватели вообще и уже возникает таким образом тема пошлости обывательской жизни русского провинциального города. В этой записи подчеркивается основная отличительная особенность обывательской жизни - неизменяемость (дважды отмечается, что лакей уж отрастил усы, а все произносит одну и ту же фразу: «Умри, несчастная»). В другой заметке намечается эволюция, которую претерпевает герой, то сумевший противостоять затян гивающей силе мещанской пошлости: «Ионыч ожирел. По вечерам ужинает в клубе за большим столом, и когда заходит речь о Туркиных, спрашивает: «Это вы про каких Турк. Про тех, у которых дочка играет на фортепианах. Практикует в городе очень, но не бросает и земства: одолела жадность» («Зап. кн.», III, стр. 31, № 1). Рассказ уже почти весь конспективно написан, остается дополнить его внешними событиями.

Стройность работы над созданием произведения, примером которой может послужить рассказ «Ионыч», свидетельствует о существовании перед началом работы уже вполне сформировавшегося замысла. Но не всегда было так. Иногда предварительный замысел меняется под напором новых наблюдений над жизнью, меняется сюжет, меняются отдельные образы, присоединяется ряд частных наблюдений и обобщений, сделанных без отношения к данному произведению; часть заметок, предназначенных для данного повествования, не используется в нем; т. е. замысел окончательно вырисовывается уже в процессе работы. Особенно характерно это для работы над более крупными произведениями, дающими широкие жизненные полотна («Ариадна», «Три года», «Вишневый сад», «Чайка»).

К образу Аркадиной в «Чайке» Чехов наметил эпизод, рисующий легкую возбудимость, неустойчивость внутреннего мира героини: «Актриса, увидав пруд, зарыдала, вспомнила детство» («Зап. кн.», I, стр. 63, № 4). В пьесу этот эпизод не внесен. Черты эти Чехов переносит на другой, несколько родственный образ - образ Раневской в «Вишневом саде» (возвращение Раневской домок), где черты эти более отвечают общему замыслу и теме пьесы - теме крушения, обреченности дворянства. Работая над повестью «Три года», Чехов одновременно пишет рассказ «Ариадну». Задуманный для повести «Три года», образ спирита Котловина, мистика, с путаными взглядами был перенесен в рассказ, как необходимое дополнение к образу Ариадны, женщины, развивавшейся в неестественных условиях и выросшей с дикими, ненормальными понятиями о» жизни.

Не над всеми произведениями работа Чехова отразилась в «Записных книжках» с такой исчерпывающей полнотой и стройностью: в иных случаях часть работы не фиксировалась Чеховым, а оставалась в памяти. Но и по этим отрывочным заметкам можно уловить общие целевые установки писателя: стремление с самых различных сторон, как можно глубже, показать то или иное явление русской жизни, не заботясь о внешней эффектности сюжета. Заметка в «Записных книжках» к рассказу «Дом с мезонином» говорит о тяжелом внутреннем состоянии героя: «Если бы я мог вырвать из груди сердце, которое стало у меня таким тяжелым» («Зап. кн.», I, стр. 65, № 2). Из рассказа можно выяснить причину этого: «... меня томило недовольство собой, было жаль своей жизни, которая протекала так быстро и (неинтересно, и я все думал о том, как хорошо бы вырвать из своей груди сердце, которое стало у меня таким тяжелым» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 9, стр. 90).

Это один из основных мотивов, вплетающихся в общую тему рассказа «Дом с мезонином»: человек с обостренной совестью, полный внутренних сил, лежащих в нем тяжелым бесполезным грузом, стремится найти путь к настоящей большой жизни.

К рассказу «Душечка» в «Записных книжках» намечен сюжет, в котором дается тема рассказа, вырисовывается характер героини: «Была женой артиста - любила театр, писателей, казалось, вся ушла в дело мужа, и все удивлялись, что он так удачно женился; но вот он умер; она вышла за кондитера, и оказалось, что ничего она так не любит, как варить варенье, и уж театр презирала, так как была религиозна в подражание своему второму мужу» («Зап. кн.», I, стр. 48, № 1).

В «Записных книжках» даны только две перемены в жизни героини в связи с изменением ее привязанности. Таких перемен в рассказе уже четыре: описываемое явление выступает в самых разнообразных жизненных условиях, образ охватывает целое общественное явление. В одной из заметок «Записных книжек» отмечен яркий факт взяточничества: «Жена воинского начальника распределяет рекрутов; кому, наприм., не хочется в Польшу, тот платит 5-10 рублей. Торгуется и пьет с клиентами водку. Раз в соборе, пьяная, стала на колени и не могла встать» («Зап. кн.», I, стр. 66, № 4).

