ВРЕМЯ ЧЕХОВА

Со школьных лет мы привыкаем «выводить» писателя из его эпохи по методам историко-культурной школы, оставившей в нашем отношении к литературе заметный след. «Содержание» - то, что может быть пересказано «своими словами» - отделяется от «художественных особенностей»; воспринимать прозу как содержательное единство формы и смысла трудно.

«Деятельность Чехова началась в ту пору, - писал в 1904 году Н. Карпов, - когда прекратилось творчество таких наших корифеев, как Тургенев, Достоевский, Островский, Писемский. Остался один Толстой, но и тот, написавши «Анну Каренину», почти прекратил художественную деятельность, занявшись разрешением богословских и философских вопросов. Во время этого застоя и выдвигается Чехов... Творчество нового классика объясняется условиями жизни восьмидесятых годов с их духовным затишьем и растерянностью...» (Цит. по: Лысков И. П. А. П. Чехов в понимании критики. М., 1905. С. 215-216. Впоследствии замечания Н. Карпова широко использовались в работах о Чехове: «Умер Тургенев, умер Достоевский, умер Островский, умирал Салтыков-Щедрин. Уходило из жизни могучее литературное поколение, а достойной смены ему не было» (Эйхенбаум Б. О прозе. Л., 1969. С. 357). Здесь особенно удивительна утрата исторической перспективы: календарная дата смерти большого писателя - конец его историко-литературной судьбы! А далее как нечто само собою разумеющееся: Чехов соотносится с второстепенными писателями, «литературное происхождение Чехова в основном и главном идет от них» (там ж е, с. 358).

«Одно убеждение, что восьмидесятые годы не дали ни одного писателя, - заметил Чехов пророчески, - может послужить материалом для пяти томов» (А. С. Суворину, 23 декабря 1888 г.))

В целом ряде работ до сих пор еще встречаются расхожие постулаты старой критики.

Если незначительна эпоха, то и писатель или философ значительными быть не могут: «Не случайно Чехов был мастером маленького рассказа... Эпоха была такова, что люди были маленькие, эмоции были мелкие, и роман у Чехова не вытанцовывался» (Лейтис А. Разговор о новелле // Знамя. 1935. № 1. С. 211).

Интерес историко-культурной школы к писателям третьестепенным и слабым вполне понятен: чем фактографичнее беллетрист, чем слабее он как художник, тем легче поддается объяснению и пересказу; всякого рода метафоры, символы, иронические подразумевания только мешают, и лучше, если их нет совсем.

Эпоха в своей повседневности точнее (и полнее) отражалась у Шеллера-Михайлова или у Потапенко, Щеглова, Тихонова, Альбова, Пальма, и они казались значительнее, серьезнее Чехова - ведь недаром же, думали тогда, ему не удается роман, хотя пишет он, кто же спорит, прекрасно...

Е. Соловьев (Андреевич) писал: «Печальна оказалась участь тех, кто провел в эти годы свою молодость: они быстро состарились. Их неокрепшие мечты, их искренние, но слишком юные убеждения отцвели, не успевши расцвесть. Старые идеи отжили свое время, новые еще не народились... В общем - осень и слякоть, вдохновившая Левитана на его «Вечереет», Чехова на его «В сумерках», его «Хмурых людей» (Соловьев (Андреевич) Е. Опыт философии русской литературы. СПб., 1909. С. 267 - 269). Чехов не входил в полемику о «безвременье», о сумеречной полосе 80-х годов; но ему, изучавшему природу и происхождение расхожих мнений и догм, было бы, конечно, любопытно знать, когда появились и какой след в сознании оставили эти «осенние сумерки Чехова, Чайковского и Левитана...» и это словечко - безвременье.

