“Биография”   “Чеховские места”   “Чехов и театр”   “Я и Чехов”   “О Чехове”   “Произведения Чехова”   “О сайте”  






предыдущая главасодержаниеследующая глава

2. СЮЖЕТ ДЛЯ СМЕШНОГО РАССКАЗА

А. П. Чехов. 90-е годы
А. П. Чехов. 90-е годы

Страницы чеховских записных книжек начинают оживать. Слышатся негромкие голоса, реплики, обороты, фразы, характерные словечки, каламбуры. Мелькают движения, жесты, походки, манеры, портреты. Десятки, сотни, новые сотни. Как все это умещалось в одном сознании?

Можно пытаться анализировать произведение - но как подступиться ко всей этой россыпи - куче жемчужных зерен?

Попробуем начать с малого, с самого простого - с того, что можно назвать изначальной молекулой сложных образных соединений. Мы имеем в виду рассыпанные по страницам записных книжек полуанекдотические случаи, парадоксальные истории, сюжеты - в одно и то же время обыденные и необыкновенные. Не заготовки к будущим рассказам, повестям и пьесам, но своего рода микропроизведения.

Впрочем, возможно, были среди них и наброски к будущим вещам, которых мы не знаем. Не случайно некоторые из этих заметок Чехов перенес в IV книжку, свод неосуществленных замыслов.

Рассказ или повесть состоят из разных мотивов. Попробуем начать с мотива, который дальше уже «не делится».

«Бездарный ученый, тупица, прослужил 24 года, не сделав ничего хорошего, дав миру десятки таких же бездарных узких ученых, как он сам. Тайно по ночам он переплетает книги - это его истинное призвание; здесь он артист и испытывает наслаждение. К нему ходит переплетчик, любитель учености. Тайно по ночам занимается наукой» (I, 65, 3).

В нескольких строках намечены два человеческих характера и две судьбы. Вся суть записи в парадоксально-нелепом соотношении этих характеров-судеб. Не простая бессмыслица жизни, но - доведенная до предела, до полной сюжетной законченности, точной зеркальной опрокинутости явлений.

Жизнь построена на несоответствиях, несовпадениях, нелепостях. Только на первый взгляд наукой занимаются ученые, а переплетным делом - переплетчики. В действительности они поменялись местами. Все наоборот, все поставлено с ног на голову. Но это вошло в привычку. Нелепость стала буднями. Так и живут.

«Переписка. Молодой человек мечтает посвятить себя литературе, пишет постоянно об этом отцу, в конце концов бросает службу, едет в Петербург и посвящает себя литературе - поступает в цензора» (I, 74, 4).

Герой мечтает о литературе, ему не удается ею заняться. Наконец ему это удалось, но стал он не писателем, который создает литературу, а тем, кто ее цензурует.

«В людской Роман, развратный в сущности мужик, считает долгом смотреть за нравственностью других» (I, 75, 2).

Это «в сущности» очень характерно для чеховских микросюжетов. Все время в них сталкиваются сущность и - должность, призвание и - звание. Внешне - все в порядке, человек следит за нравственностью. В сущности - за нею следит безнравственный.

Если человек нарушает мораль - это нарушение первого порядка. Если за нарушениями морали следит человек, который, в сущности, сам ее нарушает,- это противоречие второго порядка.

Такое двойное противоречие и является исходным моментом чеховского образного мышления.

«У бедных просить легче, чем у богатых» (I, 85, 1).

Ученый - переплетает, переплетчик - увлекается наукой. Мечтающий посвятить себя литературе становится цензором. Безнравственный следит за нравственностью. Денег просить легче не у тех, у кого они есть, но - у кого их нет или мало.

Не просто алогичность - логика здесь вывернута наизнанку. В привычных формах, установлениях, стереотипах жизни оказывается неожиданно противоположное содержание, решительно противопоказанное этим формам.

Записи законченно парадоксальны: это горестно-шутливые узлы и узелки противоречий; чеховские микромиры, в которых уже заложено многое, что присуще творчеству писателя в целом.

«Податной инспектор и акцизный, чтобы оправдать себя, что занимают такое место, говорят, хотя его [их?] и не спрашивают: дело интересное, масса работы, живое дело» (I, 92, 12).

