Н. Сысоев. ЯЛТА В ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВЕ ЧЕХОВА

В 1903 году Чехов писал из Крыма: «Не следовало бы мне в Ялте жить, вот что! Я тут как в Малой Азии». Двумя годами раньше в письме к жене он говорил о том же: «В Ялте нельзя работать, нельзя и нельзя. Далеко от мира, неинтересно». А однажды в телеграмме Художественному театру он даже сравнил свою жизнь в Ялте с пребыванием невинно осужденного французского офицера Дрейфуса в ссылке на острове Дьявола.

Если не вдуматься в смысл этих высказываний, в происхождение таких настроений писателя, то можно сделать вывод (а в литературоведении, особенно дореволюционного периода, некоторые исследователи чеховского творчества, как например, один из первых биографов Чехова А. Измайлов, считали), что он тяготился своей жизнью в Крыму, не любил его, что творческое самочувствие писателя из-за этого было пониженным. Развивая дальше эту мысль, иные критики склонны были утверждать, что Ялта в жизни и творчестве Чехова вообще сыграла отрицательную роль и переезд писателя в Крым был якобы трагической ошибкой.

Вряд ли можно полностью согласиться с такими суждениями, хотя некоторая! доля правды в них и имеется. Дело в том, что ялтинский период жизни и творчества Чехова еще недостаточно изучен. А ведь последние годы жизни Чехова в Ялте были самым сложным и драматическим периодом в биографии писателя. Несмотря на жалобы Чехова на Крым, на оторванность от мира, на недостаточную творческую работоспособность, прожитые им в Ялте пять с лишним лет были творчески плодотворны и ознаменованы активной, кипучей общественной деятельностью. Именно в эти годы писатель создал ряд выдающихся произведений.

Отношения Чехова к Крыму, к его природе, к специфике жизни южного приморского города-курорта складывалось постепенно. Еще до того, как совсем переселиться в Ялту в конце 90-х годов прошлого столетия, писатель трижды побывал в Крыму.

Лето 1888 года семья Чеховых проводила на Украине в имении Линтваревых - поэтическом уголке на реке Псёл, в селе Лука под городом Сумы. Оттуда, воспользовавшись предложением А. С. Суворина погостить у него на даче в Феодосии, Чехов в июле этого года впервые съездил в Крым. Впечатления, полученные им от знакомства с Крымом, хорошо переданы в его письмах к родным и друзьям. Но прежде чем обратиться к ним, нужно вспомнить, что Чехов провел свою юность среди южной природы. «Донецкую степь я люблю и когда-то чувствовал себя в ней, как дома, и знал там каждую балочку», - писал он однажды земляку-таганрожцу, а места у Рагозиной балки называл «Донской Швейцарией», где «горы, балки, лесочки, речушки и степь, степь, степь...» Вдохновенной поэтической песнью, чудным гимном природе, южной степи (явилась знаменитая чеховская повесть «Степь».

Семья Чеховых: стоят - Иван, Антон, Николай, Александр, Митрофан Егорович (дядя) сидят: - Михаил, Мария, Павел Егорович (отец), Евгения Яковлевна (мать), Людмила Павловна (жена дяди) и Георгий (двоюродный брат)

А вот в первом же письме Чехова, написанном из Крыма сестре Марии Павловне, мы читаем: Таврическая степь уныла, однотонна, лишена дали, бесколоритна, как рассказы Иваненко, и в общем похожа на тундру. Судя по степи, по ее обитателям и по отсутствию того, что мило и пленительно в других степях, Крымский полуостров блестящей будущности не имеет и иметь не может» (Здесь и в дальнейшем цитируется Полное собрание сочинений и писем А. П. Чехова. Т. 14. М., 1944-1951, стр. 132).

Так совершенно неожиданно поэт приазовской степи воспринял степь таврическую. Причем, его негативное отношение к ней было настолько сильным, что он даже отрицал будущность у Крыма.

Дальше читаем: «От Симферополя начинаются горы, а вместе с ними и красота. Ямы, горы, ямы, горы, из ям торчат тополи, на горах темнеют виноградники-все это залито лунным светом, дико, ново и настраивает фантазию на мотив гоголевской «Страшной мести» (Здесь и в дальнейшем цитируется Полное собрание сочинений и писем А. П. Чехова. Т. 14. М., 1944-1951, стр. 132). Писатель был пленен новизной картины необычной для него южной экзотики, «немножко жуткой и приятной».

Но вот он едет из Севастополя в Ялту на пароходе: «... Берег красивым не представляется... Красота его преувеличена. Все эти гурзуфы, Массандры и кедры, воспетые гастрономами по части поэзии, кажутся с парохода тощими кустиками, крапивой, а потому о красоте можно только догадываться... Долина Пела с Сарами и Рашевкой гораздо разнообразнее и богаче содержанием и красками» (Там же, стр. 133).

Вот в чем дело! Вот почему крымская природа вначале не произвела на Чехова большого впечатления: поэтические картины природы Сумщияы тогда ему были ближе. В письме с Украины к Короленко Чехов писал: «Природа великолепна, всюду красиво, простора пропасть, люди хорошие, воздух теплый, тоны тоже теплые, мягкие» (Там же, стр. 115).

Внешняя эффектность и красочность крымских пейзажей не могли заменить писателю теплых и мягких тонов украинской природы, которая окружала его до поездки в Крым.

Однако, несмотря на Любовь к приазовской степи и яркие впечатления от сумской природы, Чехов все же больше всего был привязан к северной природе. Живя в Подмосковье - сначала на дачах в Звенигороде и Бабкино, а позднее круглый год в деревне Мелихово, - писатель сроднился с поэтической красотой скромной природы среднерусской полосы. Чуткой душой художника он глубоко полюбил чарующие картины русского леса, лугов, полей, поэзию нежных лирических вечеров, задумчивые светлые летние ночи...

А. П. Чехов среди мелиховских крестьян. С картины художника Д. А. Минькова

Северная природа «левитанистее»!.. Какое неожиданное и вместе с тем какое удачное образное определение! Художник И. И. Левитан, непревзойденный поэт русской природы, был глубоко родствен Чехову по духу и содержанию своего творчества. Недаром они так высоко ценили произведения друг друга. И если художник М. В. Нестеров говорил о Левитане, что он «показал нам то скромное и сокровенное, что таится в каждом русском пейзаже, - его душу, его очарование» (И. И. Левитан. Письма, документы, воспоминания. М., 1956, стр. 129), то нельзя ли полностью отнести эти слова и к творчеству Чехова? Сам Левитан писал однажды Чехову, прочтя некоторые его рассказы: «Ты поразил меня как пейзажист. Я не говорю о массе очень интересных мыслей, но пейзажи в них - это верх совершенства» (Там же, стр. 37). Не понятнее ли после этого становится, почему Чехову ближе были скромные, задушевные картины русской природы и почему крымскую природу (отнюдь не отрицая ее своеобразной красоты) он с такой меткой образностью сравнил с «хорошими, звучными, но холодными стихами»?!

