ДОМ МОИСЕЕВА Улица Свердлова, 100

Дом Моисеева

Небольшой двухэтажный дом с балконом, постройки первой половины XIX века.

В 60 - 80-х годах он принадлежал купцу Моисееву, владельцу водочного склада на Новом базаре.

В этот дом Чеховы перебрались в 1869 году, покинув свою прежнюю квартиру в доме Третьякова на Петровской (ныне ул. Ленина). Переезд был связан с торговыми интересами Павла Егоровича.

Дело в том, что в 1869 году, когда открылось движение по Курско-Харьковской железной дороге, связавшей Таганрог и ростов с Украиной и центральными районами страны, а на большой площади перед ярмарочным двором (до сих пор сохранились остатки его стен), где ежегодно проходили Никольская и Успенская ярмарки, было выстроено здание вокзала, городская торговля переместилась с Петровской площади сюда, ближе к железной дороге. Здесь образовался большой базар. Местные домовладельцы, оценив все выгоды создавшегося положения и почувствовав возможность легкой наживы, быстро переделали свои деревянные сарайчики под торговые помещения, в которых незамедлительно открылись кабачки. На Гимназической (ныне Октябрьской) улице выросло трехэтажное здание гостиницы.

Павел Егорович Чехов, увлеченный всеобщим стремлением торговцев переместить свои лавки поближе к вокзалу, нанял дом Моисеева на Монастырской улице и решил пошире развернуть торговые операции.

Фронтон дома Моисеева украсила большая черная вывеска с выведенной на ней сусальным золотом надписью: «Чай, сахар, кофе и другие колониальные товары», а немного ниже - вторая: «На вынос и распивочно». Последняя означала, что при лавке есть погребок с сантуринскими винами и неизбежной водкой. Внутренняя лестница вела прямо из погребка в бакалейную лавку, разместившуюся в первом этаже.

Балкона над входом в лавку в то время не было.

Второй этаж занимала семья Чеховых, там же были комнаты, которые Павел Егорович, испытывая недостаток в средствах, сдавал «с хлебами» квартирантам, главным образом гимназистам.

Пять лет жизни Антона Чехова, едва ли не самые тяжелые из всего детства, связаны с этим домом.

Павел Егорович был человеком деятельным, одаренным, но деспотичным. По-своему любя детей, он приложил много сил к тому, чтобы «вывести их в люди», дать им разностороннее образование.

«И тем не менее, - как пишет В. Ермилов, - все положительное, что было и в натуре Павла Егоровича и в его отношениях к детям, - все это было искажено мещанством, чудачеством, самодурством, исковеркано страшной тяжестью жизни».

В своих воспоминаниях об отце Мария Павловна Чехова говорит: «По существовавшему в те времена строгому укладу патриархальной семейной жизни отец наш был требовательным и взыскательным. Не обходилось иной раз и без наказания ремнем провинившихся братьев... Впоследствии, уже будучи взрослым, Антон Павлович порицал отца за его суровые методы воспитания детей. Однако нельзя забывать и о характере эпохи, в которую жил отец... строгость, суровость семейного уклада нашей жизни были отголоском той жестокой подневольной жизни, гнет которой испытал отец в детстве».

Безграничная отцовская власть, резкие выходки этого талантливого, но ожесточенного жизнью человека надолго остались IB памяти А. П. Чехова.

В письме к брату Александру от 2 января 1889 года, упрекая его за грубое отношение к жене и детям, Антон Павлович писал:

«Я прошу тебя вспомнить, что деспотизм и ложь сгубили молодо'СТь твоей матери. Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать. Вспомни те ужас и отвращение, какие мы чувствовали во время оно, когда отец за обедом поднимал бунт из-за пересоленного супа или ругал мать дурой...»

религиозный человек и страстный любитель церковного пения, Павел Егорович требовал от детей постоянного участия в бесконечных ночных спевках, проводившихся в его доме, а в праздники - участия в длинных церковных службах. Вернувшись домой, Павел Егорович затевал домашнее богомолье с пением. Брат Антона Павловича, Александр, вспоминал: «До третьего, и чуть ли не до четвертого класса гимназии тянул Антоша тяжелую лямку певчего в церковном хоре».

