ГЛАВА III. КНИЖНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ В ТВОРЧЕСКОЙ ПРАКТИКЕ ЧЕХОВА

Б. Бялик в статье «В творческой лаборатории Горького» указал на одну важную особенность писательской лаборатории Горького: в процессе типизации жизненного материала принимали активное участие и впечатления от прочитанных книг, причем это обстоятельство ни в малой степени не ослабляло жизненности его образов, так как литература воспринималась Горьким как составная часть общественного бытия, как мощный аккумулятор человеческой мысли и энергии; можно сказать, что Горький относился к книгам, как к живым существам.

По мнению Бялика, трудно назвать другого писателя, который так глубоко и непосредственно чувствовал бы «материальную силу» книг, как Горький, и который так всесторонне использовал бы их в процессе художественной обработки жизненных впечатлений.

На наш взгляд, в этом отношении Горькому близок Чехов, тоже пользовавшийся не только «сырьем» действительности, но и ее «полуфабрикатами», учитывавший в своей творческой практике и факты жизни, и литературную и философскую обработку фактов жизни предшественниками.

Чехов понимал, что писателю необходимы большой запас наблюдений, накопление жизненных впечатлений, путешествия, общение с людьми, чтение книг, знание специфики смежных искусств.

Чехов, учитывая свой творческий опыт, пришел к выводу, что писатель должен быть не только литературно, но и научно образованным человеком. Таким писателем и был Чехов.

Естественнонаучные и медицинские знания обогатили Чехова как художника. Они дали ему большой материал для многих произведений («Припадок», «Именины», «Скучная история», «Черный монах» и др.). Чехов гордился тем, что отдельные жизненные факты (припадок, роды и пр.) он изобразил в полном соответствии с данными медицинской науки. Эти знания и научный метод помогли ему выработать- художественные принципы изображения действительности, «исследовательский» творческий метод.

Помогла Чехову-писателю и его эрудиция в вопросах литературы и искусства. Письма Чехова, литературные цитаты в его произведениях говорят о том, что Чехов был литературно образованным и начитанным человеком: он хорошо знал русскую и западноевропейскую литературу, обладал тонким литературным вкусом. Чехов умел творчески воспринимать литературные образы и цитаты и органично включать их в тексты своих писем и сочинений.

Поражает большая начитанность Чехова, широта его читательских интересов уже в гимназические годы. Антон Павлович был одним из активнейших абонентов таганрогской библиотеки, жадно читал беллетристику, критическую литературу, журналы, впитывая в себя передовые идеи, моральные и эстетические принципы, выраженные в художественной и критической литературе. Сознание Чехова обогащалось высоким этическим содержанием, заключенным в произведениях великих русских писателей. Культурный рост Чехова происходил и за счет освоения крупнейших эстетических ценностей русской и зарубежной литературы.

Чехов-гимназист настолько быстро созрел в литературно-эстетическом отношении, что смог руководить чтением младшего брата Михаила, проявляя в своих советах исключительную для своего возраста начитанность и хороший литературный вкус.

В апреле 1879 года Антон Павлович пишет брату в Москву: «Хорошо делаешь, если читаешь книги. Привыкай читать. Со временем ты эту привычку оценишь... Прочти ты следующие книги: «Дон-Кихот»... Хорошая вещь. Сочинение Сервантеса, которого ставят чуть ли не на одну доску с Шекспиром. Советую братьям прочесть, если они еще не читали, «Дон-Кихот и Гамлет» Тургенева. Ты, брате, не поймешь. Если желаешь прочесть нескучное путешествие, прочти «Фрегат Паллада» Гончарова».

В этом же письме Антон Павлович проявляет заботу и о правильном нравственном развитии своего брата, борясь с его самоуничижением и разъясняя ему понятия о честности, о достоинстве человека.

Письмо свидетельствует о том, как рано осознал Чехов ценность привычки читать и как рано он понял значение чувства человеческого достоинства, которое стало основным элементом гуманистической концепции Чехова-писателя.

Видную роль в культурном росте, в художественном развитии Чехова сыграл и таганрогский театр - один из лучших провинциальных театров России, где, по воспоминаниям А. Л. Вишневского, лучшая русская драма сменялась прекрасной итальянской оперой и имена самых крупных столичных артистов не сходили с афиш, расклеенных по городу. Посещая спектакли в Таганрогском театре, Чехов ознакомился с характерным для того времени репертуаром, пестрым по качеству и жанровым особенностям. В театре ставились трагедии Шекспира, комедии и драмы Островского, мелодрамы, оперетты, водевили. По-видимому, о своем раннем и сильном театральном впечатлении вспоминал Чехов в «Рассказе неизвестного человека»: «Вспомнилась мне почему-то мелодрама «Парижские нищие», которую я раза два видел в детстве». Эту мелодраму Чехов увидел 13-летним гимназистом.

Чехов, гимназист старших классов, проявлял умение разбираться в содержании пьес и в качестве театральных постановок. Это позволило ему выступать среди товарищей в роли театрального «просветителя».

Таким образом Чехов ознакомился с отдельными образцами русской и зарубежной драматургии, стал понимать специфику театрального искусства. Спектакли в таганрогском театре пробудили у Чехова большой интерес к драматургии. Не случайно, что первые серьезные литературные опыты Чехова были драматургическими.

Привычка читать, выработавшаяся и оцененная Чеховым еще в Таганроге, стала постоянным спутником его интеллектуальной жизни и в последующие годы. Репертуар чтения расширялся. Чехов читал научные и философские книги, литературно-критические работы, книги по искусству, читал и перечитывал произведения классиков, внимательно следил за современной беллетристикой. Отражение этой многосторонней начитанности находим в письмах Чехова, в содержании и в творческой истории отдельных произведений, о чем в дальнейшем изложении будет сказано особо.

Начитанность помогала Чехову и в творческой работе. В этом отношении особенно важную роль сыграли Белинский и Толстой.

Еще Добролюбов, говоря о Белинском как вечной гордости и славе русской литературы, заметил: «До сих пор его влияние ясно чувствуется на всем, что только появляется у нас прекрасного и благородного; до сих пор каждый из лучших наших литературных деятелей сознается, что значительной частью своего развития обязан непосредственно или посредственно Белинскому» (Н. А. Добролюбов Полн. собр. соч., т. II, М., Гослитиздат, 1935, стр. 470).

Влияние Белинского проявилось и в творчестве Чехова.

О Белинском как учителе Чехова почти ничего не сказано в научной литературе, а между тем при внимательном изучении эпистолярного и художественного наследия Антона Павловича становится очевидной большая роль Белинского в идейно-художественном развитии великого русского писателя.

В распоряжении исследователя имеется мало высказываний Чехова о Белинском, но они дают ценный материал для важного вывода о понимании Чеховым значения Белинского в истории русской культуры и русской литературы.