Историческая память опускает второстепенные имена, связывая с крупными целые периоды, относящиеся к ним лишь в малой степени. Так и 80-е годы невозможно назвать «временем Чехова»: до поездки на Сахалин, то есть до 1890 года, он был в глазах критики и русской читающей публики подающим надежды автором «Пестрых рассказов», и даже после «Иванова», «Степи», «Скучной истории» и «Огней» никто не назвал бы его «властелином дум» и не поставил бы рядом с В. Гаршиным, тем более с Надсоном. Больше того: Чехов был юмористом, а юмор - не в духе этой поры, и конечно же не «Сирену» и не «Брожение умов» подразумевал М. Горький, сказавший: «Я не знаю в истории русской момента более тяжелого, чем этот». Можно ли было без улыбки прочитать такую, например, истинно чеховскую характеристику времени: «...прежние баре наполовину генералы были, а нынешние - сплошной мездрюшка!» («Свирель», 1887).

В 1861 году началась «эпоха перехода ко всему лучшему», пробудившая в обществе большие надежды и ожидания. К 1881 году, откуда и начинается «безвременье», отошла пора революционной демократии и революционного народничества, миновал расцвет «Земли и воли», «Черного передела», тайных кружков и таинственных людей, подобных чеховскому Неизвестному человеку. Были изданы и перечитаны все основные романы Тургенева, Достоевского, Л. Толстого, Лескова, Чернышевского, отшумели журнальные споры. Казалось, все позади.

В марте 1881 года выступило террористическое подполье, был убит Александр II. «Победоносцев над Россией простер совиные крыла» - начались гонения на литературу, которая в глазах российской интеллигенции была единственной трибуной общественного сознания, интеллектуальной и личной свободы.

Тогда в словаре либеральной критики и замелькали словечки «безвременье» и «больное время», началось «размножение слизняков и мокриц», появилась ненавистная Чехову «вялая, апатичная, лениво философствующая, холодная интеллигенция... которая брюзжит и охотно отрицает все, так как для ленивого мозга легче отрицать, чем утверждать» (А. С. Суворину, 27 декабря 1889 г.).

Быстро вошла в моду поэзия С. Я. Надсона, получившего в 1885 году Пушкинскую премию: «Пусть роза сорвана - она еще цветет, Пусть арфа сломана - аккорд еще рыдает...»

Скоро появился и Д. С. Мережковский со своей нашумевшей работой «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы»: «Все тает... то, что было белым, как снег, превратилось в грязную и рыхлую массу. На водах - совсем тонкий, изменнический лед, на который ступить страшно. И шумят, и текут мутные вешние ручьи из самых подозрительных источников...» (Мережковский Д. С. О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы. СПб., 1893. С. 74).

Мережковский писал «Причины» по возвращении из Европы, под обаянием модных поветрий, под влиянием Ницше; в Италии и потом в Париже он встречался с Чеховым и, конечно, говорил с ним о безвременье, о «нервном веке». Ни в чем, кажется, не расходились они столь очевидно и непримиримо, как здесь. «Никакого нет нервного века, - писал Чехов А. С. Суворину 13 декабря 1891 года. - Как жили люди, так и теперь живут, и ничем теперешние нервы не хуже нервов Авраама, Исаака и Иакова». Он и позднее возвращался к этим «больным» идеям, противопоставляя им более широкое и светлое, более историчное и содержательное понимание вещей: увеличилось не число нервных болезней, а число врачей, наблюдающих эти болезни...

Мысли о «безвременье», нервном поколении, больном веке распространялись лишь в утонченных кругах тогдашней художественной элиты; Чехов недоумевал и досадовал: «Какой я пессимист? Какой я "хмурый человек"?» Позднее, отказываясь от предложения редактировать журнал «Мир искусства», он написал Дягилеву о Мережковском: «Ведь воз мы вместе если и повезем, то в разные стороны...»

Люди, духовно близкие Чехову - старшие и младшие его современники - думали о пессимизме с глубоким беспокойством: «Мрачное, пессимистическое направление современной поэзии действительно представляет собой явление ненормальное. Как бы ни были безотрадны условия общественной жизни... всегда существует множество шансов на возможность лучшего будущего... если только не терять своей личной энергии и бодрости духа» (Бунин И. А. Недостатки современной поэзии // Собр. соч. Т. 9. С. 492-493).

