2 ИЮЛЯ [из черновых рукописей]

Ранней весной 1904 года, в конце апреля, Антон Павлович приехал в Москву из Ялты, расхворался, и пришлось лечь в постель, что бывало редко. А. П. переносил все своп недомогания мужественно, никогда не позволял себе раскисать, не признавал халата, но всегда боролся с болезнью. Три недели пролежал он в Москве, жалуясь на сильные тягучие боли во всех мышцах, особенно в ногах (и очень страдал от расстройства желудка). Доктор Таубе, лечивший Антона Павловича, советовал ехать в Шварцвальд, в Баденвейлер, курорт для легочных, где А. П. мог бы жить или в отеле, или в частной квартире, так как о санатории он и слышать не хотел - это казалось ему концом жизни.

В первых числах июня мы выехали на Берлин, где остановились на несколько дней, чтобы посоветоваться с известным профессором Э., который ничего не нашел лучше после того как выслушал и выстукал Антона Павловича, как встать, пожать плечами, попрощаться и уйти. Нельзя забыть мягкой, снисходительной, как бы сконфуженной и растерянной улыбки Антона Павловича. Это должно было произвести удручающее впечатление.

В Берлине же Антон Павлович впервые познакомился с покойным Г. Иоллосом, много беседовал с ним и сохранил к нему теплую симпатию (Иоллос Григорий Борисович (1859-1907) - либеральный публицист, юрист. В это время жил в Берлине в качестве корреспондента «Русских ведомостей» и других газет. Дополнение к стр. 63. После слов: «...и мечтал о том времени, когда русский крестьянин с такой же бережной любовью будет выхаживать свой клочок земли»:«Конечно, не о мещанском счастье людском мечтал и говорил он, а о приближении к настоящей духовной культуре каждого человека - только в этом видел он путь к благоустройству жизни. Антона Павловича сильно мучила и волновала злополучная война с Японией, н он с жадностью каждое утро ждал почты и русских газет. И ежедневно нужно было переводить ему все то. что писалось в берлинских и венских газетах. Хотя Антон Павлович чувствовал большую слабость после того, как он по приезде из Ялты прохворал месяц в Москве, но он как-то особенно живо и с большим интересом реагировал на все. что выбрасывала жизнь. Он как-то в каждой мелочи, для пас иногда незаметной, находил и видел настоящую жизнь. С каким терпением А. 11. всегда пробегал все провинциальные газеты, которые оп получал со всех концов России! И чувствовалось, что из всех статеек, набросков, хроники - рисовалась ему жизнь провинции, все се нужды, беспокойства, стремления, радости, достижения; он с большим вниманием относился к каждому человеку, самому как бы незаметному, и всегда находил в нем какую-нибудь душевную красоту, и люди тянулись к нему, чувствуя большую духовную силу в нем. В последнюю зиму 1903/04 года он несколько месяцев провел в Москве, о чем он мечтал долгие годы: увидеть московскую зиму, походить по Петровке, чувствовать жизнь и нерв большого города, видеть людей, которые шли к нему. Он уставал иногда очень сильно, но все же не мог отказать. Уставал он оттого, что не относился равнодушно к людям, всегда внимательно выслушивал, готов был помочь и словом и делом (он всегда говорил: если придет к тебе человек и попросит, то непременно дай: если нет рубля, - дай, что можешь, но дай непременно). И возмущался только жадным любопытством и пошлостью. Последнюю зиму он провел близко к театру, к которому так стремился. Сам присутствовал на репетициях «Вишневого сада», сам делал указания, но, увы, это порождало всевозможные недоразумения между режиссерами и автором, несмотря на большую любовь и уважение друг к другу. Пьеса исключительной трудности, тонкости, легкости, при большом внутреннем содержании. Антон Павлович, конечно, не мог быть довольным результатами нашей работы. Декорации ему казались недостаточно интересными, богатыми. Ему хотелось больше пышности, больше следов былой широкой жизни, и оттенить убогость, обнищание, какую-то жалкость, и материальную и моральную. «Мы вдруг стали не нужны», - говорит Гаев в 4-ом акте. Точно эти люди подошли к порогу, который уже не им перешагнуть. Антону Павловичу трудно было писать «Вишневый сад» - может быть, потому было трудно (помимо физического недомогания), что он предчувствовал этот порог жизни, он понимал, что интеллигентное общество начала 20-го столетия заходит в тупик, понимал и видел, как износились все мысли, все чувства, все понятия, как устали люди, как изнервились, как они делались неспособными к настоящей, сильной, действенной жизненной борьбе, - он так ясно это рисовал в своих пьесах - но какой будет выход из этого туника, он, конечно, не мог предчувствовать. «Вишневый сад» с людьми, которые «вдруг стали ненужны», и с молодежью, бодро и радостно идущей в новую жизнь, стал лебединой песнью Антона Павловича. И никто не думал, что и шести месяцев не пройдет с 17 января 1904 г., когда Москва так любовно чествовала своего писателя в день первого представления «Вишневого сада», никто не думал, что так быстро кончится эта еще такая неизжитая жизнь...»). И это свидание немного сгладило тяжелое впечатление [от] визита немецкой знаменитости.

