«ОБЩАЯ ИДЕЯ»

Прямая или скрытая цитата из Достоевского, ссылка на него или упоминание его имени - один из конструктивных элементов чеховской поэтики. Невозможно утверждать, что Чехов не связан с Достоевским, по той, помимо всего прочего, простой причине, что в чеховских рассказах Достоевский упомянут десятки раз, не говоря уж о множестве намеков, перефразировок и всяческих подразумеваний.

Нетрудно заметить, что к Достоевскому обращается чаще всего персонаж, а не повествователь (эту ироническую коллизию Чехов и раскрывал в своих сюжетах). Гораздо труднее уяснить себе, что ни слово персонажа, ни отдельно прочитанное слово рассказчика не выражает чеховский замысел вполне: он раскрывается в соединении и соседстве этих контрастных «слов», в диалектически-противоречивом единстве художественного текста.

Чехов подразумевал не цитату, не один роман, даже не «идею» «Униженных и оскорбленных», «Идиота», «Подростка» и «Бесов», а отражение этой «идеи» в русском сознании. Ради этого и был создан образ старого профессора в «Скучной истории» (1889), представляющего собою живую историю: Николай Степаныч - шестидесятник и семидесятник - судит о современности по старинке, пожиная плоды своей молодости...

Достоевский, время его и «эпоха» отражены в сознании и характере персонажа, которому Чехов дал право авторского голоса, столь объективного и достоверного, что возникло впечатление, будто «Скучную историю» написал старый ученый, тайный советник и кавалер.

Критика отдала должное проницательности и талантливости Чехова, но замысел повести не был понят; решающую ошибку совершил уже Н. К. Михайловский: «...талант должен время от времени... ущемляться тоской по тому, «что называется общей идеей или богом живого человека»... Теперь он во всяком случае сознает и чувствует, что «коли нет этого, то, значит, нет и ничего» (Михайловский Н. К. Литературно-критические статьи. С. 607).

С тех пор - и до наших дней - «общая идея» понимается по Михайловскому - вне всяких исторических соотнесений и связей: старый профессор из «Скучной истории» - рупор «общей идеи», сами же эти слова принадлежат Чехову, как символ и печать ограниченности и «путаницы понятий» 80-х годов, но также и личной ограниченности и ущербности Чехова.

А. С. Суворину он писал 17 октября 1889 года: «Если я преподношу Вам профессорские мысли, то не ищите в них чеховских мыслей. Покорно Вас благодарю. Во всей повести есть только одна мысль, которую я разделяю... это - «спятил старик!». Все же остальное придумано и сделано». И ниже, в форме более обобщенной: «Неужели Вы так цените вообще какие бы то ни было мнения, что только в них видите центр тяжести, а не в манере высказывания их, не в их происхождении и проч.? ...Для меня, как автора, все эти мнения по своей сущности не имеют никакой цены. Дело не в сущности их, она переменчива и не нова. Вся суть в природе этих мнений... Их нужно рассматривать как вещи, как симптомы, совершенно объективно, не стараясь ни соглашаться с ними, ни оспаривать их. Если я опишу пляску св. Витта, то ведь Вы не взглянете на нее с точки зрения хореографа? Нет? То же нужно и с мнениями».

В «Скучной истории» «читатель увидел... героев и автора, которые умнее его» (А. С. Суворину, 15 мая 1889 г).

«Скучная история» - повесть о характере и складе ума «доброго и умного человека», который попал в заколдованный круг и «волей-неволей ропщет, брюзжит, как раб, и бранит людей даже в те минуты, когда принуждает себя отзываться о них хорошо» (А. С. Суворину, 17 октября 1889 г). Мало сказать, что профессорские мысли и мнения не имеют для Чехова «никакой цены». Сам образ старого медика был ему неприятен: «Мой герой - и это одна из его главных черт - слишком беспечно относится к внутренней жизни окружающих, и в то время, когда около него плачут, ошибаются, лгут, он преспокойно трактует о театре,

литературе; будь он иного склада, Лиза и Катя, пожалуй бы, не погибли» (А. Н. Плещееву, 30 сентября 1889 г).

Николай Степанович из плеяды «отцов»; он видит, судит и сводит мир к словарю своей молодости, к подсказанной Достоевским формуле «общей идеи». Книжные мысли и образы, освещавшие его жизнь пусть заимствованным, но зато поэтическим светом, погасли; он пережил себя и теперь, как ему кажется, «портит финал», не находя для своей жизни сильной поэтической концовки: «Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и во всех моих суждениях... даже самый искусный аналитик не найдет того, что называется общей идеей, или богом живого человека. А коли нет этого, то, значит, нет и ничего».

Вариант этой фразы, во многих отношениях замечательной и по-своему знаменитой, дан в «Дуэли»: «Как далекий тусклый огонек в поле, так изредка в голове его мелькала мысль, что где-то в одном из переулков Петербурга... ему придется прибегнуть к маленькой лжи; он солжет только один раз, и затем наступит полное обновление. И это хорошо: ценою маленькой лжи он купит большую правду».

Какое негромкое и спокойное, не знающее пощады опровержение философии преступлений, искуплений и наказаний: ни обновление, ни правда не достигаются ценою лжи, и, какой бы маленькой она ни была, душе не будет прощения: «...ржа ест железо, а лжа душу...» («Моя жизнь»).