В повести «Моя жизнь» нагнетается целый ряд аналогичных фактов, подчеркивающих типичность описываемого явления: «Во всем городе я не знал ни одного честного человека. Мой отец брал взятки и воображал, что это дают ему из уважения к его душевным качествам; гимназисты, чтобы переходить из класса в класс, поступали на хлеба к своим учителям, и эти брали с них большие деньги; жена воинского начальника во время набора брала с рекрутов и даже позволяла угощать себя и раз в церкви никак не могла подняться с колен, так как была пьяна» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 9, стр. 116-117).

Часто Чехов использует заметки из «Записных книжек», не имеющие прямого отношения к произведению, но-перекликающиеся с его темой, мыслями, образами. В «Записных книжках» есть заметка, юмористически рисующая сцену из жизни чиновников: «Шкаф стоит в присутствии сто лет, что видно из бумаг; чиновники серьезно справляют ему юбилей» («Зап. кн.», I, стр. 131, № 6). Эта заметка не предназначалась для «Вишневого сада» и могла быть развернута в самостоятельный рассказ. Чехов же использует ее для обрисовки образа Гаева.

Другая заметка в «Записных книжках» дает ярко очерченный образ обывательницы: «Дама тридцати пяти лет, обывательница средней руки. И когда он соблазнил ее и держал уже в объятиях, она думала о том, сколько он будет выдавать ей в месяц... теперь поведение» («Зап. кн.», I, стр. 82, № У). Уже в самой заметке есть слова, связывающие ее какой-то другой мыслью, - «теперь поведение».

В рассказе «О любви» заметка используется как конкретное жизненное сравнение для философского рассуждения: «Мы, русские, порядочные люди, питаем пристрастие к этим вопросам, остающимся без разрешения. Обыкновенно любовь поэтизируют, украшают ее розами, соловьями, мы же, русские, украшаем нашу любовь этими роковыми вопросами, и притом выбираем из них самые неинтересные. В Москве, когда я был еще студентом, у меня была подруга жизни, милая дама, которая всякий раз, когда я держал ее в объятиях, думала о том, сколько я буду выдавать ей в месяц и почем теперь говядина за фунт. Так и мы, когда любим, то не перестаем задавать себе вопросы: честно это или не честно, умно или глупо, к чему поведет эта любовь и так далее. Хорошо это или нет, я не знаю, но что это мешает, не удовлетворяет, раздражает - это я знаю» (Там же, стр. 277).

В «Крыжовнике» использована заметка, не имеющая) отношения к сюжету рассказа, но перекликающаяся с его темой о бессмысленности, исковерканности стремлений обывателя: «Один старик-богач, почувствовав приближение смерти, приказал подать тарелку меду и вместе с медом съел свои деньги» («Зап. кн.», I, стр. 74, № 4).

Таким образом, при создании произведений Чехов использует все свои разнообразные жизненные наблюдения; тема, мысли, образы рассказов часто иллюстрируются заметками из «Записных книжек», которые сами могли бы быть развиты в самостоятельные рассказы. Тем более идейно и художественно насыщенными оказывались его произведения.

Лаконичность, расставление только основных и самых важных вех в жизни героев - эти особенности художественного метода Чехова, проявившиеся уже в заметках «Записных книжек», остаются характерными и для законченных его произведений.

Из многочисленных эпизодов, намеченных к повести «Три года», развиваются только те, которые способны дать какую-нибудь новую мысль или показать героев с новой стороны (поездка жены Лаптева с Костей за город); часть же эпизодов остается неразвернутой, скупо повествуя о событиях. Например, о смерти ребенка Юлии узнаем только из слов Лаптева. Лаконично говорится о судьбе других героев уже в конце рассказа: «Он обнял Сашу и Лиду, которые повисли ему на шею, и сказал:

- Кланяется дедушка... дядя Федя скоро умрет, дядя Костя прислал письмо из Америки и велит вам кланяться. Он соскучился на выставке и скоро вернется. А дядя Алеша хочет есть» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 8, стр. 472-473).

Мысли свои, предназначенные для произведений, Чехов доводил до читателя по-разному. Объективно-реалистический художественный метод не позволял сделать какой-либо один образ носителем авторской идеи. Чехов воспроизводил людей такими, какими их давала ему современная русская жизнь. Ни один из героев не является настоящим героем, о котором мечтал Чехов. Если мысль свою он передает герою, то читатель всегда знает, в чем сила, в чем слабость героя, насколько ему можно верить. Астров - человек, у которого пошлая провинциальная жизнь погасила впереди огонек, но он близок Чехову, как человек, с чуткой совестью, большими требованиями, полный внутренней силы; он высказывает ряд мыслей, близких самому Чехову. Например, в уста Астрова вложена мысль, встречающаяся в «Записных книжках» и других произведениях Чехова, о том, что люди с больной совестью более нормальны, чем считающиеся нормальными ординарные люди.