Мало того, что человек занимается скучным делом,- он еще симулирует заинтересованность, называет дело живым. Жизнь как она есть - не живое, но то, что лишь называется живым.

У Чехова есть запись: «Сберегательная касса: чиновник, очень хороший человек, презирает кассу, считает ее ненужной,- и, тем не менее, служит» (I, 98, 7).

Здесь - противоречие первого порядка: герой презирает службу и, тем не менее, служит. В случае с акцизным - противоречие двойное: он и податной инспектор тоже знают цену своей службе, но не только служат, а и еще расхваливают, называют интересным заведомо неинтересное дело.

«Праздновали юбилей скромного человека. Придрались к случаю, чтобы себя показать, похвалить друг друга. И только к концу обеда хватились: юбиляр не был приглашен, забыли» (I, 103, 4).

Болтуны и хвастуны устраивают юбилей скромного человека без самого скромного человека.

Чеховский взгляд на жизнь улавливает нелепость в ее анекдотической возведенности в противоположную степень.

«Он оставил все на добрые дела, чтобы ничего не досталось родственникам и детям, которых он ненавидел» (I, 129, 15).

Существо дела и его форма встречаются, совпадают друг с другом как противоположности. Самое совпадение выглядит издевательским по отношению к существу, потому что лишь усиливает ощущение пропасти между тем, что, казалось бы, совпадает.

Может быть, острее всего выражен принцип двойного противоречия, анекдотического парадокса с предельно точным сведением противоположностей в заметке:

«Г-жа N., торгующая собой, каждому говорит: я люблю тебя за то, что ты не такой, как все» (I, 116, 11).

Госпожа N. не просто торгует собой, она умудряется сказать зеркально обратное тому, что следовало бы ожидать. «Ты не такой, как все» - эти слова проститутки принципиально сходны с тем, что говорят податной инспектор и акцизный, называющие скучное дело - «живым делом».

Вскоре после того как впервые были напечатаны отрывки из записной книжки Чехова, появилась статья Корнея Ивановича Чуковского. Перечитывая ее сегодня, спустя многие десятилетия, ясно видишь: она нисколько не устарела и по праву может быть названа одной из лучших работ о чеховской «лаборатории». Разбирая черновые наброски, заметки, записи, К. Чуковский приходит к такому выводу о «неотвратимом законе в заколдованном чеховском царстве»: «Логика вещей извращается; из каждой причины вытекает неожиданное, противоположное следствие; содержание не соответствует форме <...> У всех этих различнейших образов схема построения одинаковая: каждый образ слагается из двух внутренне-противоречивых частей, взаимно отрицающих друг друга. Главный эффект заключается именно в их полярности. Оттого-то они и скрепляются союзом «но», указующим их несоединимость, несовместимость, абсурдность» (К. Чуковский. Записная книжка Чехова. «Нива», 1915. № 50, стр. 933.

То, что отметил К. И. Чуковский, относится не только к чеховским черновым записям, но и к его стилю, языку, построению фразы. А. В. Чичерин в статье «Роль противительной интонации в прозе Чехова» указывает на «стилистический лейтмотив писателя» - «противительный сдвиг», когда фразы оспаривают друг друга, подвергают сомнению; элементарно четкие представления зачеркиваются. Например, в «Невесте»: «...Он ей нравился, свадьба была уже назначена на седьмое июля, а между тем радости не было...» (А. В. Чичерин. Идеи и стиль. О природе поэтического слова. Изд. 2-е, доп. М., «Советский писатель», 1968, стр. 316). ).

Этот точный вывод следовало бы продолжить: своеобразие записей не только в том, что «внутренне-противоречивые части» несоединимы - при всей несовместимости они как бы сводятся воедино, взаимно отражаются; возникает парадоксальное уравнение, равновесие отрицающих друг друга частей. Суть явления и осмеивается формой и как бы снова возвращается к себе в перевернутом виде. Человек, нарушая законы человечности, ничего не оставляет детям и родственникам - он все отдает «на добрые дела». Эти добрые дела являются добрыми делами, вывернутыми наизнанку.

