КРУГ ЧТЕНИЯ

«Хорошо делаешь, если читаешь книги. Привыкай читать. Со временем ты эту привычку оценишь. Мадам Бичер-Стоу выжала из глаз твоих слезы? Я ее когда-то читал, прочел и полгода тому назад с научной целью и почувствовал после чтения неприятное ощущение, которое чувствуют смертные, наевшись не в меру изюму или коринки... Прочти ты следующие книги: «Дон-Кихот» (полный, в 7 или 8 частей)... Сервантеса, которого ставят чуть ли не на одну доску с Шекспиром. Советую братьям (т. е. старшим братьям, Александру и Николаю. - М. Г.) прочесть, если они еще не читали, «Дон-Кихот и Гамлет» Тургенева. Ты, брате, не поймешь. Если желаешь прочесть нескучное путешествие, прочти «Фрегат Палла-да» Гончарова...»

В редкой книге о Чехове нет этих слов из письма к младшему брату, посланного из Таганрога в начале апреля 1879 года, и всегда они приводятся с восклицательным знаком и как бы в назидание: вот как рано сложился вкус к серьезной книге! Но дальше Сервантеса, Тургенева и Гончарова дело обычно не идет; мы до сих пор не так уж много знаем о круге чтения Чехова.

Большой личной библиотеки у него не было ни в Москве, ни потом в Мелихове и Ялте, когда появилось место для книг. У Чехова вообще не было никакой склонности к приобретательству, собиранию чего бы то ни было; безраздельно владела им одна страсть - писательство.

В поздние годы ему случалось закупать книги сотнями, но не для себя, а для таганрогской библиотеки: отовсюду, даже из-за границы, он посылал туда новинки, появлявшиеся на книжных прилавках. Например, 19 марта 1902 года были посланы трагедии Эсхила, Софокла, Эврипида, сборники рассказов Бунина, Андреева, Горького. И таких посылок (иногда большими упаковками, целыми ящиками) было не меньше полусотни.

Личная библиотека Чехова теперь разрознена (частями - в Таганроге, Москве, Мелихове, Ялте); обычно же он держал на полках лишь нужное, то, что постоянно читал. Среди его книг были истинные редкости: «Слово о полку Игореве» в первом, мусин-пушкинском издании, почти целиком утраченном в московском пожаре 1812 года; принадлежавший Чехову экземпляр «Слова» был в одном переплете (конволюте) с «Поучением Владимира Мономаха» (См.: Дмитриев Л. А. 175-летие первого издания «Слова о полку Игореве». (Некоторые итоги и задачи изучения «Слова») // Труды отдела древнерусской литературы. Л., 1976. Т. 31. С. 12).

Уже и по тем временам истинной библиографической ценностью была «История государства Российского» Н. М. Карамзина в издании 1818 года. Были книги античных философов; были Шекспир, Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Достоевский, Толстой; книги современников - чаще всего с дарственными надписями.

Чехов постоянно перечитывал и держал под рукою древних, прежде всего «Размышления» Марка Аврелия, испещренные его пометками. «Разум есть у тебя? Есть. Зачем же без него обходишься? Или чего еще желаешь, когда он делает свое дело?»; «В письме и чтении не станешь властвовать прежде, чем побудешь подвластным. В жизни тем более так» (Аврелий Марк. Размышления. Л., 1985. С. 18, 67). И «Письма к Люциллию» Сенеки: «Поверь мне: часть времени у нас отнимают другие, часть его тратится даром, часть уходит незаметно для нас самих... Вникая в дело, ты легко заметишь, что большая часть нашей жизни уходит на ошибки и дурные поступки; значительная часть протекает в бездействии, и почти вся жизнь в том, что мы делаем не то, что надо... Если сегодняшний день в твоих руках, меньше будешь зависеть от завтрашнего. Пока мы откладываем жизнь, она проходит» (Сенека. Письма к Люциллию. СПб., 1893. С. 14).

Основным и самым надежным источником для знакомства с кругом чтения Чехова остаются его письма, где можно найти такой, например, совет А. С. Суворину (Суворин интересовался, какие книги, по мнению Чехова, особенно привлекли бы читателя): «Издайте «Поучение Владимира Мономаха». Томик «Дешевой библиотеки» с двумя текстами - славянским и русским, а в конце примечания. Издайте и «Слово о полку Игореве» - это как учебное пособие. Издайте «Домострой» (11 апреля 1889 г.).