Обязательными для писателя Чехов считал правильную постановку вопроса, верный социально-исторический диагноз по отношению к любому частному случаю, с тем, чтобы по нему можно было судить о всей России. Дело художника, по мнению Чехова, - не решение вопроса, а лишь правильная постановка его.

Этот принцип вовсе не говорит о безыдейности Чехова, а является доказательством правдивости строгого художника, который говорил только о том, что знает, и если еще не всегда имел ответы, то не давал ложных, а искал их вместе с читателем. Требование правильного освещения фигур, отбора важных типичных показаний предполагает умение автора верно разобраться в описываемых явлениях действительности, дать им оценку.

В своих произведениях Чехов исследует предлагаемые его героями рецепты исцеления социального зла и путем показа их ограниченности и недостатков ищет вместе с читателем правильных решений. Поэтому в рассказах обычно сталкиваются убеждения разных героев: одни из них служат дополнением, другие показывают ограниченность противостоящих им мыслей. «В «Записных книжках» есть высказывание, предназначенное для героя рассказа «По делам службы»: «Теперь стреляются оттого, что жизнь надоела и проч., а прежде - казенные деньги растратил» («Зап. кн.», I, стр. 10, № 1).

В рассказе эту мысль высказывает Лыжин - молодой следователь, «кончивший два года тому назад и похожий больше на студента, чем на чиновника». В рассказе подчеркивается молодость героя, творческое, честное отношение к своей профессии и непритупленная острота восприятия. Эта мысль характерна для него. Она свидетельствует о том, что герой задумывается над бессмысленностью и запутанностью человеческих отношений в его эпоху, видит тупик, в который зашла русская жизнь 80-х годов. Но в рассказе высказыванию Лыжина противопоставлена мысль другого героя - доктора Старченко, человека, бо«лее спокойного, не вдумывающегося глубоко в жизнь, но энергичного, жизнерадостного. Старченко называет самоубийцу неврастеником и эгоистом: «Эти господа при всех обстоятельствах думают только о себе. Только о себе! Потому-то старики так и не любят этого нашего «нервного века» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 9, стр. 343). Такое суждение не отрицает мысли Лыжина, но снимает ореол мученичества с фигуры человека, малодушно ушедшего из жизни.

Если Чехов решает дать свои мысли в произведении в форме собственных, авторских, то они всегда являются впол. не естественным и необходимым выводом из изображенного. Занесенное в «Записные книжки» суждение о самоотверженных тружениках, небогатых врачах и фельдшерах, которые «не имеют даже утешения думать, что служат они обшей идее, так как все время думают о жалованье, о куске хлеба» («Зап. кн.», I, стр. 66, № 7), в рассказе «На подводе» подтверждается картиной жизни сельской учительницы. В рассказе «Мужики» Чехов свою мысль о дикости, неразумной жестокости деревенской жизии 90-х годов, от которой страдают крестьяне, передает Ольге. Сама Ольга не могла бы осознать это так отчетливо, но предшествующие картины настолько ярки, что сделанный вывод, естественно, вытекает из них.

Идея изменения жизни, к которой Чехов подводит читателя, шире мыслей отдельных героев. Она выводится читателем из всего изображенного в рассказе, как неосуществленная еще в данной действительности тенденция, но имеющая все реальные возможности для осуществления. Отсюда понятно то особое значение, которое приобретает требование активности читателя. Глубокую мысль высказал по поводу этой черты художественного метода Чехова Горький: «Слушая Вашу пьесу, думал я о жизни, принесенной в жертву идолу, о вторжении красоты в нищенскую жизнь людей и о многом другом, коренном и важном. Другие драмы не отвлекают человека от реальностей до философских обобщений. Ваши делают это» (М. Горький и А. Чехов. Переписка, статьи и высказывания. М. -Л. АН СССР, 1937, стр. 14).

Мысль о гармоническом строе, дающем возможности для полного развития творческой личности, проходит через все творчество Чехова. Все более проясняются и пути к нему. В последних произведениях конца 90-х, начала 900-х годов, периода подъема революционного движения, Чехов не только подводит читателя к ответам, но и сам начинает давать их. Носителями этих мыслей он делает людей, переживших тяжелый нравственный кризис, пересмотревших всю окружающую их жизнь. Мысль Чехова о необходимости построить мост через реку, а не ждать, пока она зарастет илом, о необходимости скорого и активного переустройства жизни передается герою «Крыжовника» Ивану Ивановичу, который приходит к ней после тяжелого нравственного кризиса, после размышлений над жизнью брата и своей. Ему же передается из «Записных книжек» мысль о том, что человеку необходим весь земной шар, вся природа для проявления способностей своего свободного творческого духа.