В марте 1903 года Чехов получил письмо от одного читателя из Кременчуга - М. А. Шапошникова, который предлагал ему «тему для небольшого рассказа»: член городской управы поехал на свадьбу на пожарной лошади. Он приказал пожарнику отвести лошадь назад и вернуться - помогать при приеме гостей. Тот поставил лошадь в пожарный сарай, но не распряг ее, запер сарай на замок и отправился на свадьбу. Лошадь, «вероятно, наскучив стоять, пошла по конюшне, дутой сбила фонарь, в котором горела керосиновая лампа, и разбила лампу». Начался пожар, прибежали обыватели, но ключ от замка унес с собою пожарный. «Городовой пристав тоже находился на свадьбе (грузный, неповоротливый господин) и не двинулся оттуда, когда начали звонить в набат.

Случай, выходящий из ряда: пожарная лошадь сожгла пожарный обоз! Когда я говорил местным обывателям, что они прославили себя на всю Россию, что это небывалый случай еще в летописях пожаров, то они покойно возразили: «Нет, бывали такие случаи, у нас же, на этом самом месте <...> Каланча была даже и тоже сгорела» (Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина - далее сокращенно - «ОР ГБЛ»).

История не просто анекдотическая. Здесь тоже двойное противоречие. Пожарные прогуляли пожар - причем возник пожар из-за них же. Именно по их вине «пожарная лошадь сожгла пожарный обоз».

Не просто «унтер-офицерская вдова», но обязательно «сама себя высекла».

И развязка истории тоже характерная - небывалое происшествие оказывается обыкновенным: «Бывали такие случаи, у нас же, на этом самом месте...»

Читатель из Кременчуга проявил тонкое понимание чеховского юмора.

Итак, образное мышление Чехова начинается с некоего исходного момента, первотолчка - с анекдота. Это не просто комический случай, забавная история. Не смех, а усмешка. Не открыто сатирическая интонация, не издевка писателя над жизнью, а скорее насмешка жизни над героем (Одна из лучших статей, посвященных этой особенности творчества Чехова: Э. А. Полоцкая. Внутренняя ирония в рассказах и повестях Чехова. Сб. «Мастерство русских классиков». М., «Советский писатель», 1969.)

Вот почему не совсем точно определение: Чехов начинается с анекдота. С большим основанием так можно было бы сказать об Антоше Чехонте. Зрелый Чехов начинается с особого анекдота - такого, который одновременно и несет в себе анекдотическое начало, и отрицает; с анекдота, в котором встречаются и перемешиваются две полярные стихии - смех и трагедия…

Когда шли переговоры между Чеховым и А. Ф. Марксом об издании собрания сочинений, предусматривалось, что каждые 5 лет автор будет получать от издательства солидную надбавку гонорара. Чехов послал издателю шутливую телеграмму, в которой обещал жить не долее 80 лет (XVIII, 27; телеграмма не сохранилась). Шутка Чехова была принята всерьез. П. А. Сергеенко, который вел переговоры, сообщал Чехову: «Твоя фраза в телеграмме <...> была принята Марксом чистоганом и едва ли не испортила сделку (Н. И. Гитович. Летопись жизни и творчества А. П. Чехова. М., ГИХЛ, 1955, стр. 549.) . А Суворин телеграфировал из Петербурга: «Маркс ужасно испугался Вашей угрозы прожить до восьмидесяти лет, когда ценность Ваших произведений так возрастает. Вот сюжет для комического рассказа (Там же, стр. 544.) ...»

Тригорин в «Чайке» записывал мелькнувший «сюжет для небольшого рассказа» (XI, 168). На страницах чеховских записных книжек непрерывно возникают «сюжеты для комического рассказа».

Однако почти каждый раз мы ощущаем полукомизм, трагикомизм сюжета. Концовка записи ударяет своей неожиданностью, непредугаданным оборотом. Но трудно представить себе человека, .который читал бы записные книжные Чехова, помирая со смеху.

Перед нами - печальный сюжет для смешного рассказа или смешной сюжет для грустного рассказа; во всяком случае можно сказать, что двойное противоречие, лежащее в основе чеховских заметок, вызывает и двойную реакцию, щемящую усмешку.