В 1884 году, уже окончив университет, Чехов отдал много сил работе по истории врачебного дела в России. Принято считать, что он готовился к защите диссертации. Сам он писал о «докторском экзамене» (4 ноября 1884 г.), но если речь все же шла о диссертации, то замысел ее нужно признать слишком своеобразным: Чехов начинал с тех времен, когда ни врачебного дела, ни врачей, ни даже самой России на земле еще не было. Это едва ли соответствовало требованиям, предъявлявшимся к ученым трудам по истории медицины, но стало хорошим поводом для изучения древнерусских книг. В библиографии источников, использованных и упомянутых Чеховым, более ста пятидесяти названий - в их числе «Поучение Владимира Мономаха», «Домострой», «Повесть временных лет», русское летописание - Лаврентьевская, Троицкая, Псковская, Софийская летописи в обширных выписках из тех изданий, которые были доступны Чехову: «Летописи русской литературы и древности, издаваемые Николаем Тихонравовым». (М., 1859-1863. Т. 1 - 4); «Полное собрание русских летописей...» (СПб., 1846, 1851. Т. 1 - 4) (Полный перечень - в комментариях к «Врачебному делу в России» (Чехов А. П. Соч. Т. 16. С. 538 - 545)).

К этим выпискам Чехов возвращался в разное время и позднее, пополняя их еще и в 90-х годах. Часто ли, например, случается нам говорить о чем-нибудь неприятном для нас: «пуще Игоревой смерти»? А. С. Суворину 13 октября 1889 года Чехов писал, что если бы ему пришлось ехать за границу, то он «завяз бы по уши в долги», а это для него «пуще Игоревой смерти» (в «Повести временных лет»: «пуще ны Игоревой смерти...»).

Время от времени вновь и вновь высказываются - кажется, вполне серьезно - сомнения: а имело ли все это смысл для Чехова как для писателя? Но ведь Чехов не был историком медицины, содержательность и красота древнерусского слова могли иметь для него только один смысл. Даже если бы-в результате столь долгого труда появились только удивительные словарные находки из рассказа «Святою ночью» (1886) и не было ни исторических метафор «Студента», ни этой, например, картины: «...страшный шум, лязганье, крики на каком-то непонятном, точно бы калмыке ком языке; и какая-то деревня, вся охваченная пламенем, и соседние леса, покрытые инеем и нежно-розовые от пожара, видны далеко кругом и так ясно, что можно различить каждую елочку; какие-то дикие люди, конные и пешие, носятся по деревне, их лошади и они сами так же багровы, как зарево на небе.

«Это половцы», - думает Ярцев.

Один из них - старый, страшный, с окровавленным лицом, весь обожженный - привязывает к седлу молодую девушку с белым русским лицом. Старик о чем-то неистово кричит, а девушка смотрит печально, умно...» («Три года», 1895).

Даже если бы не было олицетворений и символических отождествлений жизни человеческого духа с явлениями природы - с вьюгами, грозами, цветением трав и перелетами птиц, ни образа русской земли, занимающего в повествовании Чехова главное место,- все равно: ради двух-трех слов богородичного акафиста из «Святой ночи» стоило перечитать десятки старых книг, десятки страниц заполнить выписками.

Проще всего посмотреть указатель - там отмечены все упоминаемые в письмах имена; сочинения Пушкина (только сочинения - ссылки, парафразы, цитаты) упоминаются десятки раз; то же с Гоголем: он был прочитан весь и запомнился до тонкостей, до «Писем к губернаторше» «Выбранных мест из переписки с друзьями»; то же с Толстым. Несколько реже - Тургенев, Гончаров, затем Мопассан, Метерлинк, Гауптман - и далее, далее по всему алфавиту, в конце которого - Шекспир, вспоминавшийся чаще всех других прозаиков и драматургов; может быть, правильнее было бы сказать, что Чехов не расставался с мыслью о Шекспире, включая его стих и слово в самые неожиданные контексты; например, в письме к Е. М. Линтваревой 9 октября 1888 года, прощаясь с летом, рекою, ленью:

 Прощай, покой, прости мое довольство! 

 Все, все прости! Прости, мой ржущий конь, 

 И звук трубы, и грохот барабана, 

 И флейты свист, и царственное знамя, 

 Все почести, вся слава, все величье 

 И бурные тревоги славных войн!

Было что-то пушкинское в понимании вечного смысла шекспировских трагедий, и было, конечно, чеховское озорство в этой приверженности к великому англичанину, развенчанному Толстым. «Шекспир скверно писал,- сказал он однажды Чехову, - а вы еще хуже...»

Шекспир упомянут у Чехова 140 раз, Златовратский - семь; один раз - в следующем контексте: «...если вы спросите, почему мне нравится Шекспир и не нравится Златовратский, то я не сумею ответить» (И. Л. Леонтьеву-Щеглову, 22 марта 1890 г.).

