О В. И. КАЧАЛОВЕ

(Воспоминания написаны в 1950 году и предназначены для «Ежегодника МХТ» за 1948 год, том II («Памяти В. И. Качалова»), где они и были впервые напечатаны. Рукопись хранится в архиве О. Л. Книппер-Чеховой).

Не знаю, придет ли такое время, когда облик Василия Ивановича станет для меня «воспоминанием»... И не знаю, какими словами сказать мне о нем сейчас, в этой книге, посвященной его светлой памяти, когда еще так недавно он был среди нас, такой всем нам близкий, дорогой, красивый своей благородной красотой, значительный своим волшебным обаянием.

Когда я думаю о нем, в памяти моей встают как бы два облика Качалова. Один - это милый, бесконечно дорогой, любимый Василий Иванович, друг, приятель, с которым мы за полвека почти много пережили общих радостей и страданий. Другой - это Качалов, наполненный поэтической творческой силой, когда звучал его неповторимый по красоте голос и доносил до слушателя всю глубину его мысли и чувства художника. Слушая его, раскрывалась душа от ощущения какого-то праздника, праздника духа, и возникало чувство радости, света, верилось в красоту жизни, верилось в человека, в его беспредельные творческие возможности.

Вся сущность Василия Ивановича была какая-то красивая, манящая - и внешность и внутренний мир. Походка, голос, мягкие дгшжения прекрасных рук, взгляд умных, добрых глаз - иногда иронический, насмешливый, иногда задумчивый, отсутствующий, куда-то устремленный, иногда совсем благодушный, со сверкающим юмором - целая гамма была в этих изменчивых серо-голубых глазах... А за взглядом, за улыбкой, за внешним покоем чувствовалась сложная внутренняя, содержательная жизнь. У Чехова сказано: «...у каждого человека под покровом тайны, как под покровом ночи, проходит его настоящая, самая интересная жизнь» (Из рассказа А. П. Чехова «Дама с собачкой»). И Василий Иванович берег эту жизнь, не растрачивал ее, нелегко раскрывал свой внутренний мир; но уж если он поверит человеку, подойдет близко, то будет другом.

Хоть мы почти полвека прожили рядом, часто жизнь уходила у него в одну сторону, у меня - в другую, и бывало, что мы подолгу не виделись вне театра. Но на сцене вся моя жизнь прошла рядом с ним. Помню, как он поступал в Художественный театр, как впервые пришел «настоящий» актер с пленительным голосом и тонким обаянием в нашу «семью», и с каким любопытством мы разглядывали его. Помню и первый спектакль «Снегурочки», в котором он играл Берендея, а я Леля, и чеховские спектакли: «Три сестры», он - Тузенбах, и «Вишневый сад», он - Петя Трофимов, и «Иванов»; и в это же время - триумф «На дне» Горького, напряженная, грозовая атмосфера «Детей солнца». Помню, как трудно приходилось нам в символических пьесах Ибсена - «Когда мы, мертвые, пробуждаемся» и, позднее, «Росмерсхольм»; потом - мучительное и все же счастливое время работы над «Гамлетом»; снова «Иванов», «Вишневый сад»... И, наконец, последняя наша встреча на сцене - «Враги»...

Львов - И. М. Москвин, Сарра - О. Л. Книппер. 'Иванов' А. П. Чехова. Первое действие

Последние годы нас как-то особенно сблизили - то в Барвихе жили мы вместе, то у него на даче, на его любимой Николиной горе. Особенно ярко стоит он у меня перед глазами в санатории «Барвиха» ранним летом 1948 года, за несколько месяцев до нашего 50-летнего юбилея, когда в его самочувствии наступило улучшение и мы все поверили, что он выздоравливает, что прежний страшный диагноз врачей оказался ошибкой. Какой-то окрыленный, бодрый, словно опять распрямился во весь рост, как будто снова вернулись силы. Как он радовался, глядя на окружающую природу, которая в тот год расцветала как-то особенно бурно, мощно, как он любил свои прогулки по чудесному парку, - даже на лодке катался, скрывая это от своих. И массу читал, и стихов и прозы, с книгой никогда не расставался. По нескольку раз в день, иногда и вечером, бывало, постучит ко мне в комнату: «Ольга, я на минутку... хочу тебе почитать - ты послушай, как это хорошо... вот еще какой чудный кусок, - можно еще?» Прочтет и скроется: «Ну, прости, покойной ночи!»

И долго еще потом не мирилось сознание с тем, что надвигается неизбежное, страшное.

Николина гора. Прозрачно-ясная осень. Его угасающий облик - все еще прекрасный, мужественный, строгий, но уже молчаливый. Он подолгу сидел в глубоком кресле на террасе, иногда с закрытыми глазами, и чувствовалось, как в этом молчании овладевали им думы...

Как-то вечером, после ужина, сидела я над пасьянсом, рядом сидела наша медсестра; вдруг вошел Василий Иванович, уже удалившийся было к себе в комнату, и громко обратился к нам: «Товарищи, я вас прошу прослушать... хочется попробовать, как голос звучит». И полным звуком, с большим темпераментом прочел из «Воскресения» Толстого весь огромный кусок о Катюше; голос звучал сильно и красиво во всех регистрах; читал он увлекательно, с самыми тонкими нюансами, казалось, никогда он так не читал, с полной отдачей себя. Это было какое-то чудо неповторимое... А за окнами стоял уже поздний темный осенний вечер.

И самый последний раз слышала я его, уже совсем незадолго до конца, в сентябре, в Барвихе, куда мы ездили навещать его - жена его Нина Николаевна, сын и я. После всех разговоров, вопросов и ответов он прочел стихотворение Блока:

 «Идем по жнивью, не спеша,

 С тобою, друг мой скромный.

 И изливается душа,

 Как в сельской церкви темной.

 Осенний день высок и тих...»

«Ты чувствуешь, как это замечательно сказано: «высок и тих», - сказал он и замолчал и задумчиво посмотрел в окно на высокие сосны в осеннем закате... Таким я сейчас вижу его с любовью и болью... И не забыть мне никогда эти два последних чтения.

Счастливыми могут считать себя все, кто хоть раз в жизни видел и слышал Качалова, великого артиста, умевшего волновать и потрясать души людские. Я же, оглядываясь назад, могу сказать, что у меня было особое счастье - долгая совместная жизнь в искусстве, наша дружба и память о его чистой, большой душе.