В Баденвейлере первое время Антон Павлович начал как будто поправляться, немного ходил около дома, - его сильно мучила одышка, эмфизема легких; катались мы с ним почти ежедневно, и Антон Павлович очень любил эти прогулки по прекрасной дороге с чудесными вишневыми деревьями по сторонам, среди выхоленных полей и лугов с журчащими ручьями - искусственное орошение, - мимо маленьких уютных домиков с крохотными садиками, где на маленькой площадке с любовью разбит и огород, и тут же цветут лилии, розы и гвоздики. Вся эта мирная панорама радовала Антона Павловича; ему нравилась эта привязанность и любовь к земле, и он с тоской переносился мыслями в Россию и мечтал о том времени, когда русский крестьянин с такой же бережной любовью будет выхаживать свой клочок земли.

Доктор Швёрер, к которому мы обратились, оказался прекрасным человеком и врачом. Вероятно, и он понял, что состояние здоровья Антона Павловича внушало опасения, но тем более он отнесся к нему с необычайной мягкостью, осторожностью и любовью. И Антон Павлович, который обыкновенно тяготился визитами врачей, так что даже наш домашний доктор и друг Альтшуллер всегда придумывал какую-нибудь причину, чтобы маскировать свой врачебный визит, - повторяю, Антон Павлович очень покорно и без ропота принимал Швёрера, который в свою очередь умел приходить к нему как-то просто под видом доброго знакомого.

За три недели нашего пребывания мы два раза переменили помещение. В отеле «Romerbad» было очень людно, нарядно, и мы переехали на частную виллу, в нижний этаж, чтобы Антон Павлович мог сам выходить и лежать на солнце утром, где он обыкновенно ждал с нетерпением почтальона с письмами и газетами. Антон Павлович очень волновался и следил за ходом войны с Японией. Вскоре и здесь стало тяжко, - Антон Павлович все зяб, мало было солнца в комнате, а за стеной по ночам слышался кашель и чувствовалась близость тяжко больного. Переехали в отель «Sommer», в комнату, залитую солнцем. Антон Павлович стал отогреваться, стал чувствовать себя лучше, каждый день обедал и ужинал внизу, в общей зале, за нашим отдельным столиком. Много лежал в саду, сидел у себя на балконе и наблюдал с большим интересом жизнь маленького Баденвейлера.

Особенно его занимала неустанная жизнь на почте; он вообще с особенной любовью относился к почте и почтальонам.

За три дня до кончины Антон Павлович почему-то выразил желание иметь белый фланелевый костюм (и в шутку упрекал меня: плохо одеваешь мужа). И когда я говорила, что костюм нельзя купить здесь, он, как ребенок, просил съездить в ближайший город Фрейбург и заказать по мерке хороший костюм. На эту поездку потребовался целый день, так что Антон Павлович оставался совсем один и, как всегда, спускался к обеду и к ужину. Как раз когда я вернулась, Антон Павлович выходил из общей столовой и, по-видимому, гордился своей самостоятельностью и остался очень доволен, когда узнал, что костюм будет готов через три дня.