Чехов любил литературные беседы - в этом смысле воспоминания о нем дают много интересного. И. А. Бунин писал, например:

«Он горячо любил литературу, и говорить о писателях, восхищаться Мопассаном, Флобером или Толстым, - было для него наслаждением. Особенно часто он с восторгом говорил... о «Тамани» Лермонтова:

- Не могу понять, - говорил он, - как мог он, будучи мальчиком, сделать это! Вот бы написать такую вещь да еще водевиль хороший, тогда бы и умереть можно!» (Бунин И. А. Собр. соч. Т. 9. С. 185)

Другому современнику запомнился следующий разговор: «Как-то он сказал мне, что не читал «Преступление и наказание»...

- Берегу это удовольствие к сорока годам. Я спросил, когда ему уже было за сорок.

- Да, прочел, но большого впечатления не получил» (Немирович-Данченко В. И. Чехов // А. П. Чехов в воспоминаниях современников. С. 428). Сказал он так, всего вернее, чтобы проверить собеседника - поверят ему или нет?

У него была страсть к озорству и всяческим мистификациям; тот же И. А. Бунин вспоминал, например:

«Иногда он разрешал себе вечерние прогулки. Раз возвращаемся с такой прогулки уже поздно. Он очень устал, идет через силу, - за последние дни много смочил платков кровью, - молчит, прикрывает глаза. Проходим мимо балкона, за парусиной которого свет и силуэт женщины. И вдруг он открывает глаза и очень громко говорит:

- А слыхали? Какой ужас! Бунина убили! В Аутке, у одной татарки!

Я останавливаюсь от изумления, а он быстро шепчет:

- Молчите! Завтра вся Ялта будет говорить об убийстве Бунина!» (Бунин И. А. Собр. соч. Т. 9. С. 224).

Чистейшей мистификацией был и разговор о Достоевском. Но собеседник Чехова принял ее всерьез, и теперь на его воспоминания ссылаются тоже всерьез, как на первоисточник.

А в «Шведской спичке» (1883) уже слышались явные отзвуки «Преступления и наказания».

Достоевский - по разным поводам и в различных контекстах - вспоминался Чехову часто. Но, в отличие от Толстого, Гоголя, Тургенева, от русских и европейских писателей, которые так или иначе оценивались в письмах разных лет, Достоевский только упоминался; подробных суждений о его романах, героях, философии в чеховских письмах нет.

«Купил я в Вашем магазине Достоевского и теперь читаю. Хорошо, но очень уж длинно и нескромно. Много претензий» (А. С. Суворину, 5 марта 1889 г.). Это чересчур лаконично даже для Чехова: что купил? Что нескромно? В чем претензии, где длинноты? Комментаторы правы, обходя это суждение стороной...

Анализ «Обломова» (в письме к Суворину в мае 1889 г.) не требует комментариев: сказано все, и все, что сказано, ясно...

Лазарев-Грузинский, хорошо знавший Чехова и учившийся у него, даже не подозревал, как широк - и как далек от текущей периодики - круг чтения Чехова. Считалось: если современников не знает, значит, отстает: «Читал маловато (о юмористе Голицынском он и не слыхивал)... Малое чтение (журналов он не читает постоянно, а так иногда заглянет), т. е. начитанность, ему пополняет громадная наблюдательность и талант, затем усердие» (Письмо А. С. Лазарева-Грузинского - Н. М. Ежову (ЦГАЛИ, ф. 189, оп. 1, ед. хр. 7, л. 201 об.)).

Судить о начитанности Чехова было не так уж трудно. Тот же А. С. Лазарев-Грузинский или Ежов, пусть и не бог весть какие писатели, понимали, конечно, что Чехов и старый профессор из «Скучной истории» читали по крайней мере одинаково много. Они могли, пожалуй, почувствовать в словах о молодежи, охотно поддающейся влиянию писателей новейшего времени «даже не лучших», личный упрек: в «осколочных» литературных кругах незачем было знать Эпиктета или Шекспира, не имевших никакого отношения ни к юмору, ни к сегодняшнему дню.

Герой «Скучной истории» - прежде всего старый читатель; он не только помнит Некрасова и Кавелина - современников его молодости, он непрерывно проговаривает страницы и строки, запавшие в память (например, тургеневские сравнения, стихи Шекспира и Грибоедова; десятки литературных имен). Он просматривает и новейшую беллетристику, русскую и французскую (упомянут, например, роман под странным названием «О чем пела ласточка»). Но культура, начитанность и вкус соотносятся в его сознании прежде всего с умной старой книгой.

Чехов, разумеется, знал современников и современниц; читал, редактировал, давал советы - и Шавровой, и Авиловой, и многим, многим молодым прозаикам и драматургам, но это другая тема, другой круг имен...

Когда из чеховских писем будет собрано все, что могут они сказать нам о круге чтения Чехова, останется главное - сочинения; следуя обычному своему правилу - если сражаться, возражать или спорить, то только пером, - все главное о старой и новой литературе и философии Чехов сказал в творчестве, в рассказах и повестях ранних и поздних лет.