О М. П. ЛИЛИНОЙ

(Воспоминания написаны, по-видимому, в 1948 году (в связи с пятилетием со дня смерти М. П. Лилиной и пятидесятилетием МХАТ). Печатаются по рукописи, более полной, чем первая публикация (в «Ежегоднике МХТ» за 1949 - 1950 гг.)).

Лилина Мария Петровна. Память несет меня за 50 лет назад: 14/26 июня 1898 г., Пушкино под Москвой, чудный солнечный день, когда впервые собралась молодая труппа повою Художественно-Общедоступного театра, впервые мы все увидели друг друга, и вот, среди радостных, возбужденных лиц, сияющих глаз - я невольно вновь переживаю незабываемое впечатление - как сейчас вижу юную фигуру какого-то особенного обаяния и неотразимой прелести, в светло-фисташковом легком платье, в большой шляпе a la bergere с длинными развевающимися лентами, чудесные белокурые волосы, большие, ясные, серо-голубые глаза, глядевшие на всех с каким-то радостным любопытством. Это - жена Константина Сергеевича Станиславского, артистка нашего театра - М. П. Лилина, с которой мы так дружно и интересно прошли наш художественный путь, и я до конца ее жизни была под обаянием этой нежной, сильной своим большим талантом индивидуальности.

Эта хрупкая очаровательная женщина была именно сильна своим глубоким, добиравшимся до самых недр человеческой души талантом. Диапазон ее искусства был огромный: с одинаковой силой она передавала нежность, искренность, затаенную любовь, глубокую веру в силы человеческого духа в чудесном образе Сони в «Дяде Ване»; давала впечатление прелести и поэтичной юности Ани с ее призывом к новой жизни в «Вишневом саде». А в «Чайке»!

Нельзя забыть ее Машу, с ее сложной внутренней борьбой; ее надрыва, ее покорности, уменья нести жизнь, несмотря ни на что. Театральный критик Н. Е. Эфрос приписывал успех «Чайки» отчасти этому образу Маши с ее внешней бравадой, с ее уменьем, переживая драму в душе, нюхать табак и пить водку. И как эта Маша в конце первого действия, в сцене с Дорном, рыдая, падает на скамью и тихо говорит: «Я люблю Константина»... (Н. Е. Эфрос так описывает свое впечатление от первого акта «Чайки» на первом представлении в Художественном театре: «...Начальное смутное волнение стало оформляться в художественную радость. Но все-таки почти до самого конца акта чего-то недоставало. Недоставало в спектакле - оттого и в настроенности залы. По хватало какой-то капли, которая, упав в полную уже чашу, мгновенно вызовет процесс кристаллизации. Но решающая секунда была уже близка. Маша, такая некрасивая, точно в шершавом платье, которая нюхает табак, говорит неуклюже - «одолжайтесь» и «жизнь свою тащит волоком как бесконечный шлейф», - осталась у озера с красивым Дорном. Вся взбаламученная чарами луны, озера, чарами треплевской пьесы, больше всего чарами любви к самому Константину, - Маша заговорила. ...Плакала жизнь. В аккорд спектакля ввела свою сильную, ярко талантливую ноту М. П. Лилина. И тогда настроение спектакля оформилось окончательно, уже бесповоротно. Зрители были в полной власти сцены, «Чайки», Чехова, Художественного театра» («Московский Художественный театр. 1898 - 1923», М., Госиздат, 1924, стр. 208 - 210)).

А как Лилина блестяще рисовала Наташу в «Трех сестрах» - это маленькое мещанское существо, сумевшее подточить, как вредное насекомое, благополучие интеллигентной семьи Прозоровых. Войдя в семью и освоившись со своим положением хозяйки, она раскрыла всю свою мещанскую душонку со всем ее безвкусием, властностью, требованиями и полным непониманием благородства сестер, молча переносивших все причуды ее мещанского благополучия.

Лилина очень любила, понимала, чувствовала Чехова, она всем своим существом откликалась на изящество его письма и человечность его образов. Радостно было общаться с нею на сцене, встречать взгляд ее выразительных глаз, настоящих живых глаз, которые тебе что-то говорят и ждут от тебя ответа...

Невероятна острота и глубина образов, которые создавала Лилина - лирика чеховских женщин, тургеневская «провинциалка» с ее наивной хитростью, полная обаяния и прелести; Хромоножка в «Николае Ставрогине» - в этом образе Лилина добиралась до невероятной глубины человеческой психики, до какой-то жути - нельзя забыть ее широко раскрытых безумных глаз, понявших что-то.