Когда один парижский лектор (Я. С. Мерперт) прислал Чехову для отзыва рукопись своей лекции о Достоевском, Чехов, ознакомившись с нею, рекомендовал автору дать в лекции краткий историко-литературный обзор того времени, когда царствовали не только Николай I, но Белинский и Пушкин. Чехов при этом подчеркивает: «И вот эти имена - Белинский, Пушкин, Некрасов, по-моему, более выразительны, как даты, чем цифры...» (XVII, 345-346).

В этом письме Белинский поставлен на первое место среди других выдающихся деятелей русской литературы.

А в письме к Я. П. Полонскому Чехов, противопоставляя либерально-народнические журналы 80-х годов демократическим журналам прошлого, во главе которых находились «люди вроде Белинских, Герценов и т. п.», особо отмечает, что эти люди «не только платили гонорар, но и прнтягали, учили и воспитывали» (XIV, 19). В этих словах выражено понимание важной роли великих демократов прошлого, и в первую очередь Белинского, в развитии передовой русской журналистики и литературы.

Одним из самых красноречивых фактов, свидетельствующих о большом интересе Чехова к Белинскому и его идеям, является бесцензурное, нелегальное издание письма Белинского к Гоголю, хранившееся в личной библиотеке Чехова (См.: Н. Сысоев. Чехов в Крыму. Симферополь, Крымиздат, 1954, стр. 112 - 113).

Многозначительной является и следующая запись Чехова: «Чем меньше действуют на преступника хорошие влияния (например, чтение, Белинский), тем меньше надежды на его исправление» (XII, 306). Здесь, несомненно, выражен и автобиографический мотив: на своем собственном опыте Чехов убедился в большом влиянии чтения и Белинского на развитие лучших сторон человеческой натуры.

Обращает на себя внимание и такой факт общественной деятельности Чехова: в 1898 году писатель сообщает таганрожцу П. Ф. Иорданову, что послал в библиотеку родного города «все, что вышло в последнее время о Белинском» (XVII, 276). Значит, Антон Павлович следил за работами о великом критике и, по всей вероятности, читал их.

А о том, что Чехов читал - и читал вдумчиво - самого Белинского, свидетельствуют факты творческой жизни писателя, дающие основание сделать вывод: мировоззрение Чехова, его развивавшееся демократическое и эстетическое сознание испытывали сильное воздействие Белинского. Об этом можно судить на основании эпистолярных высказываний Чехова об искусстве, о литературе и по другим вопросам, а также на основании отдельных особенностей его произведений.

Известно, как высоко ценил Чехов демократическое движение 60-х годов, называя их «святым временем». Чехов, не поднявшись до революционно-демократического мировоззрения Белинского и великих шестидесятников, оставаясь на общедемократических позициях, все же освоил отдельные существенные стороны социальной философии Белинского, обогатил свое сознание многими идеями, выраженными в статьях великого русского критика. Под влиянием Белинского созревал демократический гуманизм Чехова, формировались его эстетические и педагогические взгляды.

Статьи Белинского, пронизанные «фанатической любовью к свободе и независимости человеческой личности» (так характеризовал Виссарион Григорьевич свой гуманизм в письме к Боткину от 28 июня 1841 года), питали гуманистический пафос Чехова-писателя.

Идеал «воспитанного человека», который выдвинул Чехов в 1886 году, находится в прямом родстве с идеалом «гуманного человека» у Белинского.

Белинский в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» писал: «Гуманный человек обойдется с низшим себя и грубо развитым человеком с тою вежливостью, которая тому не может показаться странною или дикою, но он не допустит его унижать перед ним свое человеческое достоинство... Чувство гуманности оскорбляется, когда люди не уважают в других человеческие достоинства, и еще более оскорбляется и страдает, когда человек сам в себе не уважает собственного достоинства» (В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. X, 1956, стр. 324-325).

Мысль Белинского о том, что отличительной особенностью гуманного человека является уважение человеческого достоинства в себе и в других людях, стала основой чеховского идеала «воспитанного человека». Пусть этот идеал имел общедемократический и общегуманистический характер, отличный от революционно-демократического идеала человека-борца, - важно, что в чеховском идеале первой и основной особенностью было чувство человеческого достоинства, которое так высоко ценил Белинский, призывавший в письме к Гоголю пробуждать это чувство в русском народе. Не случайно Чехов хранил в своей библиотеке бесцензурное издание письма Белинского к Гоголю!

Весьма близка была Чехову-гуманисту и мысль Белинского о том, что «человечность всегда и везде есть высшая добродетель, высшее достоинство человека» («Сочинения князя В. Ф. Одоевского»). Развивая свою мысль, Белинский писал, что без человечности «человек есть только животное, тем более отвратительное, что вопреки здравому смыслу, будучи внутри животным, снаружи имеет форму человека» (Там же, т. VIII, стр. 309).

Сколько мы находим у Чехова персонажей, которые потеряли человечность как «высшую добродетель» и, по существу, превратились в «животных», хотя снаружи имели «форму человека»! Чехов умел срывать маску с такого человека. Вспомним хотя бы рассказ «Маска».

Борьба за чувство человеческого достоинства-лейтмотив гуманистического пафоса Чехова-писателя, «сквозная» тема его творчества всех периодов.

В какой-то мере и постановка «женского вопроса» в творчестве Чехова навеяна Белинским, выступавшим в защиту человеческого достоинства женщины, ее права на образование и общественную деятельность.

Белинский был великим учителем Чехова в области реалистического искусства, особенно в годы интенсивной творческой учебы (вторая половина 80-х годов). Статьи критика о художественной литературе, его теоретические и историко-литературные воззрения раскрыли перед Чеховым идейное богатство и эстетическую ценность творчества великих писателей - предшественников Чехова. Трактовка Белинским творчества крупнейших представителей русской и мировой литературы была для молодого писателя эстетической школой, помогла ему глубоко осознать значение великих традиций реалистической литературы и совершенствовать свой реалистический метод.

Чехов любил и высоко ценил Лермонтова, - об этом говорят письма и литературная деятельность Антона Павловича, в произведениях которого можно найти творчески использованные лермонтовские традиции. Внимательное изучение этих традиций дает основание выдвинуть предположение, что статьи Белинского о Лермонтове помогли молодому Чехову понять величие и оригинальные особенности искусства Лермонтова, а в рассказе «Святой ночью» (1886) улавливается даже конкретная реминисценция из Белинского. Критик говорил о блестящей художественной форме поэмы «Мцыри»: «...поэт брал цветы у радуги, лучи у солнца, блеск у молнии, грохот у громов, гул у ветров, - вся природа сама несла и подавала ему материал, когда писал он эту поэму». Аналогичными «природными» красками рисует Чехов особенности произведений своего героя Николая, «поэтического человека», «пересыпавшего свои акафисты цветами, звездами и лучами солнца...»

Приведем еще один пример. Интерпретация Белинским «Фауста» Гете была использована Чеховым при создании одного из самых глубоких по философскому содержанию произведений - «Скучная история» (1889). Впервые в русской критической литературе глубокую трактовку гетевской антитезы - Фауст и Вагнер - дал Белинский в статье «Славянский сборник Н. В. Савельева-Ростиславича» (1845), Гетевская антитеза «учености», блестяще охарактеризованная Белинским, легла в основу чеховского противопоставления старого ученого-искателя прозектору-педанту.