Чехову и позднее крымская природа казалась «холодной», так, прожив в Ялте уже три года, насадив свой сад, он в ноябре 1901 года писал: «В саду у нас хорошо, всего много, но все же он имеет жалкий вид! Презираю я здешнюю природу, она холодна для меня». Но тем не менее, даже и «презирая», Чехов видел и чувствовал яркую красоту крымской природы, пусть даже в какой-то мере и «декоративную». С течением времени, ближе и глубже ознакомившись с природой южного берега Крыма, писатель не мог оставаться равнодушным к великолепным пейзажам Крымского побережья, обрамленного высокими живописными горами, склоны которых, спускаясь до самого моря, покрыты густыми лесами, садами и парками с вечнозеленой южной растительностью.

В письме к издателю «Русской мысли» В. М. Лаврову Чехов признавался: «Крым! очень хорош. Никогда раньше он мне так не нравился, как теперь». И настолько он стал ему нравиться, что писатель начал даже подумывать о переселении: «Погода в Ялте теплая, совершенно летняя. Если бы у меня были деньги, то я перебрался !бы сюда навсегда», - писал он таганрогскому городскому голове Иорданову. После смерти отца, ускорившей переселение писателя в Крым, он сообщал Л. С. Мизиновой уже совсем определенно: «В Крыму хорошо, так хорошо, что сказать не могу. Погода изумительная, настоящее лето...

Я уже думаю, не переехать ли нам всем в Крым. Тут тепло и удобно жить». Начиная с 1898 года, когда Чехова можно уже считать постоянным жителем Ялты, в его письмах все чаще появляются положительные отзывы о Крыме. «Крымское побережье красиво, уютно и нравится мне больше, чем Ривьера; только вот беда-культуры нет», - писал он снова в октябре 1898 года.

В оценке Чеховым Крыма, после того как он его (ближе узнал, бесспорно, произошла эволюция. Если вспомнить, что в 1888 году он иронически-пренебрежительно писал о «всех этих гурзуфах, массандрах и кедрах», то в 1900 году в письме к Соболевскому говорил: «Я недавно был в Гурзуфе, около Пушкинской скалы, и залюбовался видом, несмотря на то, что виды мне давно надоели». Но Чехов все же оставался верен своим симпатиям к северу. В одном; из писем он сказал, что вечнозеленые растения «кажется, сделаны из жести и никакой от них радости». А когда позднее он стал создавать в Ялте собственный сад, то предпочитал сажать деревья и кустарники с опадающими на зиму листьями, чтобы приблизить свой сад к особенностям северной природы. Кстати, это насаждение сада, с которого в первую очередь начал создавать Чехов свою новую ялтинскую дачу на купленном им участке земли, - это характерная черта для Чехова - человека и писателя, для которого природа и в жизни и в творчестве занимала большое место.

Что касается моря, то о любви к нему Чехов стал говорить с первого же знакомства с Крымом. Море сразу произвело неизгладимое впечатление на писателя. «Море чудесное, синее и нежное, как волосы невинной девушки. На берегу его можно жить 1000 лет и не соскучиться». «Купанье до того хорошо, что я, окунувшись, стал смеяться без всякой причины», - писал он в письмах из первого путешествия. Повторял и через пять лет: «Люблю я море и чувствую себя до глупости счастливым, когда хожу по палубе парохода или обедаю в кают-компании».

Таким образом, кажущихся на первый взгляд противоречий в отношениях Чехова к Крыму на самом деле не было. Тяготение к северу, любовь к среднерусской природе у Чехова были всегда, но они не мешали ему чувствовать прелесть и южной крымской природы. И хотя она была для него чужой, все же не было у него к ней какого-то неприязненного чувства, которое могло бы отрицательно сказываться на его творческом самочувствии в Ялте. Что же касается благодатного климата и красоты Крымского побережья, то Чехов их не оспаривал и отдавал им должное.

Было в Ялте нечто другое, что угнетающе действовало на Чехова, - это характер самой жизни буржуазно-мещанского города-курорта, его контрасты и социальные противоречия, встречавшиеся на каждом шагу, провинциализм общества, пошлость быта.

Чехов писал сестре в 1888 году: «Ялта - это помесь чего-то европейского, напоминающего виды Ниццы, с чем-то мещански-ярмарочным. Коробкообразные гостиницы, в которых чахнут несчастные чахоточные, турнюры с очень откровенным выражением чего-то очень гнусного, эти рожи бездельников-богачей с жаждой грошовых приключений, парфюмерный запах вместо запаха кедров и моря, жалкая, грязная пристань, грустные огни вдали на море, болтовня барышень и кавалеров, понаехавших сюда наслаждаться природой, в которой они ничего не понимают, - все это в общем дает такое унылое впечатление и так внушительно, что начинаешь обвинять себя в предубеждении и пристрастии».

Ялта в основном была курортом для буржуазного и аристократического общества и летней резиденцией царя со всей его дворцовой и правительственной свитой. Популярный в дореволюционное время журналист В. М. Дорошевич писал в одном из своих фельетонов о курортной жизни в Ялте: «Здесь очень весело... Все наши дела состоят в том, что мы ездим по утрам в отделение банка получать по чеку для расходов на сегодняшний день... День заполняется флиртом, поездками в разукрашенных экипажах и на верховых лошадях, пикниками и попойками, а вечера проходят в ресторанах и казино».

С другой стороны, со второй половины XIX века Ялта И весь южный берег Крыма стали широко популярным климатическим курортом для лечения легочно-туберкулезных больных. Сюда съезжались в надежде на исцеление от недуга тысячи людей, причем преимущественно бедняков, «привилегией» которых (была в дореволюционной России эта болезнь. Санаториев в Крыму в те времена не было. Существовавшие на побережье несколько частных дорогих пансионатов-лечебниц были не по карману для таких больных. Поэтому большая часть их ютилась по «коробкообразным гостиницам», или устраивалась по углам к комнатам у ялтинских жителей. Там, подчас в антигигиенических условиях, туберкулезные больные жили в надежде поправить здоровье.

Эти контрасты накладывали свой отпечаток на жизнь города и преследовали Чехова с первого и до последнего дня его жизни в Ялте. А все эти «бездельники-богачи с жаждой грошовых наслаждений» и великосветские прожигатели жизни, съезжавшиеся летом и осенью на модный курорт покутить, пофлиртовать, убить время за «курортным романчиком», - всё это, типическое для тогдашней Ялты, не могло не оттталкивать Чехова.