Из характеристик, намеченных в «Записных книжках», в рассказах вырастают образы. Общие прежде черты детализируются, даются в конкретных жизненных проявлениях. Так, в «Записных книжках» намечена характеристика героя рассказа «Анна на шее»: «Чиновник, обозванный болваном, говорит жене, что долг прежде всего, что семейная жизнь есть долг, что деньги нужно беречь, что копейка рубль бережет и так далее» («Зап. кн.», I, стр. 61, № 7). В рассказе эти черты героя даются в конкретных жизненных проявлениях: в театре он трогает руками грушу, но со вздохом кладет обратно и покупает себе сельтерской воды. В заметке к рассказу «В родном углу» отмечаются «деспотические руки» героини. В рассказе деспотизм пронизывает все поведение героини. Ооноиным принципом при создании образов, как и характеристик, был принцип объективного изображения, который выражался в умении заставить героев говорить самих за себя своими поступками и языком.

Принцип объективности не снимал для Чехова требования авторской оценки образа. Еще в 1883 году Антон Павлович Чехов писал своему брату о необходимости определенной авторской дистанции между писателем и персонажами его произведения: «Есть у тебя рассказ, где молодые супруги весь обед целуются, ноют, толкут воду... Ни одного дельного слова, а одно только благодушие! А писал ты не для читателя... Писал, потому что тебе приятна эта болтовня. А опиши ты обед, как ели, что ели, какая кухарка, как пошел твой герой, довольный своим ленивым счастьем, как пошла твоя героиня, как она смешна в своей любви к этому подвязанному салфеткой, сытому, объевшемуся гусю...» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 13, стр. 48)

Чтобы довести до читателя свое отношение к герою, Чехов каждое его слово, движение, поступок обставлял конкретными яркими жизненными деталями, в которых и проявлялся его взгляд. Часто мысли героя приобретают особую характерность благодаря той обстановке, при которой они высказываются. Так, например, герой «Анны на шее» проповедует свои собственнические убеждения во время обеда и одновременно много ест.

Нередко характеристику одному герою дает другой персонаж произведения: образы отражаются друг в друге, один поясняет другой. Часто сопоставляются мнения нескольких действующих лиц, и в столкновении их вырисовывается образ. Иногда дается самохарактеристика героя: в этом случае важно, что сам в себе герой ценит. Критерием правильности данной герою характеристики являются его поступки. Фальшь религиозной и нравственной проповеди героя «Анны на шее», отмеченная еще в «Записных книжках», окончательно обнажается, когда религия и нравственность чиновника отступают перед «его сиятельством».

Часто в «Записных книжках» основные образы уже намечены, и автору необходимо было осмыслить их отношение друг к другу, место каждого образа в произведении. 05 этой стадии работы Чехов писал: «Поневоле, делая рассказ, хлопочешь прежде всего о его рамках: из массы героев и полугероев берешь только одно лицо - жену или мужа, - кладешь это лицо на фон и рисуешь только его, его и подчеркиваешь, а остальных разбрасываешь по фону, как мелкую монету, и получается нечто вроде небесного свода: одна большая луна и вокруг нее масса очень маленьких звезд» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 14, стр. 209). Показательна в этом отношении работа над повестью «Три года». Вокруг центрального образа Лаптег ва размещается целая галерея образов, из которых каждый имеет свое особое значение по отношению к теме и центральному герою. С одной стороны, даются образы отца и брата, рабов своего миллионного дела, от которых Лаптев смог оторваться лишь частично; с другой стороны, не знающему своего пути герою противопоставлены Костя Кочевой и Ярцев, энергичные, полные внутренней силы, глядящие в будущее.

Пейзаж у Чехова передает лирическую тональность рассказа, является фоном к чувствам, к настроению героев. В заметках к «Архиерею» есть запись: «Слепая нищая пела про любовь». В законченном произведении образ слепой нищей возникает на фоне грустного, но светлого пейзажа, и этот пейзаж с образом слепой, поющей о любви, передает слепую тоску архиерея по светлой жизни. Иногда пейзаж, бытовая картина используются, как предвозвестник мрачных или светлых событий. Так описание грязного двора трактира в заметке к «Убийству»: «...темный двор с навесом и постоянно запертые ворота своим видом вызывали чувство скуки и безотчетной тревоги, как будто в этом дворе жили колдуны или разбойники; и всякий раз, уже проехав мимо, ямщик оглядывался и подгонял лошадей» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 9, стр. 42).