Началась жара. На следующее утро Антон Павлович, идя по коридору, сильно задыхался и, вернувшись в комнату, затревожился, просил переменить комнату - окнами на север, и часа через два мы уже устраивались в новой комнате, в верхнем этаже, с прекрасным видом на горы и леса. Антон Павлович лег; просил меня написать в Берлин, в банк, чтобы выслали нам остающиеся там деньги. И когда я села писать, он вдруг сказал: «Вели прислать деньги на твое имя». Мне это показалось странным. Я засмеялась и ответила, что я не люблю возиться с денежными делами (и это Антон Павлович знал) и что пусть будет по-прежнему. И написала, чтоб выслали Неrrn A. Tschechof (деньги пришли, когда он уже лежал без жизни). И когда я разбирала вещи и приводила в порядок комнату, он вдруг спросил: «А что, ты испугалась?» Может быть, моя торопливость заставила его так думать. Через три дня уже оба эти обращения получили какое-то огромное значение, мучительное.

Два дня он сильно задыхался, так что лежал на пяти подушках, почти сидя, очень ослаб, с постели не вставал, дышал кислородом, пил только кофе, и все было невкусно. Температура была невысокая, кашель почти эти дни не мучил его, и хрипы были мало слышны.

Предпоследняя ночь была страшная. Стояла жара, и разражалась гроза за грозой. Было душно. Ночью Антон Павлович умолял открыть дверь на балкон и окно, а открыть было жутко, так как густой, молочный туман поднимался до нашего этажа и, как тягучие привидения самых фантастических очертаний, вползал и разливался но комнате, и так всю ночь... Электричество потушили, оно мучило зрение Антону Павловичу, горел остаток свечи, и было страшно, что свечи не хватит до рассвета, а клубы тумана все ползли, и особенно было жутко, когда свеча то замирала, то вспыхивала... Чтобы Антон Павлович, приходя в сознание, не заметил, что я не сплю и слежу за ним, я взяла книгу и делала вид, что читаю... Он спрашивал, приходя в себя:«Что читаешь?» Томик Чехова был открыт на рассказе «Странная история», я так и сказала. Он улыбнулся и слабо сказал: «Дурочка, кто же возит книги мужа с собой?» и опять впал в забытье. Когда я ему клала лед на сердце, он слабо отстранял и неясно бормотал: «Пустому сердцу не надо...»

Ночь была настолько страшна своей тишиной и вместе с тем какой-то жизнью во всех углах благодаря этому колыхающемуся туману, и силуэт Антона Павловича, почти сидящий, с трудом дышащий - все было так величаво спокойно и потому жутко, что я утром с нетерпением ждала прихода доктора Швёрера, чтобы посоветоваться с ним и выписать сестру или брата Антона Павловича из России. Мне казалось, что я могла потерять присутствие духа, если еще повторится такая ночь. И как ни странно, - о смерти не думалось, о конце... Доктор успокоил меня, ласково, мягко поговорил с Антоном Павловичем... Стало легче утром. Антон Павлович поел даже жидкой кашки и просил устроить его в кресле поближе к окну. И очень много и долго, с перерывами, раскладывал пасьянс «тринадцать».

В сумерки я пошла в аптеку за кислородом, и он сам велел мне выкупаться в бассейне, пробежаться по парку и вздохнуть, так как эти дни я ни на минуту не выходила из комнаты. Вернувшись, я увидела его мягко улыбающееся лицо, и как-то стало покойнее, казалось, самое страшное прошло с этой жуткой ночью. И тут-то, за разговорами прослушавши гонг, зовущий к ужину, в то время как прислуга принесла мне какую-то еду, Антон Павлович и начал придумывать рассказ, как в богатом курорте, вечером, собираются все, уставшие за день от всякого рода спорта, сытые, богатые англичане, американцы и с жадностью ожидают сытного ужина, и - о ужас - оказывается, что повар скрылся, и как эта трагедия отозвалась на желудках всех этих сытых, избалованных людей. Антон Павлович так увлекательно говорил, что я смеялась от души, и казалось, что точно камень сваливался с груди. Приняв лекарство, Антон Павлович велел взять лишние подушки и лег, как обыкновенно, и с улыбкой сказал: «Вот видишь, сегодня мне уже легче, я не так задыхаюсь». Вскоре уснул и спокойно, тихо проспал часа три...