Не было в Ялте и подходящего культурного, интеллигентного общества, с которым Чехов мог бы сблизиться. Еще в 1894 году он писал Суворину, что ялтинские люди «в высочайшей степени нудные, мутные, тусклые». В 1899 году Чехов снова повторял: «Какое здесь тусклое общество, какие неинтересные люди, батюшки мои!» «Того, что называется жизнью, нет совсем. Тут бывает сезон, но жизни нет», - писал он еще в одном письме.

Чехов испытывал в Ялте тоскливое одиночество и мучительную скуку. А ведь по натуре своей он был общительным. Любил шумное общество, ему нравилось бывать в компании приятных и веселых людей, любил музыку, пение, смех, шутки, веселье. Живя раньше в Москве и Мелихове, Чехов всегда радовался, когда у него бывали приятные ему гости, даже если они и мешала ему порой заниматься литературной работой. Любил он и сам бывать в знакомых и близких ему домах.

Чувство одиночества, постоянно тяготевшее над Чеховым в Ялте, без сомнения, отрицательно отражалось на его творческом самочувствии. «Зачем же я в Ялте, зачем здесь так ужасно скучно, - писал Чехов в феврале 1899 года. - Идет снег, метель, в окна дует, от печки жар, писать не хочется вовсе, и я ничего не пишу».

Об оторванности от мира говорят и такие строки из письма того же периода:

«Я оторван от почвы, не живу полной жизнью, не пью, хотя люблю выпить; я люблю шум и не слышу его, одним-словом, я переживаю теперь состояние пересаженного дерева, которое находится в колебании: приняться ему, или начать сохнуть».

Особенно тяжело было Чехову переживать в Ялте зимние месяцы. Летом в Крым наезжали знакомые, друзья, родные, но «...Ялта зимой - это марка, которую не всякий выдержит. Скука, сплетни, интрига и самая бесстыдная клевета», - писал Чехов доктору Орлову.

В самом деле, нужно представить себе положение Чехова. Зима. Он живет в Ялте один с матерью. Сестра, которая всегда была в его жизни главной помощницей, без которой «каша не варилась», учительствует в Москве и приезжает только летом и на зимние и весенние каникулы. В Москве живут все друзья - писатели, литераторы, театральные деятели, в Москве - редакции журналов, с которыми в последнее время был близок писатель. В Московском Художественном театре с огромным успехом идут его «Чайка» и «Дядя Ваня»... Но автор не видит и не знает этих постановок. Ему хочется быть в курсе всех литературных и театральных новостей столицы. Но он далек от нее. Тоскливо ему одному в его новом большом ялтинском доме. Он каждый день с жадностью ждет вестей с севера. Он ждет наступления тепла, когда коллеги-врачи разрешат ему, наконец, поехать в Москву, и он сможет окунуться в такую привычную ему, кипучую, шумную московскую жизнь... Какая боль одиночества, какой крик души чувствуется в словах Чехова в письме к Марии Павловне, написанном в ноябре 1899 года: «Жить теперь в Крыму - это значит ломать большого дурака. Ты пишешь про театр, кружок, всякие соблазны, точно дразнишь; точно не знаешь, какая скука, какой гнет ложиться в 9 часов вечера, ложиться злым, с сознанием, что идти некуда, поговорить не с кем и работать не для чего, так как все равно не видишь и не слышишь своей работы. Пианино и я - это два предмета в доме, проводящие свое существование беззвучно и недоумевающие, зачем нас здесь поставили, когда на нас некому играть...» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 14, стр. 257-258)

Не может быть двух мнений о том, что оторванность Чехова от Москвы, от литературной и театральной общественности, от привычного жизненного окружения, это постоянное чувство тоски и одиночества создавали ему в Ялте далеко не благоприятную обстановку для творческой работы. Он и сам писал в ноябре 1901 года: «...в общем создается такое настроение, при котором писание представляется лишним».

Интересно, что и Горький почти так же воспринял Крым того времени и ощутил провинциальную тусклость ялтинского общества. Однажды, описав в письме к Чехову свой восторг от московских театров, от встреч в Москве с писателями, артистами, художниками, он спохватился и добавил: «...Но я боюсь, что Вам, мой хороший любимый Вы мой человек, от моей радости будет еще грустнее в этой чертовой пустынной и тесной Ялте. А хотелось бы мне, чтоб и Вас жизнь осыпала целой кучей искр радости. Уезжайте куда-нибудь!» (М. Горький. Полн. собр. соч. Том 28, стр. 132-133)

Однако никуда Чехов не мог уехать - он был прикован к Ялте болезнью...

Но вот в жизни писателя забрезжил светлый луч, появились «искры радости», которых ему так желал Горький. К Чехову пришла любовь.

Еще до отъезда в Ялту, осенью 1898 года Чехов впервые познакомился с труппой вновь созданного в Москве Художественного театра, побывав на репетиции пьесы А. К. Толстого «Царь Федор Иоаннович», которой должен был открыться театр. Позднее, уже из Ялты, Чехов шутливо писал Суворину об одной из главных исполнительниц спектакля: «Ирина, по-моему, великолепна. Голос, благородство, задушевность-так хорошо, что даже в горле чешется... Если бы я остался в Москве, то влюбился бы в эту Ирину». «Этой Ириной» была артистка нового театра Ольга Леонардовна Книппер. В дальнейшем О. Л. Книппер играла и в чеховской «Чайке» одну из главных ролей - Аркадину. Мария Павловна Чехова на другой день после премьеры «Чайки» писала брату, что «актрису, мать Треплева, играла очень, очень милая артистка Книппер, талантливая удивительно, просто наслаждение было ее видеть и слышать».

Спустя полтора месяца Мария Павловна лично познакомилась с Ольгой Леонардовной и со своей стороны тоже шутливо написала брату: «Я тебе советую поухаживать за Книппер. По-моему, она очень интересна». Ни сам Чехов, ни его сестра тогда, очевидно, не предполагали, что их шутки в будущем уступят место настоящим чувствам, которые вызовут изменения в личной жизни писателя.