Важно отметить, что Чехов, характеризуя своего Вагнера - прозектора, пользуется отдельными образными выражениями, совпадающими с характеристикой у Белинского. В статье Белинского читаем: «Вагнер ограничен и, как говорится, недалек и пороха не выдумает... Вагнер в науке видит не науку, а свою мысль и свое самолюбие. Он... садится на науку, как на лошадь, зная вперед, куда привезет она его...» (В. Г. Белинский. Т. IX, стр. 182 - 183 ).

В повести Чехова прозектор образно характеризуется так: «...это ломовой конь, или, как иначе говорят, ученый тупица... Он пороха не выдумает».

Близка была автору «Скучной истории», герой которой ищет «общую идею или бога живого человека», и мысль Белинскэго о том, что «человек, который посвящает себя науке, не только может, должен быть живым человеком...».

Все указанные совпадения - идейные, образные, словесные - у Чехова с Белинским позволяют выдвинуть гипотезу, что Чехову была известна и близка та интерпретация идейного смысла «Фауста» Гете, которую дал Белинский в своей статье. По всей вероятности, великий русский критик помог молодому писателю оформить важную для «Скучной истории» антитезу двух типов ученых, идущую от гетевского «Фауста».

Отдельные эпистолярные высказывания Чехова по вопросам искусства, литературы перекликаются с эстетическими суждениями Белинского. Когда Чехов в письмах к современникам резко и справедливо выступает против «общих мест, жалких слов и трескучих описаний» в литературных произведениях, против всяких украшательств, «орнаментов», противопоставляя красивость подлинной красоте в творчестве и требуя от писателей простоты и искренности, он почти дословно повторяет эстетическое положение, сформулированное Белинским: простота есть красота истины.

Мысль Белинского, высказанная в статье «Сочинения Зенеиды Р-вой (1843), что «талант не составляет еще всего в писателе: кроме таланта, должно еще быть направление таланта, содержание его творений» (В. Г. Белинский. Т. VII, стр. 670), положена в основу образа писателя Треплева в пьесе Чехова «Чайка».

Белинский утверждал: «Когда человек весь отдается лжи, его оставляет ум и талант». Эта мысль критика была особенно близка Чехову, который всегда боролся с ложью в человеке и в человеческих отношениях и видел основное направление своей литературной деятельности в борьбе с ложью.

В статье «Речь о критике» (1842) Белинский поет дифирамб действительности - «действительности в фактах, в знаниях, в убеждениях чувства, в заключениях ума». По мнению критика, новый, XIX век, - «весь стремление», весь искание и тоска по истине. Он не боится, что его обманет истина, но боится лжи, которую человек ограниченный часто принимает за истину» (В. Г. Белинский. Т. VI, стр. 268-269).

Как бы принимая эстафету из рук Белинского, Чехов в своей эстетике и в своем творчестве прославляет действительность фактов и знаний, прославляет ум и правду - «правду безусловную и честную».

Чехов, прошедший эстетическую школу Белинского, не только продолжил, но и развил мысль Белинского о науке как «пестуне искусства», показывая на конкретных примерах благотворное влияние научного образования на творческую деятельность писателей, и в частности на свое творчество.

Характерная для Чехова тема красоты разработана им в основном в соответствии с эстетикой прекрасного у Белинского, но в данном случае Чехов внес в эту эстетику новую грань - красоту человеческого горя.

Чехов, большой художник, умный и образованный писатель, примкнувший к эстетике классического реализма, основоположником которой был Белинский, глубоко продумав свой и чужой писательский опыт, обогатил эстетику новыми идеями. Чехов выразил ряд оригинальных суждений о литературном таланте, о соотношении объективного и субъективного в искусстве, о роли научного метода в художественном творчестве и др. (Подробнее об этом см. в нашей книге «Реализм А. П. Чехова второй половины 80-х годов». Ростов-на-Дону, 1958).

Как бы продолжая традиции Белинского-критика, Чехов в рассуждениях о литературной критике выступал против «ругательно-несправедливой» критики, против произвола личных взглядов, беспринципности, лакейства перед именами, требовал от профессиональных критиков таких качеств, как принципиальность, стремление быть объективным, четкие убеждения и точный метод, эстетическое чутье, начитанность л любовь к литературе.

ВзгляДы Белинского на детскую литературу нашли отражение в теории и практике Чехова как детского писателя. И в этой области мы порой находим полное совпадение взглядов великого критика и великого писателя. Приведем только один пример (Подробнее об этом сказано в нашей статье «Чехов и детская литература». «А. П. Чехов». Сборник статей и материалов, вып. 2. Ростов-на-Дону, 1960).

Белинский предлагал апробированный практикой критерий положительной оценки книг для детей: «Хорошо и полезно только то сочинение для детей, которое может занимать взрослых людей и нравиться им не как детское сочинение, а как литературное произведение, писанное для всех» (В. Г. Белинский. Т. X, стр. 144). Не находя в современной детской литературе произведений, удовлетворяющих этому требованию, Белинский высказал в 1846 году мнение, что «для детей должны существовать не детские книги, но особенные издания книг, писанных для взрослых, - издания, в которых должно быть исключено все такое, о чем им рано знать, все, что может дать их фантазии вредное для здоровья и нравственности направление» (В. Г. Белинский. Т. IX, стр. 418).

Аналогичную мысль высказал Чехов в письме к профессору Россолимо (21 января 1900 года): «Детям надо давать только то, что годится и для взрослых. Андерсен, Фрегат Паллада, Гоголь читаются охотно детьми, взрослыми также. Надо не писать для детей, а уметь выбирать из того, что уже написано для взрослых, т. е. из настоящих художественных произведений» (XVIII, 418).

Сходство точек зрения Чехова и Белинского на детскую литературу в данном случае поразительное; нельзя, однако, представлять дело таким образом, что и Белинский и Чехов были принципиальными противниками детской литературы. Основное здесь заключается в том, что Чехов, вслед за Белинским и другими представителями революционно-демократической критики, боролся за подлинно художественные произведения для детей.

Кстати сказать, Белинский, возглавивший демократическое направление русской педагогической мысли, привлек пристальное внимание Чехова, интересовавшегося вопросами обучения и воспитания. Педагогические идеи Чехова, выраженные в его письмах, записных книжках и художественных произведениях, во многом близки педагогике Белинского. Чехов-гуманист стремился к тому же социально-педагогическому идеалу, какой утверждали Белинский и его последователи - Чернышевский и Добролюбов: воспитать в ребенке человека в истинном смысле слова.

В заключение хочется выдвинуть одну гипотезу - о влиянии на Чехова терминологии Белинского. В «Литературных мечтаниях» молодой критик признавался, что он неопытен в «хамелеонистике», дорожит своими мнениями как мнениями честного и добросовестного человека. Не навеяны ли термином Белинского «ха-мелеонистика» название и сущность рассказа Чехова «Хамелеон»? В содержании этих понятий у них много общего.

