XXII. «Я С ДЕТСТВА УВЕРОВАЛ В ПРОГРЕСС»

XIX век был веком грандиозных научных открытий и изобретений, а между тем ни один из больших художников мировой литературы не решился воспеть прогресс науки и техники в буржуазном обществе. Художники не могли увидеть в этом прогрессе поэзию, красоту. Они понимали,- иные смутно, другие более ясно,- что успехи буржуазной цивилизации достигаются ценою страданий и гибели миллионов человеческих жизней, что завоевания науки служат обогащению «владык мира», что гениальные открытия и изобретения превращаются в руках хозяев буржуазного мира в орудие порабощения и истребления людей. С отвращением убеждались художники в том, что наука становится орудием «дьявола». Поэтому они или обходили в своих произведениях все то, что относилось к успехам цивилизации, или проповедовали отказ от этой цивилизации, призывали человечество вернуться к «тишине» и «чистоте» прежних, идеализированных патриархальных отношений. Свое отвращение к буржуазному строю они переносили и на буржуазную цивилизацию. Только марксистское мировоззрение могло бы дать художникам правильное представление о значении прогресса в буржуазном обществе.

«Буржуазный период истории, писал Маркс, призван создать материальный базис нового мира [..,]. Лишь после того, как великая социальная революция овладеет достижениями буржуазной эпохи, [...] лишь тогда человеческий прогресс перестанет уподобляться тому отвратительному языческому идолу, который не желал пить нектар иначе, как из черепа убитого» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. IX, стр. 367-368).

Художники не желали пить нектар цивилизации из черепов миллионов людей, убиваемых капитализмом, и поэтому они не могли найти источник поэзии в тех прогрессивных переворотах, которые совершались на их глазах во всех областях науки и техники. Если бы художник решился сочувственно изобразить достижения буржуазной цивилизации, то он рисковал бы выступить в роли апологета, защитника буржуазного общества. Это могло быть уделом десятистепенных писателей. Ни один из больших художников не мог без отвращения подумать о возможности превратиться в «адвоката дьявола».

Такова была трагедия художника в буржуазном обществе.

Только такие художники и мыслители, которые были непосредственно связаны с великими революционными движениями, могли силою своего гения, своего революционного устремления к будущему «прорываться» к догадке о том, что, несмотря на использование прогресса «владыками мира», все же этот прогресс служит в конечном счете на пользу народным массам. К такому пониманию близко подходили гениальные русские революционные демократы - Белинский, Чернышевский, Некрасов.

У Чехова не было понимания ни исторической роли рабочего класса, ни перспективы социалистической революции, не было у него связей с начинавшимся революционным движением своего времени.

И все же успехи науки, прогресс культуры не могли не вызывать у него, как у подлинного представителя демократической, творческой, прогрессивной интеллигенции, сочувствия и восхищения. Его отход от влияний «толстовщины» был вызван прежде всего невозможностью для него примириться с отрицанием цивилизации, лежавшим в основе толстовского учения. Вспоминая о временах, когда он испытывал известные влияния «толстовства», Чехов писал (1894):

«Толстовская мораль перестала меня трогать, в глубине души я отношусь к ней недружелюбно... Во мне течет мужицкая кровь, и меня не удивишь мужицкими добродетелями. Я с детства уверовал в прогресс... расчетливость и справедливость говорят мне, что в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и воздержании от мяса...»

Антон Павлович жадно следил за успехами науки, сочувствовал всему передовому в ее развитии. Он с наслаждением изучал Дарвина («Какая прелесть!» восклицал он о трудах Дарвина). Всевозможные реакционные «походы» против науки и прогресса встречали у него самое суровое осуждение.

Положительное отношение Антона Павловича к научному и техническому прогрессу своею времени опять-таки давало повод критикам и биографам для распространения неверных представлений о мировоззрении Чехова. Например, Юр. Соболев в своей биографии Чехова прямо говорит, что Чехов все больше приближался к позициям какой-то... «радикальной буржуазии» (Юр. Соболев. Чехов. М., 1934, стр. 308).

Гениальность общественного чутья Чехова как раз и сказалась в том, что, восхищаясь современными ему достижениями культуры, он вместе с тем был враждебен примирению с буржуазной действительностью, презирал буржуазные теории прогресса. Буржуазные прогрессисты уверяли, что могущество науки и техники постепенно создаст, - разумеется, на основе буржуазного общества, - «возможности достойного существования и даже комфорта для всех» (Цитируется книжка Л. Дермана «Чехов» (1939, стр. 96). Л. Дерман приписывает эту точку зрения буржуазных прогрессистов Чехову).

Чехов отрицал такую возможность. Герой его повести «Моя жизнь» (от имени которого ведется повествование) выражает точку зрения самого автора в опоре с типичным сторонником «постепенного» буржуазного прогресса - доктором Благово.

«Заговорили о постепенности. Я сказал, что... постепенность - палка о двух концах. Рядом с процессом (Постепенного развитии идей гуманных наблюдается и постепенный рост идей иного рода. Крепостного права нет, зато растет капитализм. И в самый разгар освободительных идей, так же как во времена Батыя, большинство кормит, одевает и защищает меньшинство, оставаясь само голодным, раздетым и беззащитным. Такой порядок уживается с какими угодно веяниями и течениями, потому что искусство порабощения тоже культивируется постепенно».

Чехов отнюдь не доверяет буржуазной цивилизации. Он видит то, что с такой ужасающей ясностью предстало перед современниками нашей эпохи: рост в буржуазном мире идей и явлений, смертельно враждебных какой бы то ни было гуманности и прогрессу. Чехов понимает всю бессмысленность надежд на «достойное существование для всех» в условиях капиталистического общества, где вся жизнь «построена на рабстве», как говорит в этом же споре с «прогрессивным» доктором Благово герой «Моей жизни».