В «Скучной истории» слова «общая идея» читаются очень контрастно и, кажется, подразумевают какой-то первоисточник: «то, что называется» - в речевом обиходе чаще всего нечто общеизвестное, расхожее, как пословица. У Достоевского эти слова: «общая», «руководящая идея» - обычны:

«Скрепляющая идея совсем пропала».

«Редко кто выжил бы себе идею».

«Руководящей идеи нет...»

«Связующей мысли не стало».

«...Снять общую идею...» (Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. Т. 13. С. 54; Т. 11. С. 288; Т. 8, С. 315; Т. 14. С. 132.

Выражение «общая идея» является философским термином, знакомым русскому читателю со времен Белинского, Герцена, Станкевича, с начала 40-х гг., когда распространилось увлечение Гегелем и «русское гегельянство». См. также: Тиб о Т. Эволюция общих идей. Киев: Южно-Русская типография Ф. А. Иогансона, 1898. Пер. с французского).

Достоевский, сделавший идею «предметом художественного изображения», «великий художник идеи» (М. М. Бахтин), утвердил в русском сознании тревогу и беспокойство, стремление утвердить идею - «бога живого человека» - прежде всего, поскольку жить без нее невозможно: «...образ идеи неотделим от образа человека - носителя этой идеи. Не идея сама по себе является «героиней произведений Достоевского»... а человек идеи» (Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972. С. 142).

Герой Чехова - не «человек идеи», а человек, у которого нет идеи; есть сознание, что она нужна, что жить без нее невозможно.

В «Скучной истории» важна не только формула «общей идеи», но в особенности слова: «А коли нет этого, то, значит, нет и ничего». Они-то и удостоверяют, что Николай Степанович не только «когда-то» знал и читал, но и правильно понял Достоевского, что «теперь» (в художественном времени «Скучной истории») он - подросток, доживший до седых волос...

Современники удивлялись проницательности Чехова, который, не достигнув тридцати лет, сумел создать столь многогранный и сложный образ. Но Чехов в самом деле глубже, серьезнее и, в историческом смысле, старше своего персонажа.

В «Скучной истории» важно не одно-единственное яркое слово, не знаменитый афоризм, но художественное единство монолога, образ мыслей старого человека с его трезвым - быть может, слишком трезвым - сознанием срока жизни и смерти, уже отмеченной в его календаре, с его неумелой любовью: «Не нужно плакать. Мне самому тяжело».

Душевный перелом, о котором повествует старый профессор, заключается прежде всего в том, что он не в силах привести неожиданно открывшуюся ему жизнь (Катя говорит: «Вы просто прозрели») к виду «красивой, талантливо сделанной композиции», к виду романа или любимой старой поэмы: «Сижу я один-одинешенек, в чужом городе, на чужой кровати, тру ладонью свою больную щеку... Семейные дрязги, немилосердие кредиторов, грубость железнодорожной прислуги, неудобства паспортной системы, дорогая и нездоровая пища в буфетах, всеобщее невежество и грубость в отношениях - все это и многое другое... касается меня не менее, чем любого мещанина...»

Лавина гротескно-прозаических неурядиц, обрушившаяся на знаменитого старого медика, не укладывается ни в какие сюжетные рамки, и чеховский персонаж не узнает жизнь, как в старой, очень полной и неуклюжей женщине, своей жене, «умеющей говорить только о расходах и улыбаться только дешевизне», не узнает свою невесту, которую он, было время, так поэтически, как Отелло Дездемону, полюбил «за сострадание к своей науке». Ему не удается сказать об этой оскорбительно грубой, антироманической жизни тем афористическим слогом, к которому он привык: «Легко сказать «трудись», или «раздай свое имущество бедным», или «познай самого себя», и потому, что это легко сказать, я не знаю, что ответить».

Оказывается, в прожитой жизни было нечто важное, более значительное и высокое, чем сама жизнь, и это «нечто» странным образом ускользнуло от его глаз. Таким образом, обесценено дело жизни: наука, медицина, тот духовный подъем, который овладевал старым профессором в университетской аудитории, где он понимал, что «вдохновение - не выдумка поэтов, а существует на самом деле», - все это меркнет в сравнении с апокалипсическим видением «общей идеи», заслоняющей его жизнь «как гора, вершина которой исчезает в облаках».

А ведь среди множества чеховских персонажей нет лица равных достоинств, равной одаренности, трудолюбия и таланта; Чехов дал Николаю Степановичу право сказать то, что сказано в «Скучной истории» о науке, университете, студентах, и это отличило старого профессора больше, чем все награды и титулы, которыми он наделен.

Различие между Чеховым и Достоевским всего очевиднее выразилось в том, что среди книжных слов и цитат, запомнившихся чеховскому персонажу, нет единственно той, к которой непременно обратился бы герой Достоевского: нет Евангелия, евангелического слова или легенды - например, столь уместной здесь легенды о воскресении Лазаря.

Влияние Достоевского было, вероятно, сильнейшим из всех, какие пережила читающая Россия в том поколении, которому принадлежит чеховский персонаж, и было бы странно, если бы Чехов, раскрывая природу и происхождение человеческих мнений, не отразил бы «идею» Достоевского в его сознании и слове.

Долгие годы Чехов противостоял Достоевскому; это была, быть может, самая негромкая, но и самая глубокая и содержательная полемика в истории русской литературы рубежа веков.