Чехов довольно часто пользуется эпитетом «нервный». У Чехова, как об этом говорилось выше, понятие «нервный» обозначает не столько физиологическое свойство, сколько особенность характера человека. Не оказал ли определенное влияние на содержание понятия «нервный» у Чехова термин «нервистый» у Белинского? Критик, в частности, говоря о «Мертвых душах» Гоголя, подчеркнул, что пафос поэмы - «страстная нервистая любовь к плодотворному зерну русской жизни».

Белинский, раскрывая своеобразие таланта Тургенева, автора «Записок охотника», между прочим, назвал такие качества таланта: дар наблюдательности, способность верно и быстро понять и оценить всякое явление, инстинктом разгадать его причины и следствия. Чехов в своих эпистолярных высказываниях о литературном творчестве тоже считал важной особенностью таланта «инстинкт художника».

Сравнивая музу Бенедиктова с музой Пушкина, Белинский подчеркивал, что муза первого - «женщина средней руки... с пошлым выражением лица, бойкая, вертлявая, но без грации и достоинства, страшная щеголиха, но без вкуса...». Чехов как представитель пушкинской художественно-реалистической школы пленяет, как и Пушкин, изящной простотой «наряда» и «грацией». Чехов в своих письмах к беллетристам указывал на необходимость «грации» в творчестве писателя. Этот термин у Чехова наполнен большим эстетическим содержанием.

«Толстого я люблю очень», - писал Чехов Авиловой 9 марта 1899 года. А в письме к Горбунову-Посадову 9 ноября 1898 года Чехов признавался: «В своей жизни я ни одного человека не уважал так глубоко, можно сказать, беззаветно, как Льва Николаевича».

Особенное впечатление производили на Чехова духовная сила и авторитет Толстого: «Толстой стоит крепко, авторитет у него громадный и, пока он жив, дурные вкусы в литературе, всякое пошлячество, наглое и слезливое, всякие шершавые, озлобленные самолюбия, будут далеко и глубоко в тени» (XVIII, 313).

Чехов ставил Толстого в русском искусстве на первое место; второе место отводил Чайковскому, третье - Репину. Преклонение Чехова перед гением Толстого особенно сильно выразилось в его письме к Суворину от 11 декабря 1891 года, где Чехов с восхищением и патриотической гордостью восклицал: «Толстой-то, Толстой! Это, по нынешним временам, не человек, а человечище, Юпитер!»

По ассоциации вспоминается ленинская образная характеристика Толстого: «Какая глыба, а? Какой матерый человечище! Вот это, батенька, художник...» (М. Горький. В. И. Ленин. Собр. соч., т. 17, М., Гослитиздат, 1952, стр. 39).

Не ограничиваясь общей высокой оценкой Толстого-художника, Чехов в своих письмах останавливается на отдельных произведениях Толстого и высказывает, порой обстоятельно, свои суждения о них. Среди понравившихся Чехову произведений Толстого в его письмах названы «Казаки», «Холстомер», «По-ликушка», «Власть тьмы» и др. «Плоды просвещения» он называет «хорошей, литературной» пьесой.

Особенно восторгался Чехов романами Толстого. Перечитывая «Войну и мир», Чехов замечает: «Читаешь с таким любопытством и с таким наивным удивлением, как будто раньше не читал. Замечательно хорошо» (XV, 259).

Чехова поражало искусство психологического анализа в романе «Анна Каренина». Вспомним, что Чехов свое восхищение этим искусством выразил словами Лаевского в повести «Дуэль». Анну Каренину он лирически называет «милой и дорогой Анной» (XIII, 32). Сравнивая тургеневских женщин с героиней толстовского романа, Чехов сказал: «Как вспомнишь толстовскую Анну Каренину, то все эти тургеневские барыни со своими соблазнительными плечами летят к черту» (XVI, 32).

Чтение романа «Воскресение» вызвало у Чехова такую реакцию: «Скажу еще о «Воскресении», которое я читал не урывками, не по частям, а прочел все сразу, залпом. Это замечательное художественное произведение» (XVIII, 313). Чехов признается, что отдельные сцены романа он читал с «замиранием духа - так хорошо!»

Отмечая крупные достоинства сочинений Толстого, Чехов не проходил и мимо недостатков; в частности, он всегда выступал против религиозно-нравственной философии Толстого, подчас тонко подмечая в его произведениях недочеты, обусловленные реакционной стороной мировоззрения писателя. Так, Чехов указал на вопиющее противоречие в идеологическом содержании «Воскресения», где финал в евангельском духе логически не связан с обличительным реализмом романа.

Ознакомившись с послесловием Толстого к «Крейцеровой сонате», Чехов резко и справедливо осудил послесловие как реакционную дидактику: «Убейте меня, но это глупее и душнее, чем «Письма к губернаторше», которые я презираю. Черт бы побрал философию великих мира сего! Она вся со всеми юродивыми послесловиями и письмами к губернаторше не стоит одной кобылки из «Холстомера» (XV, 240-241).

Примечательна здесь аналогия между толстовским послесловием и гоголевскими письмами к губернаторше. Чехов, продолжая традиции русской демократической критики, осуждает с большой публицистической страстью реакционные выступления великих писателей.

Чехов в своих суждениях о Толстом выступал не только в роли литературного критика. Он часто и настойчиво полемизировал с Толстым по отдельным вопросам жизни, философии, науки, искусства. Эти «споры» с Толстым нашли свое отражение в письмах и в художественных произведениях Чехова, причем Чехов иногда высказывает свои полемические суждения прямо в адрес Толстого, а иногда - косвенно. Чаще всего в «спорах» с Толстым он затрагивал близкую ему область - медицину.

В том же письме, где Чехов клеймит философию «великих мира сего» как генералов, деспотичных и уверенных в безнаказанности, он остроумно сравнивает Толстого, противника медицины, с Диогеном: «Диоген плевал в бороды, зная, что ему за это ничего не будет; Толстой ругает докторов мерзавцами и не-вежничает с великими вопросами, потому что он тот же Диоген, которого в участок не поведешь и в газетах не выругаешь» (XV, 241).

Следует отметить, что в чеховской «Палате № 6» доктор Рагин, полемизируя с Громовым, аргументирует правильность своей точки зрения ссылкой на древнего философа Диогена, что вызывает саркастические реплики Громова («Ваш Диоген был болван» и др.). То обстоятельство, что Чехов, обличая пассивную философию жизни доктора Рагина, пользуется тем же образом Диогена, которым он оперировал, иронизируя над толстовской философией в цитированном выше письме, накануне написания «Палаты № 6», свидетельствует о том, что существенным объектом обличения Чехова в этом произведении является философия Толстого (Существуют и другие точки зрения; см. статью Ф. Евнина «Чехов и Толстой» в сб. «Творчество Л. Н. Толстого». М., Гослитиздат, 1959).

