В. Г. Тан. НА РОДИНЕ ЧЕХОВА

Я вырос в Таганроге и учился в таганрогской гимназии почти одновременно с Антоном Павловичем Чеховым. Он был старше меня одним классом, но я и теперь помню его гимназистом. Он был «основник», а я «параллельник» (То есть один учился в классе «А», другой - в классе «Б»). Он выглядел букой и все ходил по коридору мимо нашего класса, а мы прятались за дверью и дразнили его чехонью (Чехонь - порода рыб).

Мы встретились потом в 1899 году в Петербурге и вместе вспомнили Таганрог и нашего инспектора гимназии Александра Федоровича Дьяконова, по прозвищу «Сороконожка» и «Серое пальто», который отчасти послужил прообразом «Человека в футляре». После того я уехал в Америку. Когда я вернулся в Россию поздней осенью 1904 года, Чехова уже не было на свете...

За чеховским домом прежде находился большой пустырь, который в то время назывался «имение куриного царя». На краю этого пустыря ютился старик, разводивший кур. Пустырь зарос бурьяном и дикой коноплей. На этом пустыре Чехов с братьями ловили щеглов силком «на принаду». Ловля щеглов «на принаду» - это южный степной спорт. Чехов увлекался им, даже будучи студентом. Однако в очерках своих он ни разу не дал описания этого хитрого лова. В густом бурьяне ставится заслон из рогожи, натянутой на двух жердях, воткнутых в землю. Перед заслоном на палке привязаны отборные кусты бурьяна и конопли. Сверху повешена клетка с певучим щеглом или с самкой для приманки птиц. В заслоне прорезано квадратное окошечко, а за заслоном прячется ловец, пригнувшись к земле. У него в руках орудие лова - длинная камышина, сажени в полторы, с волосяным силком на конце. Когда щеглы, пролетающие мимо, опустятся на бурьян, рядом с клеткой, нужно просунуть осторожно камышину сквозь окошечко, навести силок на шею ближайшему щеглу и быстро утащить его к себе, потом посадить щегла в приготовленную клетку...

Лучшие годы моего детства и юности прошли в таганрогской гимназии. В русской литературе есть много описаний классической гимназии; самое яркое сделано В. Г. Короленко в его «Записках моего современника». Наша таганрогская гимназия была до смешного похожа на ту, что описана у Короленки. Как будто всех этих учителей чеканили дюжинами из тусклого олова по одной и той же казенной форме.

Учитель арифметики и географии Крамсаков, с длинными повисшими усами. Мы называли его «Китайский император». Он отмечал уроки ногтем по книге: отседова - доседова. Мы старались вызывать его на объяснения. Тогда начинался спектакль:

- Возьмите две половины данного числа.

- Иван Федорович, мало!

- Ну, ну, прибавьте третью половину...

Учитель алгебры и физики Островский, длинный как жердь. Мы называли его Дылдой или Долдоном. Дылдой - если объясняет, Долдоном - если спрашивает. Мы любили угадывать по его внешнему виду, какой он сегодня - Дылда или Долдон, даже ставили заклад, то есть держали пари.

- Идет, идет!..

- Летит!..

- Прется!..

- Ну, какой сегодня?

- Кажется, Дылда.

- Ой нет, Долдон.

- Нет, Дылда!

- Ей-богу, Долдон!.. Ставлю копейку.

- Держу: Дылда!

- Богораз, к доске!

Вот тебе и Дылда... Смотришь, в журнале стоит единица. Ибо Долдон рассыпал единицы щедрой рукой. В утешение мы сложили о нем стихи:

 Есть у нас еще один, 

 Ростом будет в пять аршин, 

 Не успеет сесть за стол, 

 Как стоит в журнале кол. 

Учитель греческого языка Зикос. Он считался одним из столпов гимназии. То был афинский грек, плохо говоривший по-русски. Он брал взятки с учеников и с экстернов открыто, с блеском и в оптовых размерах. Брал и не находил в этом ничего худого: «Худо, зачем худо?.. Тебе хорошо, мне хорошо...»

Он говорил нам в классе невозмутимым тоном: dikaiosune (справедливость) и sofrostine (скромность) - это пустяк. Первое дело - chremata (деньги).

Законоучитель отец Федор Покровский, соборный протоиерей, блестящий и внушительный. Он мало обращал внимания на уроки и в классе читал газету. Чтобы не отрывать его от чтения, ученики жарили катехизис (Катехизис - изложение вероучения в вопросах и ответах) подряд, с вопросами и ответами. Важно было не останавливаться. В промежутках отец Федор любил умствовать с учениками.

Монтанруж Стакан Карлович, классный надзиратель, швейцарский француз, полный рассказов, только нажми настоящую пружину.

Bce чинодралы, а не педагоги, по энергичному выражению Чехова.

Самые выдающиеся фигуры нашей гимназии в то время были директор Рейтлингер и инспектор Дьяконов. Рейтлингер Эдмунд Рудольфович, директор-громовержец, был человек огромный и тучный и по-своему довольно добродушный. В 1876 году он получил чин действительного статского советника. После того с ним стало легче ладить. Стоило только в трудную минуту ловко ввернуть: «Ваше превосходительство».