Около часа он проснулся. Жаловался, что ему жестко лежать, жаловался на тошноту, «маялся» п первый раз в жизни сам попросил послать за доктором... Стало жутко. Но чувство, что надо все делать необычайно уверенно и быстро, заставило собрать все силы. Я разбудила нашего знакомого русского студента Л. Л. Рабенека, жившего в этом же отеле, и попросила сбегать за доктором. Разбудила швейцара и велела дать льду. Когда вернулся Рабе-нек, мы быстро и молча на полу кололи лед в ожидании прихода доктора... Выражение лица Антона Павловича было сосредоточенное, ожидающее, как бы прислушивающееся к чему-то...

Пришел доктор Швёрер и с мягкой лаской начал что-то говорить, обняв Антона Павловича. А. П. как-то необыкновенно прямо приподнялся, сел п сказал, громко п ясно: «Ich sterbe». Доктор успокаивал, взял шприц и сделал впрыскивание камфоры, велел подать шампанского. Антон Павлович взял полный бокал, оглянулся, улыбнулся мне и сказал: «Давно я не пил шампанского». Выпил все до дна, лег тихо на левый бок, - я только успела перебежать и нагнуться к нему через свою кровать, окликнуть его - он уже не дышал, уснул тихо, как ребенок...

И когда исчезло то, что было Антоном Павловичем, ворвалась в окно серая ночная бабочка огромных размеров и мучительно билась о стены, о потолок, о лампы, точно в предсмертной тоске.

Доктор ушел, Рабенек сел составлять телеграммы в Россию, вскоре ушел. Начало светать, потухло электричество... Раздалось сначала робкое чириканье пробуждающихся птиц п зазвучало вскоре все сильнее, радостнее; звуки органа одиноко и глубоко полились в свежем воздухе, это казалось сказочным - кто бы мог играть в церкви так рано... Все вместе - как бы первая панихида. Последние минуты не нарушались никакой повседневностью. Была тишина величавая, ни лишних разговоров, ни лишних слов, - покой и величие смерти.

В 7 ч. утра пришел наш министр-резидент при Баденском дворе, Вл. Эйхлер, молча встал на колени, поклонился... Дал мне слово, что все обычные официальные порядки будут отменены, что не явится никакая полиция и покой не будет нарушен. Уже благодаря доктору Швёреру тело было оставлено до следующей ночи, и никто, никто не знал, что произошло в эту ночь с 1 на 2 июля...

Когда я в сумерках выходила из отеля, навстречу мне шел Г. Иоллос, приехавший сейчас же из Швейцарии, как только прочел в газетах, и, благодаря хлопотам его п Эйх-лера, все было покойно, гладко, никто не тревожил никакими бумагами и документами. И деньги пришли из Берлина на имя Антона Павловича, но их сейчас же любезно выдали мне, хотя по закону я не имела права получить их, и костюм был готов... В следующую ночь тело Антона Павловича перенесли в часовню. Утром супруга доктора Швёрера (урожденная Живаго) вместе со мной превратила католическую часовню в православную, устроили аналой, поставили наши иконы. Приехал священник из Карлсруэ - отслужил первую панихиду. Усиленно хлопотали, чтобы власти железнодорожные разрешили везти тело с курьерским поездом. Я не хотела ехать отдельно. В конце концов разрешили вагон с телом прицепить к курьерскому поезду.

Приехала первая жена моего брата Владимира Леонардовича, урожденная Бартельс, ныне Ellen Tells, п была мне большой помощью во всем этом скорбном пути. В Германии, на запасном пути, где стоял вагон с телом, была вторая панихида; служил отец Мальцев, человек прекрасной души, умница, с юмором. Немцы просили, чтобы не было слышно ни пения, ни службы. Пришли русские рабочие, принесли гирлянды дубовые, цветов, зелени и убрали и украсили весь вагон, и таинственно и трогательно звучала вся панихида и пение придушенными голосами...

Отец Мальцев сказал прекрасную, содержательную, теплую речь... Была задержка в Берлине. Никто не мог сказать, когда, с каким поездом мы могли следовать дальше, а уже запросы каждый [день] из Москвы и Петербурга. Наше посольство как-то странно себя держало: как будто нарочно держали в неизвестности, верно, чтоб не было шумихи и встречи в России - всего боялись. Через один из трех округов Германии, по которым мы должны былн ехать, не пропускали вагон с телом с курьерским поездом, и только за четверть часа до отхода вечернего поезда, благодаря невероятным хлопотам сына Иоллоса, удалось получить разрешение.