В 1890 году, когда были написаны эти строки, Бунин не был еще знаком с Чеховым и не знал его слов, с которыми, разумеется, согласился бы: «...если настоящее плохо, то прошлое было ужасно...»

Среди старших современников Чехова значительнейшим был, конечно, Лев Толстой, чуждый всякому декадансу, всякому моральному и душевному нездоровью; в отрицании новейших течений искусства он не страшился крайностей, но и в своих крайностях был близок Чехову и понятен ему.

Суровый и недоверчивый в отношении к молодым писателям и новым поколениям, сказавший: «Нынче царство матерья-лизма, т. е. женщин и врачей», Лев Толстой тем не менее любил Чехова с какой-то трогательной нежностью, хотя Чехов был и материалистом, и врачом, и мировоззрения у него не было - не было религиозного чувства, слепого ко всему, что ему противоречит, примиряющего в своих иллюзиях и мифах самые непримиримые крайности. Любил, и плакал, и смеялся над его рассказами - потому что Чехов был сильным писателем, единственным среди молодых, кого Толстой ставил вровень с собой и даже выше себя, но, конечно, и потому, что чувствовал в нем светлую душу.

В жизни каждой большой страны с великой историей неизбежны времена смуты; они наступают и проходят, оставляя в исторической памяти светлые имена. Чехов и Толстой были очень разными и очень близкими людьми; ни при каких обстоятельствах Чехов не назвал бы время Льва Толстого (свое время) «безвременьем».

Вольно ли, невольно ли, но утрата исторических первооснов приводила к обескураживающему выводу о неполноценности русской культуры 80 - 90-х годов.

Это настораживало и обижало людей, склонных к объективному и трезвому взгляду на вещи; в конце концов, ни у кого из нас нет никаких причин видеть в прошлом своей страны один лишь свинцовый мрак.

Младший современник Чехова и наш современник, врач, нейрохирург Н. Н. Бурденко говорил П. Нилину, задумавшему книгу о нем: «Только не пишите ничего излишне слезливого о моем якобы несчастном детстве и моей ранней юности, как пишут некоторые. Им, видимо, надо это для контрастов. Вот, мол, глядите, из какой трясины нищеты и бедности выбрался к свету некий профессор. И что это за нелепое у нас обыкновение теперь - во имя контрастов до и после изображать наше прошлое в столь мрачных тонах, что даже противно. Во-первых, лживо это, а во-вторых, унизительно для самой нашей родины. Уж если до такой степени была дремуча и дика Россия, так непонятно, откуда взялись Пушкин и Сеченов, Менделеев и Толстой, Чайковский...» (Цит. по: Нилин П. Только характер: Эпизоды из жизни Бурденко Николая Ниловича, хирурга // Наука и жизнь. 1969. № 8. С. 67)

Подразумевая бурное развитие техники, естественных и точных наук, философии, истории, В. И. Ленин писал: «...в России не было эпохи, про которую до такой степени можно было сказать: «наступила очередь мысли и разума», как про эпоху Александра III» (Ленин В. И. Победа,кадетов и задачи рабочей партии // Полн. собр. соч. Т. 12. С. 331).

В 80-е годы наука, как сказал Достоевский, «перла со всех сторон», но лишь очень немногие - может быть, один только Чехов - видели, что жизнь, хоть и звонили в урочные часы колокола и чередовались по-прежнему будни и праздники, изменилась настолько, что назад уже нет пути: «Молодежь не идет в литературу, потому что лучшая ее часть теперь работает на паровозах, на фабриках, в промышленных учреждениях; вся она ушла в индустрию, которая делает теперь громадные успехи» (Чехов А. П. Соч. Т. 17. С. 51). Собственно, слово «безвременье» мелькало в ту пору лишь в словаре гуманитариев; наука и техника, как заметил в письме к А. С. Суворину 25 ноября 1892 года Чехов, переживали великое время, «для нашего же брата это время рыхлое, кислое, скучное...»