До Дьяконова инспектором был около года А. А. Воскресенский-Бриллиантов! Тоже фигура престранная. По словам одного из знавших его, он на каждом шагу чудил и забавлял гимназистов. Порывисто поворачивался, гримасничал. Он был очень красив собой, на уроках часто отходил в угол или за классную доску, смотрел в маленькое зеркальце, которое носил с собою; расчесывал роскошную русую бороду и улыбался себе в зеркало. Странно держал себя и вне стен гимназии; в театре, например, его часто останавливали, так как он, сидя в партере, клал на пол орехи, раздавливал ударом каблука и кушал. Бывали случаи, когда в самом патетическом месте драмы раздавался треск. Это инспектор кушает орехи. Кое-как его терпели до конца года. После него был назначен инспектором А. Ф. Дьяконов.

Я помню молодого учителя истории Логинова. Он пробовал читать историю несогласно с учебником и сперва заинтересовал все классы, но скоро наткнулся на директора и программу. После этого он впал в уныние и запил. Он возненавидел гимназию и говорил, что с отвращением открывает дверь в нее. В конце концов он был разбит параличом и умер в больнице.

В. Д. Старов, учитель латинского языка, был человек доброй души и обращался с учениками по-человечески. Помню, в одном классе проворный ученик затеял финансовую операцию процентного характера (Речь, видимо, идет о том, что «проворный ученик» дал деньги взаймы с тем, чтобы получить их с процентами). Владимир Дмитриевич узнал об этом и на другой день сделал классу внушение, очень мягко и не называя имен. Слова его, однако, произвели такое впечатление, что процентная операция немедленно прекратилась и юный финансист подвергся бойкоту товарищей.

В. Д. Старов был очень несчастлив в частной и в служебной жизни и умер в больнице.

Вот, кажется, все. Можно, пожалуй, вспомнить добрым словом сторожа Ивана, по прозвищу Труба, который, случалось, давал приготовишкам «натуральные» щелчки в голову, но заточенным в карцер часто подавал куски черного хлеба из собственного пайка и во время экзаменов ревностно помогал всем классам обманывать бдительность начальства.

Такова была таганрогская гимназия и ее учителя нашего учебного периода в десятилетие 1870-1880 годов.

Я отложил напоследок рассказ о чехе Урбане. И. О. Урбан был один из тех твердокаменных чехов, которых министр Д. А. Толстой вызвал из Австрии задать нам двойную порцию латыни. У него были столкновения с учащимися и учителями в Киеве, Новороссийске и Симферополе. Назначая Урбана в Таганрог, попечитель П. А. Лавровский сказал: «Я вас перевожу в Таганрог. Если вы и там не уживетесь, то места для вас в округе не будет».

Из Таганрога Урбан писал жалобы и доносы в округ и министерство. Он поставил как бы обязанностью отыскивать молодых людей, политически неблагонадежных, и так как он обладал даром понимать ученика, то почти всегда угадывал и преследовал беспощадно.

Кончилось все это взрывом в квартире Урбана, почти одиноким в то глухое и смирное время. Надо было сделать многое, чтобы довести учеников до такой крайней степени. Но Урбан был вроде щедринского Иудушки, донимал речами, ужимками, подмигиваниями хуже, чем уроками. Даже теперь, через тридцать лет, иные из его учеников, вспоминая его приставания, трясутся от злости...

- Какие теперь отношения у вас с учениками? - спрашивал я наивно, но почти непроизвольно.

- Теперь ничего. Жить можно.

- А список запрещенных книг есть по-прежнему?

- Ну да, есть.

- Я помню, как нам досталось за «Что делать?»... А Писарева мы утащили из библиотеки... А позже семи часов вечера нельзя выходить?

- Да, нельзя.

- А в Публичную библиотеку запрещено ходить?

- Это для их же пользы, - сказал наставник мягким тоном.

- Стало быть, учителя и ученики представляют собою два враждующих лагеря?..

Был час большой перемены. За дверью ревело, шумело и топотало юное стоногое чудовище, имя которому - детская толпа.

- Теперь что, - последовал неожиданный ответ. - Вот в 1905 году было действительно тяжко. Начальство от нас отступилось, оставило нас на произвол судьбы. Общество было против нас. Ученики тоже. Еще в старших классах было ничего, а в четвертом и пятом - беда. Не то что блюсти за порядком, а только блюдешь, чтобы калоша не полетела в голову.

Я помнил учеников на оборонительной позиции. А тут была вместо того «эпоха активного наступления».

- Хуже всех досталось Урбану, - продолжал тот же рассказчик. - Надо вам сказать, что лет за десять до того его сын влюбился в дочь простого жандарма, - была, говорят, славная барышня, - и хотел на ней жениться, но отец не позволил неравного брака. Тогда юноша, видно, со злости, взял и выкупался в море в ноябре месяце. Схватил тиф и умер. После этого Урбан очень опустился. Потом настал 1905 год. В пятом классе ему бросали камни в спину. Он подбирал эти камни и плакал и говорил, что возьмет их с собою в гроб. После этого он вышел в отставку и скоро умер.

Так кончил свою карьеру Урбан.