Г. А. Бялый хорошо сказал о юморе молодого, начинающего Чехова: «Речь шла не об обиженных и обидчиках, а об особом облике жизни, не возмущающе страшном или грубо несправедливом, а, так сказать, беспросветно смешном» (Г. А. Бялый. Заметки о художественной манере А. П. Чехова. «Ученые записки Ленинградского гос. ун-та», № 339, вып. 72. Русская литература. Л., 1968, стр. 131. Вошло в его кн. «Русский реализм конца XIX века». Изд-во Ленинградского гос. ун-та, 1973, стр. 154.).

В юморе записей Чехова зрелого - всегда «просвет», выход за грань смешного. Это особая водевильность - за нею ощущение водевильности жизни. Может быть, лучше всего написал об этом Бунин - в стихотворении «Художник».

Хрустя по серой гальке, он прошел
Покатый сад, взглянул по водоемам,
Сел на скамью... За новым белым домом
Хребет Яйлы и близок и тяжел.

Томясь от зноя, грифельный журавль
Стоит в кусте. Опущена косица,
Нога - как трость... Он говорит: «Что, птица?
Недурно бы на Волгу, в Ярославль!»

Он, улыбаясь, думает о том,
Как будут выносить его - как сизы
На жарком солнце траурные ризы,
Как желт огонь, как бел на синем дом.

«С крыльца с кадилом сходит толстый поп,
Выводит хор... Журавль, пугаясь хора,
Защелкает, взовьется от забора - 
И ну плясать и стукать клювом в гроб!»

В груди першит. С шоссе несется пыль,
Горячая, особенно сухая.
Он снял пенсне и думает, перхая:
«Да-с, водевиль... Все прочее есть гиль».

(И. А. Бунин. Собрание сочинений в 9-ти томах, т. I. M., «Художественная литература», 1965, стр. 308.)

Попробуем проследить историю одной записи - смешной и не смешной. Раскроем III книжку. Первые страницы. Заметки относятся к весне 1897 года - роковой чеховской весне.

«28/III приходил Толстой» (III, 4, 1).

Чехов в больнице. В дневнике он запишет:

«С 25 марта по 10 апреля лежал в клинике Остроумова, Кровохарканье, В обеих верхушках хрипы, выдох; в правой притупление. 28 марта приходил ко мне Толстой Л. Н.; говорили о бессмертии...» (XII, 336).

А вот что вспоминает А. С. Суворин:

«Первый сильный припадок чахотки, кровоизлияние, вследствие чего он лег в клинику, случился при мне в Москве в 1896 г. [ошибка - это было в марте 1897 г.], когда мы с ним сели обедать. Было это как раз в день разлива реки Москвы. Я увез его в гостиницу и послал за врачами. Один из них был его приятель [Н. Н. Оболонский]. Когда, осмотрев его, они уехали, он сказал мне: «Вот какие мы. Говорят врачи мне, врачу, что это желудочное кровоизлияние. И я слушаю и им не возражаю. А я знаю, что у меня чахотка» (А. С. Суворин. Маленькие письма. «Новое время», 1904, 4(17) июля, № 10179.).

Спор Чехова со Львом Толстым, о котором он упоминает в дневнике, касался не отвлеченных проблем бытия - он имел для тяжело и, в сущности, уже безнадежно больного писателя вполне конкретный смысл.

Чехов не верил в личное бессмертие. М. А. Меньшиков вспоминает его слова:

« - Я не знаю, что такое вечность, бесконечность. Я себе об этом ничего не представляю, ровно ничего. Жизнь за гробом для меня что-то застывшее, холодное, немое. Ничего не знаю». (Цит. по кн.: А. Измайлов. Чехов. 1860-1904. Биографический набросок. М., 1916, стр. 536. В письме Меньшикову 16 апреля 1897 г., после выписки, Чехов изложил сущность своего спора с Толстым в клинике: «Говорили о бессмертии. Он признает бессмертие в кантовском виде; полагает, что все мы (люди и животные) будем жить в начале (разум, любовь), сущность и цель которого для нас составляет тайну. Мне же это начало или сила представляется в виде бесформенной студенистой массы, мое я - моя индивидуальность, мое сознание сольются с этой массой,- такое бессмертие мне не нужно, я не понимаю его, и Лев Николаевич удивлялся, что я не понимаю» (XVII, 64). Возможно, что Меньшиков пересказывал в воспоминаниях это письмо Чехова.)