Медицина для Чехова - один из тех «великих вопросов», которые он горячо защищал от нападок Толстого. Чехову не чужда была толстовская идея о том, что нужно лечить не столько болезни, сколько причины, вызывающие болезни, - эта идея, в частности, отражена в рассказе «Дом с мезонином». Но и в этом, как и в других произведениях, Чехов не относился нигилистически к медицине и врачам, а наоборот, считал врачебную помощь населению необходимой и полезной.

Толстой говорил о Чехове: «Ему мешает медицина, - не будь он врачом, писал бы еще лучше». А Чехов, напротив, считал, что медицинское образование сыграло огромную роль в его художественном творчестве, и, как бы отвечая Толстому, свидетельствовал: «Занятия медицинскими науками имели серьезное влияние на мою литературную деятельность, они значительно раздвинули область моих наблюдений, обогатили меня знаниями, истинную цену которых для меня как писателя может понять только тот, кто сам врач» (XVIII, 243-244).

И как бы имея в виду Толстого, Чехов в том же письме сказал: «К беллетристам, относящимся к науке отрицательно, я не принадлежу и к тем, которые до всего доходят своим умом, не хотел бы принадлежать». Отдельные страницы чеховской «Скучной истории» звучат как восторженный гимн науке. Чехов высоко ценил медицину и ее деятелей, особенно земских врачей в России. В письмах Чехова находим много отзывов писателя о плодотворном и самоотверженном труде русских земских врачей. А с какой симпатией обрисовал Чехов этих врачей в своих произведениях!

Лев Толстой - целая эпоха в творческой биографии Чехова. В гораздо большей степени, чем кто-либо другой, Толстой оказал влияние на творческую практику Чехова. Для молодого Чехова Толстой, гениальный писатель, был образцом и учителем как обличитель буржуазного строя и царского самодержавия, как мастер анализа внутреннего мира человека, как создатель детских образов. Чехову импонировали отдельные особенности творческого метода Толстого, трезвого реалиста, умевшего срывать маски с капиталистического общества и разоблачавшего ложь и фальшь в личных и общественных отношениях людей.

Чехов, пройдя «школу» Толстого, не стал эпигоном. Творчески ассимилировав художественный опыт Толстого и тем самым обогатив свое реалистическое мастерство, Чехов выступил в художественной прозе и драматургии как гениальный новатор, создавший свою школу, через которую прошли и проходят многие русские и зарубежные писатели.

В некоторых произведениях Чехова, особенно во второй половине 80-х годов, когда молодой писатель как раз проходил школу Толстого, мы находим следы влияния Толстого и в этическом содержании, и в обличительном реализме, и в художественно-психологической манере. Если влияние Толстого-моралиста на творческую практику Чехова было отрицательным, в какой-то мере задерживавшим рост Чехова-реалиста (хотя Чехов и в годы своей творческой учебы не был правоверным толстовцем), то влияние Толстого - гениального художника - было плодотворным, помогавшим развитию оригинальных особенностей творчества Чехова.

Приведем несколько конкретных примеров влияния Толстого-художника на молодого Чехова. Следы этого влияния можно заметить в таких чеховских произведениях, как «В суде», «Учитель», «На пути», «Несчастье», «Леший».

Рассказ Чехова «В суде», рисующий картину «правосудия» в царской России, написан «толстовскими» красками. Особенно показательным в этом отношении является следующее место: «Пасмурные окна, стены, голос секретаря, поза прокурора - все это было пропитано канцелярским равнодушием и дышало холодом, точно убийца составлял простую канцелярскую принадлежность, или судили его не живые люди, а какая-то невидимая, бог знает кем заведенная машинка». Рассказ (напечатанный 11 октября 1886 года) написан, несомненно, под влиянием толстовской «Смерти Ивана Ильича» (опубликованной весной 1886 года).

Содержание рассказа Чехова «Учитель», думается, навеяно педагогическим опытом Толстого в Яснополянской школе, где основным принципом обучения и воспитания было возбуждение интересов учащихся, ориентация на живые запросы и творческую инициативу детей, где работал учитель, любящий детей и свое педагогическое дело, где между учителем и учениками устанавливалось «отношение естественности».

В сложном и важном для писателя искусстве психологического анализа внутреннего мира героев Чехов - ученик Толстого - достиг больших творческих успехов. Некоторые особенности психологического метода Толстого Чехов использовал в своей творческой практике. Так, раскрытие внутренних переживаний человека путем описания их физических проявлений оказалось чрезвычайно близким Чехову-художнику. Это проявилось, в частности, в рассказе «На пути», где Чехов показал сложную психологическую ситуацию «незавершенной» любви.

Раскрывая сложные психологические коллизии в душе героя, показывая конфликты во взаимоотношениях героев, Чехов иногда следовал Толстому, изображая такую ситуацию: муж или жена, разочаровавшись в своем спутнике жизни, начинают видеть в нем такие недостатки, которых раньше не замечали. Эту ситуацию мы находим в чеховских рассказах «Несчастье», «Именины» и др.

Чехов, проявивший в годы перелома (вторая половина 80-х годов) большой интерес к этической философии Л. Толстого, обратил внимание и на моральное учение Марка Аврелия.

Писатель приобрел для своей библиотеки книгу «Размышления императора Марка Аврелия Антонина о том, что важно для самого себя» (Перевод князя Л. Урусова, Тула, 1882). Читая книгу, Чехов сделал на ее полях ряд записей, подчеркнул отдельные высказывания Марка Аврелия (Книга Марка Аврелия с карандашными пометками Чехова хранится в Доме-музее А. П. Чехова в Ялте). Вдумчивый читатель сформулировал на полях книги темы отдельных мыслей философа: «цель и смысл жизни», «как жить», «добро и зло», «счастье», «судьба», «смерть», «свобода», «правда», «труд», «убеждения», «знание» и т. п. Это вопросы, которые волновали писателя в то время.

Чехову, видимо, были близки подчеркнутые им мысли Марка Аврелия:

«Обдумывай всякий поступок свой на основании самых высоких нравственных правил» (стр. 33).

«Всякий может быть честным, правдивым, трудолюбивым, воздержанным, трезвым» (стр. 53).

«Чего же стоит домогаться? Вот чего: стойкости в убеждениях, жизни для блага других» (стр. 421). И ряд других.

Интересно отметить, что Чехов отчеркнул близкое ему, адепту точного знания и трезвому реалисту, изречение философа:

«Ни в какой работе так не крепнут силы духа, как в точном и близком ознакомлении с явлениями, которые встречаются в этой жизни, и в развитии способности смотреть на них трезво, знать их настоящий смысл и оценку относительно общего целого» (стр. 30).

Чехов не только читал и изучал заинтересовавшую его книгу, но и пропагандировал ее среди современников. А. П. Ленскому, артисту Московского Малого театра,

Чехов писал 9 апреля 1889 года: «Посылаю Вам Марка Аврелия, которого Вы хотели прочесть. На полях Вы увидите заметки карандашом - они не имеют никакого значения для читателя; читайте все подряд, ибо все одинаково хорошо» (XIV, 340).

