О Н. П. ХМЕЛЕВЕ

(Воспоминания написаны в 1947 году и впервые опубликованы во втором томе «Ежегодника МХТ» за 1945 год, посвященном памяти II. П. Хмелева (М. -Л.. «Искусство», 1948). Рукопись хранится в архиве О. Л. Книппер-Чеховой).

Хмелев Николай Павлович - произносишь это имя и так и видишь его живого, идущего по кулуарам театра, как будто и хмурого, озабоченного, а подойдешь к нему, поздороваешься - и глаза его, чудесные черные глаза улыбнутся, все лицо осветится какой-то радостной детской улыбкой.

Меня всегда влекло к нему, хотелось поближе его узнать. Я не знаю, было ли это просто обаяние или еще другие качества его сложной натуры, но он пробуждал всегда какой-то интерес к себе; хотелось знать, что живет за этими черными глядящими исподлобья глазами, за этим большим лбом, в этой нервной, хрупкой, может быть, болезненной индивидуальности.

Я очень любила и глубоко ценила Хмелева как артиста. Мне всегда было радостно угадывать, a iготом и видеть в нем одного из тех, кому принадлежит будущее Художественного театра. Он всегда очень честно, очень чисто и необыкновенно серьезно относился к искусству. Чувствовалось, что для него важны и дороги в театре не только его роли, как бы замечательно он их ни играл, а что-то большее, что движет вперед весь театр и не дает почить на лаврах.

Николаи Павлович был тонким художником. Он замечательно отделывал все свои роли, и мы видели, как он от спектакля к спектаклю передумывал и находил все новые детали, исчерпывал до дна образ, который он создавал.

Думаешь о нем, и перед глазами встает его незабываемый, обаятельный образ Алексея Турбина, мужественный, сильный и скорбный. Нельзя забыть неожиданный, как будто сразу вылившийся образ дворника, старого Силантия в «Горячем сердце», его блестяще стилизованного Каренина, его трогательного л смешного князя в «Дядюшкином сне» - эту угасающую лампаду, в которой еще бьется какое-то воспоминание о красоте жизни.

Как это ни странно, но, работая с Николаем Павловичем в одном театре, мы в жизни встречались довольно редко. Тем не менее я чувствовала его доброе, ласковое расположение к себе, и в последние годы мы как-то ближе и проще подошли друг к другу. Но вскоре наступили большие события, началась война, нас, стариков, эвакуировали в Нальчик, театр уехал в Саратов, - и мы расстались. Когда мы были уже в Тбилиси, Николай Павлович приехал к нам, чтобы переговорить с Вл. И. Немировичем-Данченко о дальнейшей жизни нашего театра. Не могу вспомнить без волнения и какого-то умиления этот его приезд. Такого Хмелева я видела только однажды. Я была поражена переменой во всем его существе. Какой-то помолодевший, крепкий, точно выросший, с сияющими большими глазами, вдохновенный какой-то.

После бесед с Владимиром Ивановичем он приходил ко мне - окрыленный, насыщенный новыми идеями, новым планом работ. Он был весь как натянутая струна. Как он говорил блестяще, как горел желанием прийти на помощь театру, вдохнуть в него новую, свежую струю!

Отрадно было слушать его горячие слова об искусстве - не о театральных буднях, не об отдельных актерах, не о ролях, не о бытовых условиях, а именно об искусстве, его мечты о том, чтобы театр шел не вширь, а в глубину, чтобы восстановить и развить то, чему нас учили наши непревзойденные учителя и режиссеры. Он мечтал о постановке «Чайки», и нам казалось, что с этой «Чайкой» начнется новое, второе рождение театра. Он мечтал, как актер, о серьезной, вдумчивой работе, о создании нового, большого художественного образа живого человека, а не о роли, хорошо сыгранной.

Осенью 1942 года мы вернулись в Москву, и последние годы мне пришлось мало общаться с ним, редко я стала играть и встречаться с ним на сцене. Я часто и подолгу хворала, то в Крыму, то в санатории. Он был перегружен работой и заботами о художественном руководстве, которое он возглавлял, и, конечно, ему, с его хрупким здоровьем, это было не под силу.

Я очень запомнила одну из наших последних встреч. По окончании воины был первый прием в Кремлевском дворце, и от нашего театра были Хмелев и я. Так ясно вспоминается, как мы возвращались ночью по тихой площади Кремля, с волнением смотрели на таинственные силуэты древЕптх храмов, и слышен был только звук наших шагов. И в ту же ночь я видела сон: широкая, светлая дорога; кругом необъятное, светлое пространство - эфир. Я вижу, как по этой дороге уходит Николай Павлович, виден силуэт. Идет он тихо, спокойно, на повороте оборачивается и кивает мне, и я вижу его черные глаза исподлобья и его милую детскую улыбку, - и уходит дальше.

О его смерти я узнала позднее других. Я была в Крыму и очень больна, и от меня скрывали. Я ходила как потерянная, когда узнала о его смерти, рассудок не принимал случившееся. Казалось невероятным, чтобы такой молодой, талантливый, с огромным будущим артист мог так внезапно уйти от нас. Только по рассказам товарищей знала я о его работе над образом Ивана Грозного. И все говорили об этой его последней работе с восторгом, как-то вдохновенно. Говорили о силе, величии и значительности образа, который создал Хмелев, и ждали, что спектакль «Трудные годы» будет новым взлетом его большого таланта. Не суждено было. На генеральной, когда он играл уже в полном облачении, настал конец его короткой, богатой и значительном жизни, оставившей по себе во всех нас такую светлую и дорогую память.