VIII

Но почему я так много толкую об этом? Разве это не очевидно для каждого?

В том-то и чудо, что, нет. Если бы я вздумал цитировать те статьи и брошюры о Чехове, где его изображали «слабовольным», «пассивным», «бесхарактерным», «недеятельным», «вялым», «бессильным», «анемичным», «инертным», «дряблым», мне понадобились бы сотни и сотни страниц. Вся критика восьмидесятых, девяностых, девятисотых годов только и долбила об этом.

Даже люди, лично его знавшие, как, например, Н. М. Ежов (которого, впрочем, сам Чехов считал глуповатым), то и дело писал о нем:

«Как человек бесхарактерный...»; «Он как всякий слабый человек...»

Даже к выпущенному в 1929 году полному собранию его сочинений была приложена большая статья, где вся характеристика Чехова сводится именно к этому. Статья эта долго служила введением ко всему творчеству Чехова, и в «ей было черным по белому сказано, что Чехов и в жизни и в творчестве был человеком «безвольным» (!), «пассивно-сенситивным» (?), «впечатлительной и слабой (?!) натурой» (!!!).

Даже такой осторожный ученый, как профессор Пи-ксанов, в своем предисловии к переписке Короленко и Чехова пишет уже в нашу элоху как о факте, не требующем никаких доказательств, что Чехов был «болезненно вял», что он «избегал (?) вмешиваться (!) во внешнюю жизнь» и что в этом отношении он будто бы антипод Короленко. Если слова «болезненно вял» необходимо понять в том смысле, что Чехов во время болезни становился физически слаб, то ведь это бывает со всеми больными, хотя Чехов, как мы только что видели, упорным напряжением воли преодолевал даже свой страшный недуг, а если слова «болезненно вялый» приклеиваются в данном случае к Чехову как некий постоянный эпитет, я советую отклеить его возможно скорее, так как он находится в кричащем противоречии со всеми фактами биографии Чехова.

Об эпохе Чехова принято говорить, будто это эпоха сплошного безволия, хилости, окоченения, косности интеллигентских кругов. Это справедливо, но только отчасти: в России никогда не могло быть сплошного безволия; не забудем, что именно восьмидесятые годы дали русскому обществу таких несокрушимых людей, как Миклухо-Маклай, Пржевальский, Александр Ульянов и - Чехов.

Я так много распространяюсь об этом, ибо из дальнейшего нам предстоит убедиться, что человеческая воля как величайшая сила, могущая сказочно преобразить нашу жизнь и навсегда уничтожить ее «свинцовые мерзости», есть центральная тема всего творчества Чехова и что сказавшаяся в его книгах необычайная зоркость ко всяким ущербам, надломам и вывихам воли объясняется именно тем, что сам он был беспримерно волевой человек, подчинивший своей несгибаемой воле все свои желания и поступки. Я исходил из уверенности, что внутренний смысл настойчивой чеховской темы о роковых столкновениях волевых и безвольных людей гораздо отчетливее уяснится для нас, если мы твердо усвоим, что этой же темой была насыщена и его биография.

В последующих этюдах, посвященных писателю, когда мы будем говорить об эпохе, которая его создала, мы увидим, что эта чеховская тема о борьбе человеческой воли с безволием есть основная тема той эпохи. Потому-то Чехов и сделался наиболее выразительным писателем своего поколения, что его личная тема полностью совпала с общественной.

И так как с этой темой неразрывно связана другая тема восьмидесятых годов - о праве человеческой личности на равнодушие к уродствам и жестокостям жизни, - я, прежде чем говорить о творчестве Чехова, счел необхолимым показать, что в нем самом, в его жизненной практике, во всех его отношениях к людям не только не было ии тени равнодушия, но, напротив, его деятельное вмешательство в жизнь было так интенсивно, что рядом с ним многие из тогдашних писателей кажутся какими-то Обломовыми.

Вот почему для советских людей, для людей нашей творческой, могучей эпохи, Чехов такой близкий, родной человек: великий жизнелюбец, неутомимый строитель, человек несгибаемой воли, щедрый озеленитель земли, скромный в своем величии, застенчивый в своем героизме, он всей своей обаятельной личностью стоит перед нами как ранний предтеча того многомиллионного племени советских людей, которые, перестраивая свою планету для грядущего счастья, должны перестроить - и перестроят! - себя.

Теперь, когда мы чуть-чуть отгребли от него весь этот мусор заскорузлых полуправд и неправд, скопившихся за полвека вокруг его имени, мы можем своими глазами, по-новому, свободные от всякой рутины, вглядеться в его гениальное творчество.