В дальнейшем Мария Павловна подружилась с Ольгой Леонардовной. Они стали часто бывать вместе. Приехав летом в Москву, Чехов тоже начинает встречаться с О. Л, Книппер. Она гостит несколько дней у Чеховых в Мелихове. Позднее две недели: отдыхает в Ялте и проводит время в обществе Чехова. Из Ялты они вместе возвращаются в Москву. Это были дни, когда в каждом из них зарождалось большое чувство. Началась переписка, в которой уже чувствуется, как эти два человека потянулись друг к другу. «Здравствуйте, милая, драгоценная, великолепная актриса! Здравствуйте, моя верная спутница на Ай-Петри и в Бахчисарай! Здравствуйте, моя радость... Скучно без Москвы, скучно без Вас, милая актриса. Когда мы увидимся?» - пишет Чехов в сентябре 1899 года. А в это же самое время в Москве пишется другое письмо: «Вчера был ровно год, что мы с Вами познакомились, милый писатель, - помните, в клубе, на черновой репетиции Чайки? Как я дрожала, когда мне прислали повестку, что вечером будет присутствовать «сам автор»! Вы это понимаете? А теперь вот сижу и пишу этому «автору» без страха и трепета, и, наоборот, как-то светло и хорошо на душе...» (Переписка А. П. Чехова и О. Л. Книппер. Т. I, Изд-во «Мир», 1934, стр. 73-74)

Переписка между ними продолжается теперь беспрерывно. Весной 1900 года, во время пребывания всей труппы Художественного театра в Ялте, Ольга Леонардовна гостит в доме Чеховых, летом этого же года она снова проводит свой отдых в чеховской семье. Это были дни сближения двух любящих людей. Они стали мужем и женой.

Итак, Чехов на сорок первом году своей жизни женился. Теперь можно было бы порадоваться за него: он любим, любит, наконец-то кончилось его одиночество!

Но... все осталось по-старому. И даже больше того, теперь к его прежней тоске по Москве, по театрам, по литературным кругам прибавилась еще тоска по любимому человеку. Жена живет в Москве - она одна из талантливейших, ведущих актрис Художественного театра, муж по-прежнему из-за болезни должен жить в Ялте. Ялтинская трагедия Чехова еще больше углубилась. Теперь все его помыслы, желания были связаны только с Москвой. Встречи с Ольгой Леонардовной происходили либо в каникулярное в театральном сезоне время, либо урывками, когда она, получив в театре несколько дней отпуска, мчалась в Ялту, или же, когда сам Чехов, игнорируя запрещение врачей, вырывался в Москву.

Оба они сознавали, что так жить нельзя, оба мучились, и оба чувствовали себя... виноватыми друг перед другом. Больно читать строки из письма Чехова, написанного жене 21 декабря 1902 года, где он просит прощения за то, что они живут порознь: «Прости меня, что я не живу с тобой, в будущем году все будет в порядке, я буду с тобой непременно». А сколько раз Ольга Леонардовна предлагала мужу, что она оставит театр и переедет жить к нему в Ялту. Но Чехов отлично понимал, что не имеет права принимать такую жертву человека, призвание которого - сцена и жизнь которого отдана театру. Поэтому он всегда категорически отклонял эти предложения Ольги Леонардовны. «Если мы теперь не вместе, - писал он ей в декабре 1902 года, - то виноваты в этом не я и не ты, а бес, вложивший в меня бацилл, а в тебя любовь к искусству».

Но допустим, что Ольга Леонардовна все же не послушалась бы мужа, оставила сцену и переехала бы жить к нему в Ялту. Лучше ли было бы им обоим от этого? В январе 1903 года Чехов очень определенно писал на эту тему жене: «Ты, родная, пишешь, что совесть тебя мучит, что ты живешь не со мной в Ялте, а в Москве. Ну как же быть, голубчик? Ты рассуди как следует: если бы ты жила со мной в Ялте всю зиму, то жизнь твоя была бы испорчена и я чувствовал бы угрызения совести, что едва ли было бы лучше. Я ведь знал, что женюсь на актрисе, т. е. когда женился, ясно сознавал, что зимами ты будешь жить в Москве. Ни на одну миллионную я не считаю себя обиженным или обойденным, - напротив, мне кажется, что все идет хорошо, или так, как нужно, и потому, дусик, не смущай меня своими угрызениями. В марте опять заживем и опять не будем чувствовать теперешнего одиночества».

Через всю четырехлетнюю совместную жизнь Антона Павловича и Ольги Леонардовны прошла огромная, всепоглощающая любовь. Чтобы понять и почувствовать это, достаточно только внимательно и вдумчиво прочитать интимную переписку этих двух людей. И как бы ни тосковал Чехов в своем ялтинском одиночестве без жены, - чувства его к ней и ее ответная любовь внесли в жизнь Чехова много счастья, которым судьба не так уж баловала его. В декабре 1902 года он писал Ольге Леонардовне: «Если бы мы с тобой не были теперь женаты, а были бы просто автор и актриса, то это было бы непостижимо глупо», - так Чехов сам ответил на вопрос, стоило ли ему жениться на О. Л. Книппер.

Изумительный, покоряющий талант Чехова-писателя, обаятельный, светлый облик Чехова-человека привлекали к нему в Ялте множество всяких людей. Часть из них в какой-то степени скрашивала его ялтинское одиночество, другая часть только мешала работать и раздражала его. Он и сам в письмах делил своих гостей на «приятных» и «неприятных». У него было много искренних друзей среди широкого круга деятелей русской культуры. И где бы он ни жил - в Москве, Мелихове, Ялте, - его всегда окружали писатели, артисты, художники, музыканты, общественные деятели.

В Ялте у Чехова образовался свой круг близких знакомых, встречам и общению с которыми он был рад. Среди них был А. М. Горький. Весной 1899 года он приехал в Ялту специально для того, чтобы познакомиться с Чеховым лично. Он писал тогда своей жене из Ялты: «Чехов - человек на редкость. Добрый, мягкий, вдумчивый. Публика страшно любит его и надоедает ему... Говорить с ним в высокой степени приятно, и давно уже я не говорил с таким удовольствием, с каким говорю с ним» (М. Горький. Полное собрание сочинений. Т. 28 М. 1954 стр. 69). Интересно, что Горький сразу же после знакомства попросил Чехова: «Мне хочется, чтобы порой Вы указали мне мои недостатки, дали совет, вообще - отнеслись бы ко мне, как к товарищу, которого нужно учить» (Там же, стр. 74). Чехов откликнулся на призыв Горького и в интереснейшей, содержательной переписке между ними (М. Горький и А. Чехов. М.-Л, Изд-во АН СССР, 1937) и в личных беседах много помогал ему литературными советами.

Характерно, однако, что Чехов не затрагивал в своих советах идеологической стороны горьковских произведений. Он отлично сознавал, что талантливый Горький, «сделанный из того теста, из которого делаются художники», вошел в литературу со своей особенной тематикой и своими литературными образами. Правда, не все произведения Горького одинаково нравились Чехову (отрицательно он отзывался в своих письмах о таких вещах, как «Трое», «Фома Гордеев», «Мещане»).

В феврале 1903 года Чехов так писал А. И. Сумбатову-Южину об общественно-литературном значении Горького: «Заслуга Горького не в том, что он понравился, а в TOMV что он первый в России и вообще в свете заговорил с презрением и отвращением о мещанстве, и заговорил именна как раз в то время, когда общество было подготовлено к этому протесту... Мещанство-большое зло, оно, как плотина на реке, всегда служило только для застоя, и вот босяки, хотя и не изящны, хотя и пьяны, но все же надежное средство, по крайней мере оказалось таковым, и плотина если и не прорвана, то дала сильную и опасную течь...» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем. Т. 20, стр. 58)

В борьбе с мещанством Чехов и Горький были союзниками, хотя и пользовались разными творческими методами.