Пейзаж иногда выступает носителем авторской положительной нормы. В «Записных книжках» есть заметка: «Дерево засохло, но все же оно вместе с другими качается от ветра» («Зап. кн.», I, стр. 109, № 12). В «Трех сестрах» эта заметка развивается, и пейзаж служит для передачи большой и тонкой мысли. «(Крик: «Ау! Гоп-гоп!») Надо идти, уже пора... Вот дерево засохло, но все же оно вместе с другими качается от ветра. Так, мне кажется, если я и умру, то все же буду участвовать в жизни так или иначе» (Там же. Т. 11, стр. 296). Ворвавшиеся звуки веселья, беготни: «Ау! Гоп-гоп!» придают утверждающую тональность этим мыслям.

Создавая свои произведения, А. П. Чехов не только использовал, развивал заметки «Записных книжек», но и перерабатывал их. Вносимые писателем изменения также характеризуют его художественный метод.

Из собранного в «Записных книжках» материала Чехов не все использовал, а отбирал только важное и непосредственно необходимое для развития идеи данного произведения. В письме к Е. Шавровой Чехов дает глубокое и очень образное обоснование этому: «... Вы не хотите или ленитесь удалить резцом все лишнее. Ведь сделать из мрамора лицо, это значит удалить из этого куска то, что не есть лицо» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 16, стр. 247). При работе, например, над повестью «Три года» материал подвергается значительному сокращению: отброшены не только описания и отдельные детали, но и целый ряд персонажей, намеченных в «Записных книжках» (гувернантка, няня и т. д.), присутствие которых не было строго обусловлено темой повести. В соответствии с этим в 1891 году Чехов писал Суворину: «Горничную вон, вон! Появление ее не реально, потому что случайно и тоже требует пояснений; оно осложняет и без того сложную фабулу, а главное - она расхолаживает. Бросьте ее!» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 15, стр. 296)

Краткость, исключение подробностей ради целого были основными требованиями Чехова. Ни одна деталь, по мнению писателя, не должна являться случайной, пропадать даром.

В «Записных книжках» Чехов отмечает характерный для одного из персонажей «Вишневого сада» (Симеонова-Пищика) поступок: «В первом акте X порядочный человек, берет у Z сто рублей взаймы и не отдает в течение всех четырех актов». Рассчитывая на наблюдательность зрителя, он не прибавляет в пьесе ни одного пояснения. Установка на активность читателя, стремление заставить самого читателя прийти к выводу - таков один из основных стимулов творческих переработок Чехова. Намеченная в «Записных книжках» заметка об отношении Лаптева к искусству («Три года») получает в журнальной редакции существенное развитие: «Сознание, что он может купить все эти картины, придавало ему уверенность, и он всякий раз ловил себя на этом и ему становилось неловко. А когда он, стоя перед какой-нибудь картиной, высказывал громко свое суждение, то что-то на самой глубине души, должно быть, совесть, шептала ему, что в нем это бурлит кровь купца-самодура» («Русская мысль» №№ 1-2, 1895, стр. 129). Во второй, окончательной, редакции эта заметка значительно сокращена и дается в форме вопроса к читателю: «... он был чрезвычайно смел и самоуверен на картинных выставках. Отчего?» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 8, стр. 446). Чехов так обосновал этот свой принцип: «И для чего объяснять публике. Ее нужно напугать и больше ничего, она заинтересуется и лишний раз задумается».

Лаконизм, умение в единичном повседневном факте вскрыть основные противоречия действительности придавали особенную силу и значимость чеховскому реализму. Зачастую маленькую новеллу Чехова по глубине проникновения в изображаемое можно соотнести с романом, в котором дается широкий охват жизненных явлений. Такая экономия художественных средств дала возможность Чехову создать множество небольших по форме, но глубоких по содержанию произведений, освещающих жизнь с самых разнообразных сторон. В «Записных книжках» выписан афоризм Альфонса Додэ, который можно предпослать эпиграфом к творчеству Чехова: «Почему твои песни так коротки? - спросили раз птицу. - Или у тебя не хватает дыхания?

- У меня очень много песен, и я хотела бы поведать их все» («Зап. кн.», I, стр. 101, № 7).