В эту пору совершались научные перевороты мирового значения; были опубликованы основные постулаты неэвклидовой геометрии Н. И. Лобачевского, периодический закон Д. И. Менделеева; среди старших современников Чехова был К. Э. Циолковский (1857 - 1935). В декабре 1866 года в Москве родился основоположник абстрактной живописи В. В. Кандинский.

Как не вспомнить К. А. Тимирязева, П. Н. Лебедева, измерившего впервые силу давления светового луча, множество других имен, о которых современники мало что знали?

Чеховские персонажи с недоумением размышляют о том, почему Россия так мало знает о своих инженерах и естествоиспытателях, вообще о тех трудолюбивых и творческих людях, чьи имена не мелькают в газетах и в молве.

Но здесь-то, по-видимому, и скрыта настоящая трудность: люди, о которых говорят в рассказе «Пассажир 1-го класса» (1886), делали все же нечто понятное современникам: строили здания, мосты, железные дороги; оставаясь безвестными, они были нужны. Лобачевский же, Менделеев и особенно Циолковский опережали свое время по крайней мере на полвека, современники думали о них не больше, чем думали мы о теории относительности и А. Эйнштейне, пока не донеслось до нас эхо атомной войны...

Неэвклидова геометрия Лобачевского и космология Циолковского понадобились лишь в XX веке; современники не верили им:

«Но вот, однако, что надо отметить: если бог есть и если он действительно создал землю, как нам совершенно известно, создал он ее по эвклидовой геометрии, а ум человеческий с понятием лишь о трех измерениях пространства. Между тем находились и находятся даже и теперь геометры и философы, и даже из замечательнейших, которые сомневаются в том, чтобы вся вселенная или, еще обширнее, - все бытие было создано лишь по эвклидовой геометрии, осмеливаются даже мечтать, что две параллельные линии, которые, по Эвклиду, ни за что не могут сойтись на земле, может быть, и сошлись бы где-нибудь в бесконечности. Я, голубчик, решил так, что если я даже этого не могу понять, то где ж мне про бога понять... Пусть даже параллельные линии сойдутся и я это сам увижу: увижу и скажу, что сошлись, а все-таки не приму. Вот моя суть, Алеша, вот мой тезис» (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 14. С. 214 - 215).

Не то что космические полеты, но слова Менделеева о нефти, о том, что дешевле топить печи ассигнациями, - кто принимал их всерьез? Это уж в наш век появилась синтетика и, не говоря о технических ее применениях, об электронике и многом, многом еще, такая, в сущности, мелочь, как мода, сначала болоньи, потом аляски и луноходы. Если бы Достоевский знал, что нефть имеет прямое отношение к моде, он догадался бы и обо всем остальном...

Но что же говорить о Достоевском и Чехове, когда не в столь уж отдаленные времена, при жизни людей, не достигших еще пенсионного возраста, при нашей жизни по улицам городов разъезжали керосинщики и дудели в жестяные рожки, собирая к бочке, влекомой гнедою или буланой лошадкой, людей с керосиновыми бидонами и на кухнях ревели примусы, сжигая дорогое топливо современных «Антеев» и «Боингов». И слова-то такого не было в чеховском словаре: «лайнер».

Теперь о Циолковском знает любой первоклассник, и начинается понемногу то, чего он особенно опасался - подготовка звездных войн.

Русская наука 80 - 90-х годов была обращена в будущее и готовила будущее. Трудно представить себе астронома, биолога, физика, вообще хоть сколько-нибудь серьезного ученого, который назвал бы эту пору «безвременьем».

Понимая это, правильнее понимаешь милые мечты о жизни, которая будет прекрасной через много веков. Но Чехов создал не только Войницкого и Вершинина с их иллюзиями и мечтами, он создал концепцию будущего. «Пусть грядущие поколения достигнут счастья: но ведь они должны же спросить себя, во имя чего жили их предки и во имя чего мучились...» (Чехов А. П. Соч. Т. 17. С. 52).