Лиза в «Горе от ума» - это действительно была крепостная девушка, здоровая, веселая, не «субретка», со своим природным умом, попавшая в барский дом. Как прекрасно, с каким юмором разбирается она во всех барских делах и, не прельстившись ничем, остается все же верна своему «буфетчику Петруше». Это было какое-то отрадное явление среди фамусовского дома.

Какой строгий образ создавала Лилина в «Живом трупе» - образ гордой аристократки Карениной, насыщенной всеми предрассудками своего класса. Как она готовилась из любви к единственному сыну принять женщину, которая, по ее понятиям, не могла быть принята в их кругу, и как в ней понемногу все же просыпается человеческое чувство и она поддается прелести этой скромной женщины и готова принять ее как жену своего горячо любимого сына. Но как тонко, артистично была сделана вся гамма этой внутренней борьбы гордой аристократки.

После революции Лилина играла небольшую роль в «Бронепоезде» - в картине белогвардейцев; блестящий маленький эпизод в «Анне Карениной» - мать Вронского, в ложе театра. Последняя крупная роль Марии Петровны была Карпухина в «Дядюшкином сне» - образ самой ядовитой дамы города Мордасова. Что делала Лилина в этой роли! Все дамы взбудоражены приездом старого богатого князя, остановившегося в доме «первой дамы» - Марьи Александровны Москалевой (этого «Наполеона в юбке», как называл ее Константин Сергеевич), которую, конечно, все ненавидят, особенно когда узнают, что она женит князя на своей дочери. Карпухина, отравленная своим уязвленным самолюбием, измученная любопытством, сплетнями и пересудами, ненавидящая всех и все, зная, что ее приказано не принимать у этой «франтихи», все же появляется в ее доме под видом приятной доброжелательной знакомой, выпытывает все, дает советы, как надо действовать, и с милой улыбкой улетает, чтобы разнести все добытое по городу. Когда же дело дошло до сговора, Карпухина, предчувствуя, что все дамы, сговорившись, нагрянули, с жаждой скандала, как злые духи, в дом «франтихи», она, непрошеная, влетает как фурия, подвыпившая, вся издерганная, взбешенная и в то же время ликующая, чуя надвигающийся скандал. Она при всех нагло раскрывает все планы и козни этой ненавистной дамы, с наслаждением выливает весь яд своего оскорбленного самолюбия. Это был фейерверк самых неожиданных изгибов мстительной мещанской мордасовской душонки. Тут и гнев, и издевка, и сладостное упоение при виде унижения этой «гордячки» при всем собравшемся обществе; и все это залито брызжущим, сверкающим темпераментом. Нанеся всем дамам оскорбления и оплевав всех, она, ликующая, улетает... Это был совершенно неожиданный образ в галерее созданных Марией Петровной ролей, поразивший всех знавших ее. К сожалению, она редко играла эту роль, так как образ Карпухиной требовал большой затраты и физических сил и темперамента.

Вспомним еще обаятельный образ Элины («У царских врат»), этой простушки. Нельзя забыть, как она, чувствуя себя беспомощной и скучающей в доме своего мужа, философа Карено, и радостно решившись уйти, куда зовет ее кровь, в последнюю минуту перед уходом пришивает пуговицу к пиджаку своего ученого мужа.

Лилина с необыкновенной страстностью относилась к работе над образом, добиралась до дна человеческой души, искала, наблюдала, а глаз у нее был очень зоркий, острый, иронический, довольно безжалостный; юмор ее был неиссякаем, он не покидал ее даже последний год ее жизни, когда физические тяжкие страдания должны были бы, казалось, подавить ее душевное равновесие - она необыкновенно мужественно, стойко, без единой жалобы переносила эти страдания, глаза ее светились, на губах была всегда приветливая улыбка - радостное у нее было восприятие жизни, несмотря ни на что.

В первый год Отечественной войны, когда нас всех эвакуировали, она отказалась покинуть Москву и, уже большею частью лежа, продолжала свои занятия с учениками Студии Константина Сергеевича, где она работала несколько лет с молодежью, заражая ее своим отношением к искусству и своей любовью к жизни. Это было ее увлечение, как бы смысл ее жизни. И когда я навещала ее - с каким восторгом рассказывала она о своей работе над «Вишневым садом», о новых mise en scene, о всем своем плане постановки... Все это показывало Лилину в новом освещении. Беззаветна была ее преданность идеям и системе Константина Сергеевича, его требованиям к театру и искусству.

Нельзя без волнения вспоминать последние месяцы ее жизни, когда она буквально побеждала болезнь. Весь ее незабвенный для всего Художественного театра, в особенности для нас, «стариков», образ сохранится навсегда во всей своей чистоте, поэтичности и обаянии.