Хорошая ялтинская знакомая Чехова Софья Павловна Бонье пишет:

«О смерти Антон Павлович говорил так: «Я смерти боюсь лишь потому, что не могу себе представить, что будет с родными в первую очередь… Какая кутерьма… А что будет со мной, я знаю» (С. Бонье. Из воспоминаний об А. П. Чехове. «Ежемесячный журнал», 1914, № 7, стр. 69.) ,

И. А. Бунин:

«Что думал он о смерти?

Много раз старательно-твердо говорил, что бессмертие, жизнь после смерти в какой бы то ни было форме - сущий вздор:

- Это суеверие. А всякое суеверие ужасно. Надо мыслить ясно и смело. Мы как-нибудь потолкуем с вами об этом основательно. Я, как дважды два четыре, докажу вам, что бессмертие - вздор.

Но потом несколько раз еще тверже говорил противоположное:

- Ни в коем случае не можем мы исчезнуть без следа. Обязательно будем жить после смерти. Бессмертие - факт. Вот погодите, я докажу вам это...» (И.А.Бунин. Чехов. В сб. «А. П. Чехов в воспоминаниях современников». М., ГИХЛ, 1960, стр. 568.).

Спор Чехова с Толстым о смерти и бессмертии был такой напряженный (несмотря на запреты и протесты врачей, требовавших полного покоя для больного), что на следующий день состояние здоровья Чехова сильно ухудшилось, кровотечение опять усилилось. («После того вечера, когда был Толстой (мы долго разговаривали), в 4 часа утра у меня опять шибко пошла кровь»,- сообщал Чехов Суворину в письме 1 апреля 1897 г. (XVII, 54- 55). «Они долго беседовали,- пишет Мария Павловна,- что брату было запрещено, и у него в ночь опять началось кровотечение» (М. П. Чехова. Из далекого прошлого. Запись Н. А. Сысоева. М., ГИХЛ, 1960, стр. 166). А. С. Яковлев вспоминает, что, когда он приехал в клинику навестить Чехова, сестра милосердия его предупредила: «Перед Вами приезжал граф Л. Н. Толстой, пробыл у Антона Павловича полчаса, и после этого свидания Чехов очень ослабел» («Литературное наследство», т. 68, «Чехов». М., Изд. АН СССР, 1960, стр. 599).).

А. Б. Гольденвейзер пишет о встрече двух писателей: «Чехов был тронут этим посещением, но попытка Льва Николаевича заговорить с ним о самом для него важном не встретила в Чехове отклика» («А. Б. Гольденвейзер. Вблизи Толстого. М., ГИХЛ, 1959, стр. 394. То же отмечает художница М. Т. Дроздова - см. в ее «Воспоминаниях о Чехове» Советская культура», 1960, 23 января, № 10.).

Эти воспоминания и свидетельства (здесь приведена лишь небольшая часть) вводят нас в круг мыслей Чехова - спустя несколько месяцев после провала «Чайки». Раздумья о смерти и бессмертии; об иллюзорности веры в бессмертие; долгий и тяжкий спор с Толстым, стоивший крови; трезвое понимание неизлечимости недуга - все это показывает, как серьезно, сосредоточенно был настроен Чехов, как близко подошел он к проблеме смерти - не абстрактной, но уже физически ощущаемой.

И вот в последние дни пребывания в клинике, или, может быть, в самые первые дни после выписки, Чехов заносит в книжку:

«Умер оттого, что боялся холеры» (III, 5, 4). Затем переносит в I книжку, а оттуда позднее, по знакомому нам маршруту,- в IV книжку (IV, 17, 19). Как многие другие, эта запись следовала за автором почти до последних дней жизни.

После всего, что было пережито, передумано, кратчайшая, всего из пяти слов, заметка поражает неожиданной, как будто даже неуместной анекдотичностью, скрытой иронией.

Так велика амплитуда чеховского анекдота. Он выглядит как «сюжет для комического рассказа», но равно принадлежит, смешному и печальному, соединяет смех и трагедию в запутанный, неразвязываемый узел.

Запись об умершем от страха умереть из-за холеры заставляет вспомнить о «Смерти чиновника». Но разница тут огромная. «Смерть чиновника» - анекдот, разработанный как юмористический рассказ. «Умер оттого, что боялся холеры» - Вся жизнь, вся судьба, сконденсированная в анекдот, который занимает одну строку, да и ту неполную.