Одновременно с сокращениями, отбором наиболее ценного материала шла работа над углублением идейного замысла произведения. Так, к рассказу «По делам службы» в «Записных книжках» намечен сюжет: «Земец растратил и застрелился. Я со становым поехал вскрывать его. Приезжаем. Лежит на столе. Поздно. Отложили вскрытие до завтра. Становой поехал к соседу играть в карты. Я лег спать. Дверь то открывалась, то закрывалась опять. Казалось, что мертвец ходит».

Воплощая этот сюжет в художественно законченное произведение, Чехов вводит образ сотского, безропотно уходящего в пургу для исполнения своих обязанностей посыльного, и противопоставляет его трудной доле легкую, внешне красивую жизнь с теплым уютом в имении фон-Тауница.

И, как естественная интерпретация, в этих картинах выступает страшный сон Лыжина, в котором он видит идущих в пургу обнявшихся, самоубийцу Лесницкого и сотского, подпевающих: «Мы идем, мы идем, мы идем... Вы в тепле, вам светло, вам мягко, а мы идем в мороз, в метель, по глубокому снегу... Мы не знаем покоя, не знаем радостей... Мы несем на себе всю тяжесть этой жизни, и своей, и вашей... У-у-у! Мы идем, мы идем, мы идем...» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 9, стр. 354) В этом сне устанавливается невидимая связь между самоубийством Лесницкого, идущим в метель сотским и уютным имением фон-Тауница, и тем самым обнажаются кричащие противоречия современной автору жизни. Это сопоставление первоначального сюжета и готового рассказа показывают, что Чехов работал в направлении все более глубокого социально-исторического осмысления места каждого частного случая в современной действительности.

Не менее показательна работа Чехова над «Крыжовником». Сюжет, занесенный в «Записные книжки», представляет собой художественно законченный лаконичный рассказ: «Заглавие: Крыжовник. X служит в департаменте, страшно скуп, копит деньги. Мечта: женится, купит имение, будет спать на солнышке... на зеленой травке, есть свои щи. Прошло 25, 40, 45 лет. Уж он отказался от женитьбы, мечтает об имении. Наконец, шестьдесят. Читает многообещающие соблазнительные объявления о сотнях, десятинах, рощах, реках, прудах, мельницах. Отставка. Покупает через комиссионера именьишко на пруде... Обходит свой сад и чувствует, что чего-то недостает. Останавливается на мысли, что недостает крыжовника, посылает в питомник. Через два-три года, когда у него рак желудка и подходит смерть, ему подают на тарелке его крыжовник. Он поглядел равнодушно... А в соседней комнате уже хозяйничала грудастая племянница, крикливая особа. (Посадил крыж, осенью, зимою слег и уже не вставал. Глядя на тарелку с крыж.: вот все, что дала мне в конце-концов жизнь.) Он - сын разорившихся помещиков, часто вспоминает детство, проведенное в деревне» («Зап. кн.», I, стр. 56-57, № 5). Сюжет этот можно назвать первым вариантом рассказа. Рассказ дает второй вариант на одну и ту же тему. Герой остается довольным и удовлетворенным, и только брат, глядя на него, задумывается о бессмысленности его жизни. Первый вариант отличается сильной эмоциональной действительностью: осознание самим чиновником ничтожности и бессмысленности того, к чему он всю жизнь стремился; жизненная трагедия дается через внутренний мир самого героя. В рассказе - большая жизненная правдивость и типичность: настолько опустившийся и ограниченный человек уже неспособен к возрождению. Крыжовник дан не как случайное желание, а как осознанная цель, к которой он всю жизнь стремился. Образ приобретает гротескные черты, заостряется его обобщающий смысл.

Работая над своими произведениями, Чехов все более глубоко подходит к вопросу о взаимоотношении личности и общества. Он материалистически решает этот вопрос, считая, что мнения и поступки человека обусловлены его общественным бытием.

Пересматривая заметки, собранные к «Ариадне», Чехов производит многочисленные сокращения. В основном снимаются монологи Шемохина, в которых он озлобленно выступает против женщин. В этом направлении идут изменения от первой редакции рассказа ко второй. Снимаются целые монологи, подобные следующему: «Благодаря нашим знакомствам, мне приходилось встречаться со многими женщинами, русскими и иностранными. Я присматривался к ким от нечего делать, изучал их, и, IB конце концов, убедался, что все они, как капля воды, похожи на мою Ариадну... В каждом взгляде, жесте, в каждом слове... Насколько европейцы - мужчины утешали и восхищали меня своей культурностью, настолько женщины оскорбляли своим резким консерватизмом, своей отсталостью и ясно выраженным стремлением назад, в область мрака» («Московские ведомости» № 357, 1895 («Ариадна»)). Как ни интересна была фигура Шемохина, Чехов сокращает его монологи, так как они затемняют общую мысль рассказа. Повествование направлено не против «природных» недостатков женщин, а против неестественных и диких условий развития, в которые была поставлена женщина того времени. Перенесение акцента с отдельной личности на весь установившийся строй русской жизни является характерной чертой для всего творчества Чехова 90-х годов.