Тут выражена высокая оценка философии Марка Аврелия. И в «Скучной истории» (1889) Марк Аврелий, как и другой философ-стоик - Эпиктет, упоминается как классик философии. А через три года, в «Палате № 6», стоики уже интерпретируются как философы, вредные для человека и общественных отношений.

Цитируя в «Палате № 6» высказывание Марка Аврелия о необходимости только усилия воли, чтобы преодолеть боль и презирать страдания, Чехов осуждает устами Ивана Дмитрича пассивное учение стоиков, проповедующее равнодушие к внешним благам жизни, презрение к страданиям. В повести утверждается мысль, что философия стоиков нежизненна и непрактична, а потому не может иметь будущности в человеческом обществе, где прогрессируют борьба, чуткость к боли и способность отвечать на раздражение.

Таким образом, мировоззренческое развитие Чехова, его идейный рост сказались на эволюции оценки философии Марка Аврелия.

Трудно переоценить роль Лермонтова в творческом развитии Чехова. О большом интересе Чехова к Лермонтову - поэту и прозаику, о чеховской высокой оценке его творчества говорили современники Антона Павловича - Бунин, Лужский, Щукин и др. О том же свидетельствуют и письма Чехова, где находим много цитат из Лермонтова. Цитаты Чехов включает в разнообразные по эмоциональному содержанию контексты своих писем - то в шуточный, то в скорбный (см. т. XIII, стр, 98, 389; т. XIV, стр. 146, 147, 148, 237, 239, 247, 294, 376; т. XV, стр. 308, 372).

Подавляющее большинство цитат из Лермонтова находим в письмах 1886-1889 годов. Конечно, это не случайное явление. Как раз в эти годы усиленной творческой учебы Чехова его особенно интересовал Лермонтов. Молодому Чехову Лермонтов оказался близким отдельными сторонами своего творчества, особенностями художественного стиля (См. нашу статью «Чехов и его великие предшественники» в сб. «Великий художник», Ростиздат, 1960).

Цитирует Лермонтова Чехов и в своих произведениях.

В «Скучной истории» (1889) Чехов вложил в уста Михаила Федоровича, осуждавшего студентов, фразу из Лермонтова: «Печально я гляжу на наше поколенье».

В водевиле «Свадьба» (1889) Змеюкина, «задыхающаяся» в окружающей ее среде «противных скептиков», требует «атмосферы», «поэзии»: «Дайте мне поэзии! А он, мятежный, ищет бури, как будто в бурях есть покой. Дайте мне бурю!» Цитата из Лермонтова, произнесенная устами «мятежной» акушерки, ярко подчеркивает контраст между подлинной поэзией и стремлением мещанки к красивости: красота столкнулась с пошлостью.

Еще в дореволюционной критике, была высказана догадка о творческой связи чеховской «Дуэли» с «Героем нашего времени» Лермонтова.

Верная мысль. Можно утверждать, что на замысел «Дуэли» оказал определенное воздействие роман Лермонтова. Летом 1888 года Чехов совершил поездку по Кавказу, который произвел на него сильное впечатление. Восторгаясь природой Кавказа, Чехов обильно включает в свои письма 1888 года романтический материал из Лермонтова. Чехов-путешественник обратил внимание на многие поразившие его воображение особенности кавказского пейзажа - «видел я чудеса в решете» - и среди этих «чудес» называет «тучки, ночующие на груди утесов-великанов» (XIV, 147). О Военно-Грузинской дороге Чехов пишет: «Я никогда в жизни не видел ничего подобного. Это сплошная поэзия, не дорога, а чудный фантастический рассказ, написанный демоном, который влюблен в Тамару» (XIV, 146). Описывая горное ущелье с Тереком на дне, Чехов говорит: «Это Дарьяльское ущелье, или, выражаясь языком Лермонтова, теснины Дарьяла» (XIV, 148).

Сообщая Суворину (в ноябре 1888 года) о начале работы над «Дуэлью», Чехов снова вспоминает Военно-Грузинскую дорогу, Казбек (XIV, 239).

«Чудеса» кавказской природы Чехов воспринимал сквозь творческую призму Лермонтова - поэта Кавказа.. Все это, вместе взятое, конечно, навело Чехова на мысль о создании произведения с кавказским колоритом. Так родился замысел «Дуэли».

Интересно, что, рассказывая Суворину о своих творческих исканиях в том же 1888 году, Чехов снова вспоминает Лермонтова: «Одним словом, а он, мятежный, бури ищет» (XIV, 237).

Нам представляется, что в реализации замысла «Дуэли» определенную роль сыграл роман Лермонтова «Герой нашего времени». Помимо кавказского «антуража», можно установить близость между отдельными образами. Лаевский как образ «лишнего человека» 80-х годов имеет некоторые общие черты с Печориным (пессимистические нотки в философии жизни, своеобразное отношение к женщинам, любовь к дневниковым записям), хотя Печорин как характер более сильная, более яркая фигура, чем

Лаевский. Отношения Лаевского и Самойленко в какой-то степени напоминают отношения Печорина и Максима Максимыча, но последний по своим положительным человеческим качествам (о которых так тепло говорил Белинский) стоит выше Самойленко. И, наконец, дуэль героев-антиподов (хотя и в данном случае имеются особенности в обоих произведениях).

Еще одна деталь: в «Дуэли», в различных контекстах, часто упоминаются русские и зарубежные писатели, философы, литературные герои (и в данном случае поражает исключительная начитанность Чехова), в том числе Печорин и Лермонтов.

В пьесе «Три сестры» (1900) Чехов еще раз для контраста использует прославленную лермонтовскую фразу («А он, мятежный, ищет бури, как будто в бурях есть покой»), произнесенную офицером Соленым. Недалекий офицер думает, что он похож на Леомонтова, но, по словам Чехова (из письма к Тихомирову), «он, конечно, не похож, смешно даже думать об этом» (XIX, 18). В образе Соленого Чехов осудил примитивное понимание сложного, мятежного характера Лермонтова и пошлое копирование провинциальным офицером внешнего облика и поведения знаменитого поручика Тенгинского полка.

По всей вероятности, прототипом Соленого был чиновник - «поэт» Дучинский, которого Чехов встретил на Сахалине. О нем Чехов рассказывал А. С. Суворину: «Он писал «Сахалине» - пародию на «Бородино», всегда таскал в кармане брюк громадный револьвер и сильно зашибал муху. Это был сахалинский Лермонтов» (XVI, 409).

Внимательно читал Чехов з годы перелома и произведения западноевропейских писателей. Творческое внимание Чехова особенно привлекли Гете и Поль Бурже.