В «Смерти чиновника» - очевидная бессмыслица: персонаж умер от страха, хотя к этому не было оснований. Желая загладить неприятный инцидент, он еще больше его раздувает, пока не доводит генерала до ярости, а себя - до гибели.

В записи о боязни холеры - удвоенная бессмыслица: не просто смерть от страха, но смерть от страха смерти.

Чеховский анекдот не исчерпывает себя как обычный, предназначенный для единственной цели - вызвать смех. В нем - начало, исходный момент раздумья. При всей своей законченности, исчерпывающей краткости и тихой «ударности» финала - он не окончательно замкнут. После него не смеются, а задумываются.

Эта особенность чеховского образного мышления, начинающегося с анекдотического противоречия, становится более наглядной, когда мы сопоставляем автора «Смерти чиновника» с другими писателями. И снова по контрасту возникает имя Достоевского.

Рассказ «Скверный анекдот» последовательно и подчеркнуто соотносится с анекдотическим случаем, смешным и «скверным», «злокачественным». Он так и начинается:

«Этот скверный анекдот случился именно в то самое время...» (Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в 30-ти томах, т. 5. Л., «Наука», 1973, стр. 5. См. об этом произведении в статье Л. М. Розенблюм «Повести и рассказы Достоевского», в кн.: Ф. М. Достоевский. Повести и рассказы в двух томах. М., ГИХЛ, т. I, 1956.)

«Скверный анекдот!» - восклицает действительный статский советник Шипуленко, когда оказывается, что исчезла карета генерала Пралинского (стр. 10),

Сам генерал, решая осчастливить своим визитом чиновника Пселдонимова, рассуждает:

«Да знаете ли вы, понимаете ли, что Пселдонимов будет детям своим поминать, как сам генерал пировал и даже пил на его свадьбе! Да ведь эти дети будут своим детям, а те своим внукам рассказывать, как священнейший анекдот, что сановник, государственный муж (а я всем этим к тому времени буду) удостоил их... и т. д. и т. д.» (стр. 14).

И в конце рассказа, мучительно вспоминая о том, что же произошло на свадьбе, о своем позоре, Иван Ильич Пралинский представляет себе разные картины: «Что скажут о нем, что подумают, как он войдет в канцелярию, какой шепот его будет преследовать целый год, десять лет, всю жизнь. Анекдот его пройдет в потомство» (стр. 43).

Интересно проследить, как складывался замысел рассказа, который и своим названием и неоднократным повторением в тексте уподоблен анекдоту. Первоначальное заглавие - «Несчастный случай». Вот текст черновой заметки в записной книжке Достоевского:

«В «Несчастный случай».

Сначала генерал говорил ты Пселдонимову, а потом незаметно съехал на вы.

И, однако ж: «А черт тебя возьми» проглядывало сквозь законченный слой подобострастия, продавившийся на лице его.

Пселдонимов был желчный чиновничек, решившийся примириться и выиграть кусок насущного хлеба.

- Передайте ему (сказал генерал), что я не желаю ему зла. Скажу более: я даже готов забыть все прошедшее... да, я готов» («Литературное наследство», т. 83. «Неизданный Достоевский. Записные книжки и тетради, 1860-1881 гг.» М., «Наука», 1971, стр. 138. В т. 5 Полного собрания сочинений в 30-ти томах эта заметка напечатана несколько по-иному: вместо «незаметно» - «надменно», вместо «желчный» - «жалкий» (стр. 322). Рядом дана фотография страницы черновых записей, удостоверяющая правильное прочтение текста составителями тома «Литературного наследства».).

В записи схвачены существенные мотивы рассказа. Однако в ней нет единой анекдотической конструкции, нет того микромоделирования сюжета во всеохватывающем анекдоте, с чем мы сталкиваемся в записях Чехова.

Движение образной мысли Достоевского - от «несчастного случая» к «скверному анекдоту».

У Чехова, наоборот, мысль движется от анекдота - к жизни героя, которая - вся - оказывается «несчастным случаем».

предыдущая главасодержаниеследующая глава








© APCHEKHOV.RU, 2001-2021
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://apchekhov.ru/ 'Антон Павлович Чехов'
Яндекс.Метрика Рейтинг@Mail.ru