Чехов сыграл большую роль в творческом пути Горького и тем, что приобщил его к драматургии. Он уговорил его приехать в Ялту в апреле 1900 года для того, чтобы познакомить с Художественным театром, который в полном составе приезжал тогда к Антону Павловичу с целью показать постановки его пьес. Увлекшись в те дни сценой, Горький в дальнейшем по настоянию Чехова написал для Художественного театра свою первую пьесу «Мещане», а затем и другую-«На дне».

Горький неоднократно бывал у Чехова в Ялте и однажды даже останавливался в его доме, заставив полицейского пристава проявлять особое внимание к даче Чехова, поскольку Горький состоял под надзором политической полиции.

В осенне-зимний сезон 1901/02 года на южном берегу Крыма одновременно жили три великих русских писателя, привлекавших к себе внимание всего мира. В Ялте проживал Чехов, в Олеизе (нижнем Мисхоре) - Горький, а выше Олеиза, в Гаспре, жил Лев Николаевич Толстой, приезжавший в Крым лечиться. Эти писатели, такие разные по своим взглядам и по своему творчеству, нередко встречались вместе, собираясь у Толстого в Гаспре.

Толстой и Чехов знали друг друга и раньше, с 1895 года, но эти крымские встречи их сблизили еще больше. Чехов, относясь отрицательно к реакционному философскому учению Толстого, очень любил его как художника. Когда однажды Толстой был болен, Чехов в одном из ялтинских писем в январе 1900 года писал: «Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось бы большое пустое место. Во-первых, я ни одного человека не любил так, как его... Во-вторых, когда в литературе есть Толстой, то легко и приятно быть литератором».

Толстой тоже питал к Чехову необычайную симпатию и исключительно высоко оценил его творчество, назвав его «Пушкиным в прозе». Горький писал о своих наблюдениях в Гаспре: «Чехова он любил и всегда, глядя на него, точно гладил лицо Антона Павловича взглядом своим, почти нежным в эту минуту» (М. Горький и А. Чехов. М.-Л., Изд-во АН СССР, 1937, стр. 167).

Очень близок к Чехову в ялтинский период был писатель Иван Алексеевич Бунин. Познакомились они еще в 1895 году в Москве, но сошлись и подружились уже в Ялте. Чехов любил Бунина и ценил его талант. Бунин в своих воспоминаниях подмечает одну очень характерную черту Чехова - сдержанность в отношениях с людьми. Бунин пишет, что после того как они ближе узнали друг друга, Антон Павлович «стал оживленнее, сердечнее... Но сдержанность осталась; и проявлялась она не только в обращении со мной, но и с людьми, самыми близкими ему, и означала она, как я убедился потом, не равнодушие, а нечто гораздо большее» (И. А. Бунин. Чехов. Сб. «Чехов в воспоминаниях современников». М., 1954, стр. 477) .

Пожалуй, никому из своих близких знакомых и друзей Чехов не бывал так рад, как Бунину.

Бунин пишет в своих воспоминаниях, что, когда он бывал у Чехова, они целое утро могли молча сидеть, просматривая газеты, перебрасываясь изредка словами, или же наоборот - часами увлекательно говорить о литературе. Иван Алексеевич, без сомнения, был одним! из тех, кто помогал Чехову забывать о ялтинском одиночестве.

Сам Бунин тоже был сильно привязан к Антону Павловичу и очень любил его. В воспоминаниях, написанных в 1904 году, вскоре же после смерти Чехова, он говорил: «Те часы, дни, иногда даже месяцы, которые я проводил на этой даче, и то сознание близости к человеку, который пленял меня не только своим умом и талантом, но даже своим суровым голосом и своей детской улыбкой, - останутся навсегда одним из самых лучших воспоминаний моей жизни. Был и он настроен ко мне дружески, иногда почти нежно. Но та сдержанность, о которой я упомянул, не покидала «го даже в самые задушевные минуты наших разговоров» (И. А. Бунин. Чехов. Сб. «Чехов в воспоминаниях современников». М., 1954, стр. 477).

Пережив Чехова почти на полвека, Бунин до конца жизни сохранил свои чувства к нему. Находясь в эмиграции, вдали от родины, уже незадолго до смерти Бунин еще раз вернулся к воспоминаниям о Чехове и начал работать над созданием литературного портрета Чехова, но не успел завершить свой труд.

Среди многих писателей и деятелей русской культуры в числе «приятных» гостей бывали Куприн, Мамин-Сибиряк, Немирович- Данченко, Станиславский, Гарин-Михайловский, Телешов, Шаляпин, Рахманинов, Орленев, Гиляровский, Левитан, Васнецов, академики Кони и Кондаков и другие. Посещения всех их доставляли Чехову удовольствие.

Но было много, очень много «гостей» и просто посетителей, с которыми Чехова ровно ничего не связывало, и приходили они к нему неизвестно зачем, чаще всего из простого любопытства повидать знаменитого писателя, услышать «самого Чехова». Эти посетители были невыносимы для него. Положение писателя отягощалось тем, что в силу своей деликатности он ни одним словом, ни намеком не давал понять, как мучительны для него эти пустые и ненужные разговоры.

Чехов всегда и всюду оказывал помощь учителям начальных школ, влачившим в дореволюционное время жалкое существование, особенно в сельских местностях. Помогал он и больным учителям, приезжавшим в Ялту. Об этом сообщает Горький в воспоминаниях об Антоне Павловиче. Рассказывает Горький и о такой мысли Чехова, высказанной им, когда они вместе были в деревне Кучук-кой, расположенной по дороге между Симеизом и Байдарскими воротами, где Чеховым был куплен небольшой кусочек земли с двухэтажным домиком:

« - Если бы у меня было много денег, я устроил бы здесь санаторий для больных сельских учителей. Знаете, я выстроил бы этакое светлое здание - очень светлое, с большими окнами и с высокими потолками. У меня была бы прекрасная библиотека, разные музыкальные инструменты, пчельник, огород, фруктовый сад; можно бы читать лекции по агрономии, метеорологии, учителю нужно все знать, батенька, все!

... Если бы вы знали, как необходим русской деревне хороший, умный, образованный учитель!» (М. Горький. А. П. Чехов. Сб. «Чехов в воспоминаниях современников». М., 1954, стр. 455)

Постоянно встречавшийся с Чеховым в Ялте писатель-врач С. Я. Елпатьевский тоже свидетельствует: «... И, кажется, не было для него, большего удовольствия, как устроить кого-нибудь, поддержать молодого писателя, дать возможность прожить в Ялте бедному учителю, найти место, занятия... Все близко соприкасавшиеся с Чеховым знают, как много доброты и жалости лежало в нем и сколько добра-стыдливого, хоронящегося добра-делал он в жизни» (Там же, С. Я. Елпатьевский. Антон Павлович Чехов).