В письмах Чехова второй половины 80-х годов находим много высказываний о Гете и цитации произведений великого немецкого писателя. О Гете Чехов всегда говорил с большим уважением. В письме к брату Николаю Павловичу (март 1886 год), где раскрывается чеховский идеал воспитанного, гуманного и эстетически отзывчивого человека, дважды упоминается Гете - как образец великого человека-художника и как автор прославленного «Фауста». А в другом письме тому же адресату (15 мая 1889 года) Чехов отметил близкое для него, писателя-врача, органическое сочетание в Гете двух качеств - художника и ученого.

«Гетевский материал» в письмах Чехова свидетельствует о глубоком понимании им Гете как художника и ученого и о хорошем знании его творчества. А то обстоятельство, что большое количество высказываний о Гете сосредоточено в письмах Чехова того периода, когда созревал и развивался замысел «Скучной истории», дает право утверждать, что в числе литературных источников, близких автору «Скучной истории», был прежде всего «Фауст» Гете - первое глубокое произведение мировой литературы, изображающее философские искания ученого. Доктор Фауст поглощен поисками смысла жизни. Этому ученому-искателю Гете противопоставил ограниченного педанта в науке и философии - Вагнера.

Гетевская антитеза «учености», блестяще охарактеризованная Белинским, как указывалось выше, легла в основу чеховского противопоставления ученого-искателя прозектору-педанту.

Ученые в «Скучной истории», имея общие черты с героями Гете, имеют свои особенности, свои приметы, связанные с новой эпохой, с другой национальной почвой. Чехов, примкнув к гетевской традиции, наполнил образы своих ученых новым содержанием и тем самым выступил как новатор, обогативший старую традицию.

Другим, кроме «Фауста» Гете, литературным источником, послужившим творческим импульсом для создания «Скучной истории» как проблемной повести, нам представляется роман Бурже «Ученик» (русский перевод романа печатался в 1889 году в журнале «Северный вестник»).

Совершенно не случайно о Бурже и его романе Чехов часто и пространно говорит в своих письмах к Суворину (начиная с 7 мая 1889 года). В авторе романа «Ученик» Чехов нашел «талантливого, умного и образованного человека», а Чехов высоко ценил эти качества в писателе, считая их обязательной принадлежностью подлинного художника. Чехову, писателю-врачу, особенно импонировало то, что Бурже «так полно знаком с методом естественных наук и так его прочувствовал, как будто хорошо учился на естественном или медицинском факультете. Он не чужой в той области, где берется хозяйничать».

«Ученик» Бурже понравился Чехову потому, что «роман интересен». Он написан «умно, интересно, местами остроумно, отчасти фантастично». Свое читательское впечатление Чехов выразил словами: «Бурже увлекателен для русского читателя, как гроза после засухи».

Особенно увлекла Чехова-писателя научно-философская проблематика романа «Ученик», хотя Чехов далеко не все принимал в этом романе: так, он осуждал претенциозный поход автора «Ученика» против материализма.

Создавая свою «Скучную историю», насыщенную философским содержанием и связанную этим содержанием с развитием научной и общественной мысли в России 80-х годов, Чехов в известной мере использовал и художественный опыт Бурже по созданию проблемного романа.

Пространные рассуждения ученого Сикста, героя «Ученика» Бурже, о науке и философии, показ в этом романе конфликта между научной деятельностью Сикста, его психологическими экспериментами и морально-практическими результатами этой деятельности, - конфликта, приведшего ученого с его камерным кругозором и узостью жизненных связей к моральной депрессии, - все эти особенности романа Бурже заинтересовали Чехова, когда он приступил к созданию произведения с научно-философским содержанием.

Думается, что в творческую историю «Скучной истории», кроме «Фауста» Гете и «Ученика» Бурже, надо включить и «Смерть Ивана Ильича» Л. Толстого как один из традиционных источников повести Чехова.

Вопрос о влиянии «Смерти Ивана Ильича» на замысел «Скучной истории» поставлен был еще в дореволюционной критике. Многие авторы (Батюшков, Струнин, Шестов и др.) говорили о том, что Чехов не написал бы «Скучной истории», если бы раньше не была написана «Смерть Ивана Ильича», что профессор у Чехова является отражением образа Ивана Ильича, что рассказ Толстого представляет собой «общую тему», а «Скучная история» - вариация, «частный случай общего правила».

Высказывалось вместе с тем мнение о большой оригинальности автора «Скучной истории», у которого было достаточно собственного материала, и потому в помощи он не нуждался.

Предлагалось и компромиссное решение вопроса о влиянии рассказа Толстого на повесть Чехова: несмотря на наличие самобытного материала, едва ли молодой писатель решился бы предстать перед читателями с теми мыслями, которые составляют основное содержание «Скучной истории», если бы Толстой предварительно не проложил путь, если бы Толстой своим примером не показал, что в литературе можно говорить правду о чем угодно.

В советском литературоведении тоже высказывались утверждающие и отрицающие суждения о влиянии «Смерти Ивана Ильича» на «Скучную историю». Советских авторов интересовала не столько проблема влияния, сколько проблема мировоззрения, выдвинутая на первый план в «Скучной истории».

Нам кажется, что в оригинальном содержании «Скучной истории» можно установить некоторые следы влияния рассказа Толстого. Эти следы можно обнаружить и в основной сюжетной ситуации - герои обоих произведений перед смертью начинают решать важные вопросы жизни, и в противопоставлении героев членам семьи с их эгоизмом и буржуазно-мещанским стилем жизни, а главное - в показе контрастов жизни, в раскрытии диалектики души «живого человека», борющегося со смертью ради настоящей человеческой жизни, смысл которой они, герои, напряженно ищут. Основное в обоих произведениях - проблема смысла жизни.

Но в идейном замысле двух сравниваемых произведений находим глубокое различие. Л. Толстой решает вопрос о смысле жизни в религиозно-философском плане, в проповеди любви и всепрощения, а Чехов решает тот же вопрос в социально-философском аспекте, утверждая необходимость для «живого человека» передового мировоззрения и широкой общественно полезной деятельности.

И само собою разумеется, что основным источником и творческим стимулом для автора «Скучной истории» послужила русская действительность - идейные и философские искания русской интеллигенции в 80-е годы. Вне этого исторического контекста нельзя понять особенности идейного содержания и характера главного героя повести Чехова.

Необходимо еще обратить внимание на интересный и важный факт в литературной деятельности Чехова. В годы перелома и интенсивной творческой учебы, когда молодой писатель пришел к выводу о необходимости «занять себя кропотливым, серьезным трудом», он стал тщательно изучать особенности творческой манеры своих великих предшественников в области искусства слова, и это нашло отражение в его творчестве. Некоторые художественные достижения и открытия предшественников Чехов считал настолько совершенными и незаменимыми, что использовал их при изображении сходных жизненных и психологических ситуаций. Вспомним, как Чехов, автор «Именин», мотивировал в письме к Плещееву заимствование у Толстого психологической детали. Такие заимствования, как своеобразные творческие реминисценции, мы находим и в некоторых других произведениях Чехова.

Начитанный, литературно образованный, Чехов обильно насыщал свои произведения литературным материалом своих предшественников. Формы использования этого материала у Чехова были разнообразными.