Будущее зависит от прошлого, и беда, если оно останется в его власти: «...если бы теперь вдруг мы получили свободу, о которой мы так много говорим... то на первых порах мы не знали бы, что с нею делать, и тратили бы ее только на то, чтобы обличать друг друга в газетах в шпионстве... и запугивать общество уверениями, что у нас нет ни людей, ни науки, ни литературы, ничего, ничего! А запугивать общество, как мы это делаем теперь и будем делать, значит отнимать у него бодрость, то есть прямо расписываться в том, что мы не имеем ни общественного, ни политического смысла» (Там же. С. 195).

Уйти из жизни умно и достойно, освобождая место для тех, кого любил и вырастил, - великое дело, важнейшее, может быть, дело людей, и беда, если оно сделано плохо: «И я думал также, что прежде чем заблестит заря новой жизни, мы обратимся в зловещих старух и стариков и первые с ненавистью отвернемся от этой зари и пустим в нее клеветой» (Там же).

Это будущее в творчестве Чехова - не льстивая иллюзия, не праздная мечта, а неизбежность, противостоящая прошлому; что бы ни говорили Толстой и Достоевский, истинные ценности не потеряны, но еще не найдены человечеством, и, какой бы долгой ни была к ним дорога, ее придется пройти: «Теперешняя культура - это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, может быть, еще десятки тысяч лет для того, чтобы хотя в далеком будущем человечество познало истину настоящего бога, т. е. не угадывало бы, не искало бы в Достоевском, а познало ясно, как познало, что дважды два есть четыре» (С. П. Дягилеву, 30 декабря 1902 г.).

Какое это соблазнительно простое и какое неверное решение вопроса - называть Чехова атеистом. Без веры, без духовных ценностей, которые всегда назывались святыми, поскольку другого слова для них нет, без мысли о прошлом и надежды на будущее, без боли за ближних жить нельзя, как нельзя жить без совести, и никакие иллюзии тут ничего не изменят: нет совести - нет и закона.

Время Чехова. В эту пору начинался подъем науки и техники - то, что позднее назовут «эпохою НТР», - и продолжался кризис и распад религиозного сознания. «Мне хотелось бы написать много, много, но лучше воздержаться, тем более, что письма теперь читаются главным образом не теми, кому они адресуются. Скажу только, что в вопросах, которые Вас занимают, важны не забытые слова, не идеализм, а сознание собственной чистоты, т. е. совершенная свобода души Вашей от всяких забытых и не забытых слов, идеализмов и проч. и проч. непонятных слов. Нужно веровать в Бога, а если веры нет, то не занимать ее место шумихой, а искать, искать, искать одиноко, один на один со своею совестью...» (В. С. Миро-любову, 17 декабря 1901 г.).

Всегда серьезны обращения к слову Чехова и к его имени в записях его современников, людей большой науки. «Во всем современном миросозерцании лежит основою второй принцип термодинамики... С этим вторым принципом есть, вероятно, какая-нибудь очень хитрая закорючка, так как на вопрос, откуда являются туманные пятна с диссоциированной материей и несметными запасами колористической энергии, приходится, по выражению Чехова, «своим умом до сотворения мира доходить» (Наука и жизнь. 1982. № 10. С. 17).

Было что-то важное для Лебедева, что-то нужное ему в его раздумьях о законах термодинамики в словах Чехова, в чеховском настроении, столь заурядно и однотонно истолкованном старой критикой; ученые тех лет понимали Чехова по-своему, не так, как понимали его в литературных кругах, - может быть, потому, что у них не было поводов печалиться о безвременье, они много работали и не были похожи на «хмурых» людей:

«Хочу быть Чеховым в науке», - сказал К. Э. Циолковский (Новый мир. 1982. № 10. С. 204).

Вот слова, смысл которых, нужно надеяться, будет со временем понят и объяснен.