Ал. Чехов. ГИМНАЗИСТЫ И ТЕАТР

К театру, концертам и всякого рода публичным увеселениям наше начальство относилось далеко не одобрительно и сплошь и рядом либо налагало на посещение их прямое запрещение, либо обставляло их всякими строгостями и стеснениями. Чем оно руководствовалось в этом случае, не знаю и до сих пор. Много лет спустя по выходе из гимназии я не раз любовно встречался со своими старыми учителями и вместе с ними вспоминал молодые годы - и ни один из них не мог ответить мне определенно, за что именно театр предавался остракизму. Один говорил, что ги-м-назия обязана следить за нравственностью учеников, другой объяснял самодурством, третий с таинственным видом сказал полушепотом, что на это было предписание из Одессы, а четвертый, ныне уже покойный и считавшийся в педагогической семье «независимым», сидя со мною в городском саду за стаканом вина, только махнул рукою:

- От пищеварения и состояния духа зависело...

Вот от чего...

Как бы там ни было и от чего ни зависело, но за все описываемое время мы, гимназисты, могли попадать в театр не иначе, как с особого каждый раз разрешения и с особым в своем роде паспортом. Это был чаще всего вырванный из тетради клочок бумаги (откуда гимназисту взять бумаги, как не из тетради?), на котором рукою ученика писалась стереотипная фраза: «Отпускается в театр ученик такого-то класса такой-то такого-то числа». Записка эта подавалась учеником надзирателю, который передавал ее для подписи инспектору: инспектор и подписывал ее. Впоследствии стали подписывать классные наставники. Но, пока этот паспорт подписывался, ученик переживал целые часы томления: педагоги копались в своих журналах и искали, нет ли у просящего дурных отметок, а классные наставники перебирали в памяти проступки и прегрешения. При малейшем неодобрительном отзыве полагалось запрещение. Помню, что, когда я был в пятом уже классе, классный наставник возвратил мне бумажку неподписанной со словами: «У вас двойка по алгебре», а через год, когда я был уже почти взрослым юношей и одерживал победы над гимназистами, он же не дал мне разрешения идти на «Разбойников» Шиллера, потому что надзиратель Павел Иванович видел меня, в городском саду с папироскою.

Были у нас и такие педагоги, которые считали себя как бы цензорами театральных представлений: один из них охотно отпускал учеников в театр, если гастролировали какие-нибудь гимнасты и акробаты или же давал сеансы какой-нибудь заезжий «профессор черной и белой магии и престидижитатор», попросту фокусник. Но он морщился и ставил всякие препоны, когда на огромной афише возвещались «Король Лир», «Отелло», «Макбет» или «Разбойники».

Ученики старших классов, уже достаточно умудренные гимназическим опытом и умением надувать начальство, посещали театр тайком, в штатском платье, и даже гримировались, приклеивая себе усы и бороду. В большинстве случаев это сходило с рук удачно, но если нарушитель педагогических запретов попадался, то доставалось ему сильно. Я, будучи уже учеником шестого класса и уже, стало быть, проникнутый самосознанием и духом либерализма (знай наших!), два или три раза ходил в театр с фальшивой бородой. Обошлось благополучно.

Особенно строго воспрещалось посещать так называемую галерку - самые дешевые места (по-столичному-раек). Воспрещалось во избежание встречи с подонками общества. Наше начальство было убеждено, что в галерку ходят одни только подонки. Но, вопреки этому мнению, в этом именно ярусе и свили себе гнездо гимназисты. Они инстинктивно чуяли просветительскую роль театра, а галерка была как раз по карману - всего только четвертак, а иногда и двугривенный. Но и четвертак-то бывал не у всякого. Многие из нашего брата - страстные любители театра - не платили даже и этого, ухитряясь проскальзывать мимо контролера зайцами или же входя с контролером в тайное соглашение по части пониженной платы, которая в этом случае поступала уже не в кассу театра, а в его личную пользу. Я сам целый сезон ходил на галерку, платя контролеру только по гривеннику, и оба мы не только оставались друг другом довольны, но даже ни одному из нас и в голову не приходило, что мы жульничаем. Нужно было соблюдать только одно условие: занимать место до зажигания люстры или же входить в середине первого действия. Если в партере или в ложах заседал кто-нибудь из учителей или же сам директор, то мы, расположившись на галерке, старались не высовывать лиц через барьер и прятались. Зато те из нас, которые явились с паспортами и сидели в купонах или в задних рядах кресел, вели себя очень храбро и в антрактах выходили в фойе, гордо ходили среди разряженной публики и завязывали разговоры с гимназистками и вообще с дамами. Тут уже не только на учителя, но даже и на самого директора не обращалось никакого внимания. Зато на другой день можно было услышать из уст педагога довольно оскорбительный для самолюбия отзыв:

- Вместо того чтобы по театрам шляться, лучше бы уроки учили. «Эсмеральду» смотрите, а латинских слов не учите...

Некоторые отчаянные храбрецы ухитрялись проникать даже и за кулисы. Этим счастливцам завидовала поголовно вся гимназия, и это был такой секрет, которого не решались выдать начальству даже самые легкомысленные болтуны. Закулисные посетители пользовались особым почетом. Каждый готов был изо всех сил услужить такому товарищу, если тот обращался с просьбой: «Подсказывай мне сегодня хорошенько, если меня вызовет грек. Я вчера на сцене «толпу изображал...» Тут уже подсказывали не один, а двое и даже трое наперерыв...

Театр мы любили страстно и подвергали себя всевозможным лишениям, лишь бы набрать денег на галерку.

В то время как мы на школьной скамье получали от наших учителей словесности только слабое и отдаленное понятие о великих западных драматургах, нам их показывали со сцены во весь рост. В гимназии нам скудно, скучно, по тощему учебнику объясняли, что такое мелодрама, а в театре ставили «Эсмеральду», «Материнское благословение», «Убийство Коверлей». Пока учитель русского языка и словесности мямлил и пережевывал с нами в классе понятие о драме и комедии, мы уже знакомились с нашей галерки с произведениями Грибоедова, Фонвизина, Островского. Мы в живых лицах и действиях видели то, о чем сухо и с тщетными потугами на знание сообщали нам педагоги. Посещая театр, мы за какие-нибудь три-четыре года развились, поумнели и почерпнули познаний гораздо больше, чем за все девять или десять лет пребывания в гимназии.

Вот почему мы так горячо любили театр.