Иногда Чехов включает в подходящие места текста литературные цитаты. Так, в «Дуэли» Лаевский, веселея от вина на пикнике, восхищается очаровательным летним вечером и говорит о том, что все же он «предпочел бы всему этому хорошую зиму» и дальше процитировал Пушкина: «Морозной пылью серебрится его бобровый воротник». Здесь Чехов уместно вставил литературную цитату в уста героя, окончившего филологический факультет.

В той же повести XVII главе, в которой Лаевский перед дуэлью занимается самоанализом, думая о своей никчемной жизни, предпослан эпиграф из Пушкина:

 «...в уме, подавленном тоской,

 Теснится тяжких дум избыток;

 Воспоминание безмолвно предо мной

 Свой длинный развивает свиток;

 И, с отвращением читая жизнь мою,

 Я трепещу и проклинаю,

 И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

 Но строк печальных не смываю».

В некоторых случаях литературные цитаты видоизменяются чеховскими героями применительно к своему положению. В «Рассказе неизвестного человека» Орлов, узнав, что он стал отцом недавно родившейся дочери, вздохнул и сказал с улыбкой: «Что за комиссия, создатель, быть малой дочери отцом!» Другую цитату из «Горя от ума» произносит героиня повести «Три года» - Рассудина, прямолинейная, грубоватая по своей натуре; с иронией она говорит Лаптеву, который сообщил ей об ужасном горе Юлии, потерявшей ребенка: «Можете успокоить ее... будет еще целый десяток. Чтобы рожать детей, кому ума не доставало».

Иногда Чехов вводит в художественную ткань своих произведений литературных героев прошлого для конкретизации характеристик отдельных своих персонажей; в рассказе «Соседи» упоминается гоголевский бурсак Хома Брут, в повести «Три года» - лакей Облонского, в рассказе «В усадьбе» - Собакевич и т. д.

Довольно часто Чехов повторяет в своих произведениях гоголевский фразеологический оборот «в рассуждении». В «Жалобной книге» есть такая запись: «Проезжая через станцию и будучи голоден в рассуждении чего бы покушать я не мог найти постной пищи. Дьякон Духов». Этим оборотом пользуется и пастух в «Свирели» и др.

В юмористических произведениях и з комических ситуациях других произведений Чехов часто использует гоголевский материал, превращая его в своеобразные творческие реминисценции.

Особый интерес представляет творческая ассимиляция Чеховым литературных цитат, когда писатель искусно делает их органической частью своих художественных текстов. Только читатель, знающий произведения предшественников Чехова, может установить источник ассимилированных мест у Чехова. Несколько примеров. В рассказе «Первый любовник» (1886) провинциальный актер любит своей вдохновенной ложью эпатировать воображение его неискушенных слушателей: «Я актер по преимуществу провинциальный, - говорил он, снисходительно улыбаясь,- но случалось играть и в столицах... Кстати, расскажу один случай, достаточно характеризующий современное умственное настроение. В Москве в мой бенефис мне молодежь поднесла такую массу лавровых венков, что я, клянусь всем, что только «сть у меня святого, не знал, куда девать их!.. Впоследствии, в минуты безденежья, я снес лавровый лист в лавку и... угадайте, сколько в нем было весу? Два пуда и восемь фунтов!».

Ясно, что эта речь актера «дублирует» вдохновенное выступление гоголевского Хлестакова перед провинциальными чиновниками.

А вот еще один яркий пример творческого использования гоголевского материала. Рябович, герой рассказа «Поцелуй» (1887), которого в темной комнате неожиданно поцеловала какая-то незнакомка и убежала от него, выйдя в освещенный зал, старался найти эту незнакомку. «А кто же она? - думал он, оглядывая женские лица... Он остановил взгляд на сиреневой барышне, и она ему очень понравилась; у нее были красивые плечи и руки, умное лицо и прекрасный голос. Рябовичу, глядя на нее, захотелось, чтобы именно она, а не кто другая, была тою незнакомкою... Но она как-то неискренно засмеялась и поморщила свой длинный нос, который показался ему старообразным; тогда он перевел взгляд на блондинку в черном платье. Эта была моложе, попроще и искреннее, имела прелестные виски и очень красиво пила из рюмки. Рябовичу теперь захотелось, чтобы она была тою. Но скоро он нашел, что ее лицо плоско, и перевел глаза на ее соседку... Трудно угадать, - думал он, мечтая. - Если от сиреневой взять только плечи и руки, прибавить виски блондинки, и глаза взять у этой, что сидит налево от Лобытко, то... Он делал в уме сложение, и у него получился образ девушки, целовавшей его, тот образ, которого он хотел, но никак не мог найти за столом...».

Не трудно за этими словами Рябовича увидеть глубокомысленно рассуждающую Агафью Тихоновну из «Женитьбы»: «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича, я бы тогда тотчас же решилась. А теперь поди подумай! Просто голова даже стала болеть».

С гоголевской «Женитьбой» ассоциируется одно место из пьесы «Иванов», где в начале третьего действия Боркин, выступая в качестве свата, пытается женить старого Шабельского на молодой вдове Бабакиной. Диалог Боркина и Шабельского напоминает разговор Кочкарева с Подколесиным.

Наконец, у Чехова встречается еще одна форма творческого использования чужого литературного материала, о которой хорошо сказал как-то Юрий Олеша: «Большой писатель не подражает, но где-то на дне того или иного произведения писателя, внимательно откосившегося при начале своей деятельности к кому-либо из уже ушедших писателей, всегда увидишь спет того, ушедшего» (Юрий Олеша. Читая Хемингуэя. «Литература и жизнь», 1960, 13 мая).

Так, на «дне» чеховского «Рассказа госпожи N N» видишь «свет» тургеневского стихотворения в прозе «Как хороши, как свежи были розы». Сопоставим два места из обоих произведений.

Зимний, холодный вечер. Постаревшая героиня, которую обманула личная жизнь, вспоминает свою молодость, далекий, прекрасный летний вечер... Рядом с нею сидит у камина и молча глядит на огонь тот, кто не сумел устроить их личной жизни, - «робкий неудачник». «Я думаю, что в это время вспоминал он грозу, дождевые полосы, наш смех, мое тогдашнее лицо... Проводив его, я вернулась в кабинет и опять села на ковре перед камином. Красные уголья подернулись пеплом и стали потухать. Мороз еще сердитее застучал в окно, и ветер запел о чем-то в каминной трубе».

Лирика воспоминаний и сопровождающее ее грустное настроение в финале «Рассказа госпожи N N» напоминает эмоциональное содержание тургеневского произведения «Как хороши, как свежи были розы», где звучит скорбная музыка, передающая чувство безнадежности у одинокого, старого человека: «А в комнате все темней да темней... Нагоревшая свеча трещит, беглые тени колеблются на низком потолке, мороз скрипит и злится за стеною - и чудится скучный, старческий шепот... «Как хороши, как свежи были розы...».