К образу учителя Медведенко из «Чайки» в «Записной книжке» намечается заметка: «Учитель все время толчется в к-тах. В III акте он мешает говорить, и его просят удалиться» («Зап. кн.», I, стр. 64, № 2). Эта сценка развита в первоначальном тексте («Русская мысль» № 12, 1896), но уже в следующем году текст пьесы подвергается крупной переработке, и в «Чайке», помещенной в сборнике «Пьесы» 1897 года, эта сцена и ряд аналогичных ей, снижающих образ Медведенко, исключены. Например, удалена такая сцена:

«Дорн; Вы читаете только то, чего не понимаете.

Медведенко: Какие есть книги, такие и читаю.

Дорн: Вы читаете Бокля, Спенсера, а знаний у вас не больше, чем у сторожа. По-вашему, сердце сделано из хряща, а земля на китах.

Медведенко: Земля круглая.

Дорн: Отчего же вы говорите это так неуверенно?

Медведенко: Когда есть нечего, то все равно, круглая земля или четырехугольная. Не приставайте, пожалуйста» (Там же).

Исключение этой сцены снимает комический отрицательный оттенок с образа Медведенко; остался бедный, задавленный нуждой, маловиноватый в своей ограниченности человек. Образ его наводит на размышления о всей русской жизни.

Не менее характерные изменения производит Чехов в образе учителя из рассказа «Архиерей». В «Записных книжках» об этом персонаже говорится: «Учитель из семинаристов, пьяница, бил учеников, и у него висел на стене пучок березовых розог, под ними подпись: betula kinderbalsamica secuta».

В рассказе учитель - неглупый человек, добрый, но пьяница - учеников никогда не бьет, но все же держит пучок розог; резче выступает исковерканность, бессмысленность установившейся жизни, которая губит, искажает то, что могло быть хорошим.

Чехов писал в 1888 году Григоровичу: «Русская жизнь бьет русского человека так, что мокрого места не остается, бьет на манер тысячепудового камня».

Глубоко вскрывает эту особенность чеховского творчества Горький: «Человек болеет душой, но идет делать фальшивые деньги, заглушая тревогу совести ссылкой на других, которые «тоже»... Разумеется, дрянь человек, но как он может быть лучше? В той обстановке, в которой он живет, лучшие должны погибнуть. Осветить так жизненные явления - это значит приложить к нему мерку высшей справедливости» (А. М. Горький. Литературные заметки по поводу нового рассказа Чехова «В овраге». Сб. «М. Горький и А. Чехов». Переписка, статьи и высказывания. М.-Л., 1937, стр. 130-131). Как уже указывалось ранее, у Чехова были большие и строгие требования к человеку. Требование активности проходит через все произведения 90-х годов. Чехов считал историческим долгом человека борьбу с природой за преобразование мира, т. е. трудовую целеустремленную деятельность, и борьбу с установившимися неразум, ными законами современной жизни. «Только ту молодость можно признать здоро-вой, которая не мирится со старыми порядками и глупо или умно борется с ними - так хочет природа и на этом зиждется прогресс», - писал Чехов Суворину 29 марта 1890 года (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 15, стр. 47). Эти требования были основным критерием в подходе писателя-демократа к своим героям, и он не снимал с них вины, если они не удовлетворяли этим требованиям. Но Чехов все более усиливает показ общей ненормальности русской жизни, всех установившихся жизненных отношений, заостряет мысль о необходимости преобразования русской действительности и показывает невозможность индивидуального самоусовершенствования человека, так как он связан с состоянием общества.

В связи с углублением идейного содержания совершенствуется стиль. Язык становится более ясным, лаконичным. «Но мы можем сделать неравенство незаметным, как делают это с дождем или медведями...» - записано в черновых заметках писателя, в повести же «Три года» слово «незаметным» заменено словом «безвредным», более точно отвечающем смыслу.

В связи с работой над образами велась и работа над индивидуализацией речи героев, над простотой и естественностью их языка. Для примера можно сопоставить набросок из «Записных книжек», в котором описательно воспроизводятся мысли Астрова - героя «Дяди Вани», и аналогичную реплику его в пьесе. «Записные книжки»: «Чудаки казались ему прежде больными, а теперь он считает, что нормальное состояние человека быть чудаком». «Дядя Ваня», Астров: «Стара шутка. Ты не сумасшедший, а просто чудак. Шут гороховый. Прежде и я всякого чудака считал больным, ненормальным, а теперь я такого мнения, что нормальное состояние человека - это быть чудаком. Ты вполне нормален» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 11, стр. 234).