А добра людям отзывчивый Чехов действительно делал много. Особенно много сил и энергии Чехов отдал делу создания в Ялте противотуберкулезного санатория для малообеспеченных больных из простото трудового люда. Эту работу Чехов проводил через «Ялтинское попечительство о нуждающихся приезжих больных», членом правления которого он был избран. Он писал воззвания, обрисовывая тяжелое положение туберкулезных больных, приезжавших в Ялту без средств к жизни, обращался ко всем с просьбой помочь этим больным и жертвовать на создание специального санатория. «Попечение приезжих больных, - писал в воззвании Чехов, - составляет задачу не одних лишь местных благотворительных сил, борьба с туберкулезом, который вырывает из нашей среды столько близких, полезных, столько молодых, талантливых, есть общее дело всех истинно добрых русских людей, где бы они ни проживали».

Вначале на собранные средства был организован пансионат «Яузлар» на 20 коек, а в дальнейшем, собрав дополнительные деньги, Чехов совместно с Попечительством создал уже настоящий санаторий на 40 коек, называвшийся также «Яузларом». Он существует в Ялте и поныне и носит теперь имя Чехова.

А сколько своих личных средств тратил Чехов, помогая приезжавшим беднякам, в частности студентам и учителям. Причем все это он делал без афиширования, оставаясь в тени. Редактор «Крымского курьера» А. Я. Бесчинский пишет в своих воспоминаниях, что ни близкие, ни друзья Чехова «не могли оградить его от посетителей, большая часть которых приходила к нему с той же просьбой помочь дешево устроиться. Мне лично точно известно, каким путем Чехов подчас помогал больным «дешево устроиться». Ов через меня оплачивал их квартиру или целиком вносил за них плату в приют хроников благотворительного общества, куда мне, по его поручению, случалось помещать больных» («Приазовская речь» от 17 января 1910 г).

После того, как Чехов заболел туберкулезом и отказался от практической врачебной работы, в Ялте тем не менее он оказывал бесплатную медицинскую помощь обращавшимся к нему студентам, учителям и бедным жителям деревни Аутки, где была его дача. Стетоскоп, медицинский молоточек и плессиметр всегда лежали на письменном столе писателя в его ялтинском кабинете.

Принимал Чехов участие и в организации помощи голодающим детям крестьян Самарской губернии, пострадавшей от неурожая. По просьбе Самарского благотворительного кружка он организовал в Ялте сбор пожертвований. Собранные средства пересылал в Самару, а в местной газете публиковал сообщения о поступлении пожертвований. Между прочим в Государственной библиотеке им. В. И. Ленина имеется письмо за подписью А. С. Пругавина, в котором Самарский кружок помощи голодающим детям благодарит Чехова за его личное пожертвование 233 рублей.

Чехов был избран в Ялте членом местного Комитета Российского общества Красного Креста и членом Попечительного совета женской гимназии, в делах которой он активно участвовал. Когда общественность готовилась отмечать столетие со дня рождения Пушкина, Чехов был избран членом ялтинской юбилейной комиссии и вместе с академиком Н. П. Кондаковым принимал деятельное участие в подготовке праздничных торжеств: спектакля, живых картин, народных чтений произведений Пушкина и т. д. Но в самые юбилейные дни Чехова в Ялте не было- он уехал в Москву. Между прочим, не принял он участия в торжествах и в Москве по таким соображениям: «В пушкинских праздниках я не участвовал, - писал он журналисту Меньшикову. - Во-первых, нет фрака и, во-вторых, очень боюсь речей. Как только кто за юбилейным обедом начнет говорить речь, я становлюсь несчастным и меня тянет под стол...»

Условия жизни Чехова в Ялте не благоприятствовали его творческой работе. И все же он написал в Ялте за время с 1898 по 1904 г. девять рассказов, две пьесы, заново переработал два рассказа («Жилец» и «Муж») и, кроме того, отредактировал ранее написанные произведения для полного собрания сочинений, издававшегося А. Ф. Марксом. Наконец, в последние годы жизни он принимал участие в издании журнала «Русская мысль» в качестве редактора беллетристического отдела. Читал и редактировал присылаемые ему в Ялту рукописи.

В письмах Чехова из Ялты есть много ценных признаний о творческом самочувствии писателя, «В Ялте, кстати сказать, писать очень трудно; и мешают, да и все кажется, что писать не для чего, и то, что написал вчера, не нравится сегодня», - писал он в сентябре 1900 года. К последним годам жизни писателя эти драматические нотки все усиливаются. В сентябре 1903 года он пишет: «... Я так далек от всего, что начинаю падать духом. Мне кажется, что я, как литератор, уже отжил, и каждая фраза, какую я пишу, представляется мне никуда не годной и ни для чего не нужной». Затем опять повторяет: «Скучаю здесь в Ялте и чувствую, как мимо меня уходит жизнь и как я не вижу много такого, что, как литератор, должен бы видеть».

Все эти грустные размышления Чехова были рождены его ялтинским одиночеством, оторванностью от литературной и театральной жизни Москвы, сознанием, что он стал мало писать.

И в то же время писатель создает в Ялте непревзойденные по содержанию и мастерству шедевры.

Когда мы говорим о сравнительно небольшом количестве произведений, написанных Чеховым в Ялте, то, кроме его болезненного состояния, нравственной подавленности, надоедливости посетителей, мешавших работать, нужно учитывать и другое. В Ялте к своему творчеству писатель подходил значительно строже и взыскательнее прежнего. Он тщательно отделывал написанные вещи, долго держал их в своем столе, чтобы они «вылеживались» и уже после этого отдавал их в печать. К этому его обязывали теперь богатый литературный опыт и сознание огромной ответственности перед читателем.

Если сравнить количество написанных Чеховым произведений за два последних шестилетия его творческой жизни (1892-1897 гг. и 1898-1903 гг.), то видно, как оно резко уменьшилось во втором шестилетии, приходящемся на ялтинский период творчества писателя. Так, если за первое шестилетие им было написано 33 произведения, то за второе - только 16 (из них в Ялте - 12). Постепенное уменьшение количества написанного заметно и по отдельным годам: в 1898 г. было написано 8 произведений, из них в Ялте - 4: «Случай из практики», «Душечка», «Новая дача», «По делам службы»; в 1899 г. - 3 произведения: «Дама с собачкой», «На святках», «В овраге»; в 1900 г. - только одна пьеса «Три сестры»; в 1901 г. - один рассказ «Архиерей»; в 1902 году была написана одна пьеса «О вреде табака» (сцена-монолог в одном действии) для полного собрания сочинений, взамен старого одноименного водевиля 1886 года; и, наконец, в 1903 году были написаны две веши - рассказ «Невеста» и последнее, предсмертное произведение - пьеса «Вишневый сад», законченная в октябре.