Особую нелюбовь питает Чехов к высоким, красивым словам, стремясь заменить их более простыми и конкретными. «Выкиньте слова «идеал» и «порыв». Ну их!» -советует Чехов писательнице А. А. Авиловой. Так поступает и он сам. В «Записных книжках» к рассказу «В родном углу» намечена заметка: «Очевидно, есть прекрасное, вечное, но оно вне жизни; надо не жить, сжиться с... потом в тихом покое равнодушно смотреть» («Зап. кн.», III, стр. 16, № 1). В рассказе героиня говорит не о «прекрасном», «вечном», а о слиянии с роскошной, необъятной степью. Мысль эта дана в более простых, конкретных словах, но и более эмоционально: «Очевидно, счастье и правда существуют где-то (вне жизни...» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 9, стр. 243)

Внутренняя взволнованность, эмоциональная насыщенность передаются Чеховым в особо музыкальном построении фразы. Характерно для Чехова использование ритмизированных трехчленных сочетаний: «Прекрасная природа, грезы, музыка говорят одно, а действительная жизнь другое» (Там же).

Но Чехов никогда не стремился к прилизанности, красивости языка, всегда работа над языком исходила из стремления к более точному и тонкому выражению мысли. Даже одно внесенное слово придавало какой-нибудь новый дополнительный оттенок мысли. В заметках к рассказу «Соседи» сказано, что герой ехал и пел песню, а в окончательном тексте добавлено «студенческую», что напоминает о молодости героя, о прошлой связи его с университетом, которую он теперь утратил.

Таким образом, для работы Чехова над языком характерно, с одной стороны, стремление к простоте, чистоте и точности речи, с другой, - к эмоциональной насыщенности, музыкальности, лиричности.

Горький писал о Чехове-стилисте: «Как стилист, Чехов недосягаем, и будущий историк литературы, говоря о росте русского языка, скажет, что язык этот создали Пушкин, Тургенев и Чехов» (М. Горький и А. Чехов. Переписка, статьи и высказывания. М.-Л., 1937, стр. 130).

«Записные книжки» были лабораторией творчества Чехова. Он вносил в них свои разнообразные наблюдения и размышления над русской жизнью. В «Записные книжки» заносился любой частный случай, привлекший внимание писателя, и путем анализа его устанавливались общие закономерности, лежащие в его основании, т. е. воспроизводился весь установившийся строй русской жизни.

Целью этих исследований было определение жизни, «которая есть», и жизни, «которая должна быть». В «Записных книжках» намечались мысли самого Чехова, мысли, предназначенные для отдельных героев, темы, образы, отдельные события во внешней и внутренней жизни героев, их индивидуализированная речь, пейзажные зарисовки, служащие для передачи общей тональности рассказа или настроения героев.

Заметки в «Записных книжках» большей частью представляют собой художественные миниатюры, которые содержат в концентрированном виде основные особенности написанных произведений, где все эти заметки используются для выражения обшей мысли Чехова. Основным принципом при создании произведения был принцип объективности - подтверждение своей идеи фактами объективной действительности. Поэтому Чехов писал только о том, что он уже хорошо знал.

Обязательной для писателя Чехов считает правильную постановку вопроса, правильный социально-исторический диагноз. Через все «Записные книжки» и произведения Чехова проходит мысль о новом гармоническом строе, дающем возможность для развития творческой личности; мысль эта выводится читателем из всего изображенного, как имеющая все реальные возможности для осуществления, но еще не осуществленная тенденция.

Пути к этому новому строю жизни, т. е. не только вопросит, но и ответы, Чехов ищет вместе с читателем, которого заставляет быть максимально активным. Для определения путей к новой прекрасной жизни Чехов исследует различные, предлагаемые его современниками рецепты исцеления социального зла и выясняет их преимущества и недостатки. Сам Чехов, не будучи связанным с рабочим движением, приближался к окончательному ответу в общедемократическом русле. Основным требованием Чехова было требование активного вмешательства в жизнь, требование борьбы с природой за преобразование мира и борьбы с установившимися неразумными законами общества.

К концу 90-х годов, в период революционного подъема в России, Чехов пришел к выводу о необходимости не постепенной, эволюционной, борьбы, а скорых и решительных способов преобразования жизни. И Чехов, еще не ясно, но начинает чувствовать горьковского Нила центральным лицом истории.