Работа по редактированию старых произведений для полного собрания сочинений относится к 1899 году. После того как в январе с издателем «Нивы» А. Ф. Марксом был заключен договор на продажу ему «в полную литературную собственность» всех сочинений Чехова, как написанных, так и будущих, писатель должен был заняться большой кропотливой работой.

Согласно одному из пунктов в жесткий полугодичный срок Чехов обязан был отыскать и отредактировать все свои произведения. Многие из них были им уже забыты, забыты и те журнальчики, на страницах которых они когда-то были напечатаны. Получив текст договора от П. А. Сергеенко, который, по доверенности Чехова, подписывал его, Антон Павлович писал ему: «Собрать все без исключения произведения свои и доставить полный их текст с обозначением, по возможности, где, когда и с какою подписью каждое из произведений было напечатано. Это все равно, если б Маркс захотел, чтобы я точно сказал, где, и в какой день, и в котором часу я поймал каждую из всех рыб, какие только я поймал в течение всей своей жизни, я, удивший в своей жизни более 1000 раз. И договор также требует, чтобы я приготовил все к июлю! Да ведь это каторга! Каторга не в смысле тяжести труда, а в смысле его невозможности, ибо редактировать можно только исподволь, по мере добывания из пучины прошлого своих, по всему свету разбросанных детищ. Ведь я печатался целых 20 лет. Поди-ка сыщи!»

Что же было главного, типичного в работе Чехова как редактора своих произведений, написанных в ранний период творчества?

Эта работа шла по двум направлениям: тщательная стилистическая правка текста и переработка содержания самого произведения или отдельных частей его, Стилистическому исправлению подверглись все без исключения старые рассказы. Признанный тогда уже всеми как величайший мастер слова, сумевший, как никто лучше, претворить в жизнь некрасовскую формулу писать так, чтобы «словам было тесно, мыслям просторно», «изумительный художник, про которого Горький говорил, что «как стилист Чехов недосягаем», - он при редактировании своих ранее написанных рассказов тщательно шлифовал язык и стиль. Он беспощадно выбрасывал из текста все лишние слова, все грубое, неблагозвучное, убирал элементы просторечья, речевые вульгаризмы, заменял диалектизмы, изменял обороты речи и т. д. Он вычеркивал или заменял другими такие слова, как: пущай, откеда, покедова, ентова, выпим-ши, таперя, кажинный, езжай, пожрать, храповецкий, жилиться мозгами, лопать, разевать рот, втюриться, отжаривать и т. п., что встречалось в его ранних юмористических произведениях.

Характерно для чеховской правки и То, что он почти всюду заменял русскими словами иностранные, например: принципал, vous comprenez, эксплуатировал, оппонент, ансамбль, индифферентно, специфическое, фиксировать, скомпоновать, экстраординарное; фраза «и гул уличной суматохи достигает своего «forte» в рассказе «Тоска» переделывается - «и уличная суматоха становится Шумнее» и т. д. Эти стремления Чехова к очищению литературного языка от иностранных слов перекликаются и с его советами в письмах к другим писателям, так, например, Горькому Чехов напоминает (в январе 1899 года): «Я писал Вам... о неудобстве иностранных, не коренных русских или редко употребительных слов». Или писательнице Шавровой (в январе 1898 г.): «В заглавии «Идеал» слыш'ится что-то мармеладное. Во всяком случае это не русское слово и в заглавия не годится».

Одной из особенностей правки Чеховым своих старых произведений было также сокращение текста, стремление делать его компактным, а также добиваться музыкальности фразы путем изменения порядка слов, их грамматической формы и т. д.

Писатель А. С. Лазарев-Грузинский в своих воспоминаниях отмечает, что Чехов говорил ему: «Искусство писать состоит собственно не в искусстве писать, а в искусстве... вычеркивать плохо написанное» (А. С. Лазарев-Грузинский. А. П. Чехов. Сб. «Чехов в воспоминаниях современников». М., 1954, стр. 122).

В рассказе «Сильные ощущения», написанном в 1886 году, Чехов, сокращая текст, делает такое характерное изменение. В старой редакции рассказа был отрывок:

«Мой отец, умница, дай бог ему царствие небесное, - смеялся над моей женитьбой и величал меня молокососом, но я, - что значит, господа, ослепление! - глядел на отца с жалостью и думал: «Бедный, как ты глуп!»

Бывало, все дни и вечера я просиживал у невесты, но случалось, что невеста уезжала куда-нибудь на бал или из города, и тогда я отправлялся к какому-нибудь приятелю и одолевал его своими излияниями. Нет ничего надоедливее счастливого человека! Для меня, например, гораздо приятнее беседовать с судебным приставом, чем со счастливым смертным». В новом, переработанном тексте эти фразы заменены скупыми словами: «Счастливые люди это самые надоедливые, самые скучные люди. Такое радикальное изменение текста за счет его сокращения характерно для творчества Чехова этого времени и напоминает известный случай с текстом пьесы «Три сестры», рассказанный Станиславским в его воспоминаниях: «В четвертом акте «Трех сестер» опустившийся Андрей, разговаривая с Ферапонтом... описывает ему, что такое жена с точки зрения провинциального, опустившегося человека. Это был великолепный монолог страницы в две. Вдруг мы получаем записочку, в которой говорится, что весь этот монолог надо вычеркнуть и заменить его всего лишь тремя словами: «Жена есть жена!» В этой короткой фразе, если вдуматься в нее глубже, заключается все, что было сказано в длинном, в две страницы, мошмоге».

Или вот еще пример стилистической правки Чеховым одного его раннего коротенького рассказа, написанного в 1883 году, о радости коллежского регистратора Мити Кул-дарова по случаю того, что о нем напечатали в газете, и «...теперь его знает вся Россия!» А напечатано было о том, что он... в пьяном виде поскользнулся, попал под лошадь извозчика и через него переехали сани, а потом о случившемся был составлен протокол в полицейском участке. Это один из тех юмористических рассказов Чехова, от которого становится грустно и больно за искалеченную старым общественным строем России жизнь маленького, незаметного молодого человека, который радуется тому, что о нем напишут в газете пусть даже по такому неблаговидному поводу.

При редактировании рассказа Чехов прежде всего старое заглавие «Велика честь» меняет на новое, более лаконическое- «Радость». Во фразе «братья-гимназисты храпели» последнее слово заменяет более мягким «спали»; а длинная фраза «гимназисты проснулись, потянулись и уставили сонные глаза на своего старшего братца» стала короткой, всего из двух слов - «гимназисты проснулись», остальное вычеркнуто, как излишнее и не имеющее отношения к характеристике главного, происходящего в данный момент.

Начало рассказа сейчас читается так: «Митя Кулдаров, возбужденный, взъерошенный, влетел в квартиру родителей и быстро заходил по всем комнатам» - фраза достаточно короткая, но сразу поясняющая состояние возбужденного человека, который сейчас должен что-то сделать или рассказать. В старой же редакции в описании состояния Кулдарова было еще слово «всклоченный» и сравнение, что он влетел «с быстротою человека, за которым гонится триста чертей» - все это Чехов убрал, как нехудожественный прием.

Но есть фразы, которые писатель расширил в целях художественного усиления картины. Например, после того, как Митя в счастливом упоении заявляет родителям, что про него «напечатали», в старой редакции было сказано так: «Папенька побледнел. Маменька поглядела на папеньку и тоже побледнела. Гимназисты повскакали с постели». В новой же редакции стало: «Папаша побледнел. Мамаша взглянула на образ и перекрестилась. Гимназисты вскочили и, как были, в одних коротких ночных сорочках, подошли к своему старшему брату».

Большинство произведений, написанных Чеховым в Ялте, имеет одну очень существенную особенность: в них автор затрагивает серьезные социальные проблемы, волновавшие прогрессивную часть русской интеллигенции, которая не теряла своих связей с народом. Так, в рассказе «Случай из практики» (1898 г.) Чехов касается острой социальной темы-противоречий, свойственных капиталистическому обществу: «... Тысячи полторы-две фабричных работают без отдыха, в нездоровой обстановке, делая плохой ситец, живут впроголодь и только изредка в кабаке отрезвляются от этого кошмара... и только двое-трое, так называемые хозяева, пользуются выгодами, хотя совсем не работают и презирают плохой ситец...»

В записной книжке Чехова имеется набросок с кратким содержанием темы этого рассказа, из которого виден совершенно ясный план писателя - противопоставить труд и капитал:

«Фабрика. 1000 рабочих. Ночь, Сторож бьет в доску. Масса труда, масса страданий - и все это для ничтожества, владеющего фабрикой. Глупая мать, гувернантка, дочь... Дочь заболела, звали из Москвы профессора, но он не поехал, послал ординатора. Ординатор ночью слушает стук сторожа и думает. Приходят на ум свайные постройки. «Неужели всю свою жизнь должен работать, как и эта фабрика, только для этих ничтожеств, сытых, толстых, праздных, глупых?»

Как и в других своих произведениях, Чехов не говорит в данном рассказе о том, каким путем можно было бы покончить с этой социальной несправедливостью.

В повести «В овраге» (1899 г.) - в последнем произведении писателя на крестьянскую тему - обнажаются социальные противоречия и в жизни деревни - рост в деревне капитализма и расслоение крестьянства. Костыль говорит у Чехова: «Кто трудится, кто терпит, тот и старше». Эта мысль Чехова о том, что истинные хозяева жизни - это люди труда, а не капиталисты типа цыбукиных и хрыминых, является выражением того социально-философского миропонимания, которое стало характерным для Чехова к концу его творчества.

В начале девятисотых годов в настроении и творчестве Чехова отразилась близость первой русской революции. Он уже по-иному стал подходить к оценке общественных явлений в жизни страны. И если Чехов, по-прежнему, никак не связанный с рабочим движением, был далек от понимания исторической, революционной роли рабочего класса в дальнейших судьбах своей родины и не видел революционного пути преобразования общественных отношений, то все же отчетливо понимал, что приближается новая эра в жизни народа, что старое вот-вот должно полететь «вверх дном».

Революционные веяния, доходившие до Ялты, резкие изменения в настроении русской общественности, которые происходили на глазах Чехова в канун первой русской революции, обусловливали быстрый идейно-художественный рост писателя. Именно в это время Чехов писал свою светлую «Невесту» (октябрь 1902 г. - февраль 1903 г.), всю устремленную в будущее. Оптимистически мечтающим о будущем, страстно ждущим наступления новой, свободной жизни - именно таким глядит Чехов в этом жизнеутверждающем рассказе.

Те же настроения Чехова, характерные для последних лет его жизни, отражены и в «Вишневом саде», написанном вслед за «Невестой» (март-ноябрь 1903 г.). Содержание пьесы во многом перекликается с «Невестой». Оба произведения осуждают старый собственнический мир, обреченный историей на гибель. Оба они приветствуют приход новой, светлой, справедливой жизни.

«Поднимавшаяся бурная русская волна подняла и понесла с собой и Чехова, - пишет в своих воспоминаниях С. Я. Елпатьевский. Чехов стал «верующим не в то, что будет хорошая жизнь через двести лет, как говорили персонажи его произведений, а что эта хорошая жизнь для России придвинулась вплотную, что вот-вот сейчас перестроится вся Россия по-новому, светлому, радостному...» (С. Я. Елпатьевский. Антон Павлович Чехов. Сб. «Чехов в воспоминаниях современников». М., 1954, стр. 538)

В этот период идейной жизни писателя, когда он полон был надежд на то, что «вот-вот сейчас перестроится вся Россия по-новому, светлому, радостному», начал быстро приближаться конец его жизни. Здоровье заметно ухудшалось. Падали силы. Работать становилось труднее. Он и сам писал жене 17 октября 1903 года по окончании работы над пьесой «Вишневый сад»: «Я ее писал томительно долго, с большими антрактами, с расстройством желудка, с кашлем...»

Чехов, как врач, конечно, не мог не понимать, к чему ведет продолжающееся ухудшение в его здоровье. Постоянно лечивший Чехова в Ялте доктор И. Н. Альтшуллер рассказывал в своих воспоминаниях: «Все реже и реже возвращалось хорошее настроение и все чаще я заставал его одиноко сидящим в кресле и в полулежачем положении на диване с закрытыми глазами без обычной книги в руках. Начавшаяся война его очень волновала. Работал он в это время немного и только урывками, а планов было много, и это огорчало его» (И. Альтшуллер. Отрывки из воспоминаний об А. П. Чехове. «Русские ведомости» от 2 июля 1914 г)

Никто из окружавших Чехова не подозревал о близком конце. Смерть писателя 2 июля 1904 года в Баденвейлере была для всех полнейшей неожиданностью. Это было потому, что Чехов никогда не напоминал собою тяжело больного человека. Мария Павловна в своих воспоминаниях рассказывала, что он всегда был аккуратно одет, никогда и никому не говорил о своем самочувствии, не жаловался на болезненное состояние и ие подавал виду, когда ему было плохо, если только очередное обострение болезни совсем не укладывало его в постель.