На всю жизнь запомнилось братьям Чеховым это увлечение Павла Егоровича. В 1892 году в письме к Н. Л. Щеглову Антон Павлович писал: «Я получил в детстве религиозное образование и такое же воспитание - с церковным пением, с чтением апостола и кафизм в церкви, с исправным посещением утрени, с обязанностью помогать в алтаре и звонить на колокольне. И что же? Когда я теперь вспоминаю о своем детстве, то оно представляется мне довольно мрачным; религии у меня теперь нет. Знаете, когда бывало и я и два мои брата среди церкви пели трио «Да исправится» или же «Архангельский глас», на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками».

Заканчивая это письмо, Антон Павлович говорит, что у него и братьев «детство было страданием».

И все же больше всего огорчений приносила Антону Чехову лавка, роль мальчика-лавочника Антоша выполнял еще в доме Третьякова, но лавка в доме Моисеева заставила страдать мальчика много больше. Вот как вспоминает эти годы Александр Павлович Чехов:

«Антоша - ученик 1-го класса таганрогской гимназии - недавно пообедал и только что уселся за приготовление уроков к завтрашнему дню. Перед ним латинская грамматика Кюнера. Урок по латыни трудный: нужно сделать перевод и выучить слова. Потом - длинная история по закону божию. Придется просидеть за работой часа три. Зимний короткий день уже подходит к концу; на дворе почти темно, и перед Антошей мигает сальная свечка, с которой приходится то и дело снимать ножницами нагар.

Антоша обмакнул перо в чернильницу и приготовился писать перевод. Отворяется дверь, и в комнату входит отец Антоши, Павел Егорович, в шубе и глубоких кожаных калошах, руки его серо-синие от холода.

- Тово... - говорит Павел Егорович, - я сейчас уйду по делу, а ты, Антоша, ступай в лавку и смотри там хорошенько.

У мальчика навертываются на глаза слезы, и он начинает усиленно моргать веками.

- В лавке холодно, - возражает он, - а я и так озяб, пока шел из гимназии.

- Ничего... Оденься хорошенько - и не будет холодно.

- На завтра уроков много...

- Уроки выучишь в лавке... Ступай да смотри там хорошенько... Скорее!.. Не копайся!..

Антоша с ожесточением бросает перо, захлопывает Кюнера, напяливает на себя с горькими слезами ватное гимназическое пальто и кожаные рваные калоши и идет вслед за отцом в лавку. Лавка помещается тут же, в этом же доме. В ней невесело, а главное - ужасно холодно. У мальчиков-лавочников Андрюшки и Гаврюшки синие руки и красные носы. Они поминутно постукивают ногою об ноту и ежатся, и сутуловато жмутся от мороза.

- Садись за конторку! - приказывает Антоше отец и, перекрестившись несколько раз на икону, уходит.

Мальчик, не переставая плакать, заходит за прилавок, взбирается с ногами на ящик из-под казанского мыла, обращенный в сиденье перед конторкой, и досадно' тычет без всякой надобности перо в чернильницу. Кончик пера натыкается на лед. Чернила замерзли. В лавке так холодно, как на улице, и на этом холоде Антоше придется просидеть по крайней мере часа три: он знает, что Павел Егорович ушел надолго... Он запихивает руки в рукава и съеживается так же, как и Андрюшка и Гаврюшка. О латинском переводе нечего и думать. Завтра - единица, а потом - строгий нагоняй от отца за дурную отметку...»

Буквально все дети Павла Егоровича испытывали на себе это каторжное «дежурство» в лавке в качестве «своего глаза», но Антоше доставалось больше других. В результате в табели появлялись единицы и двойки, которые Павел Егорович объяснял леностью и обычно говорил: «Если еще раз принесешь дурные отметки, я тебя выдеру, как Сидорову козу». Эта угроза не была пустыми словами. Тычки, подзатыльники и даже форменная порка были достаточно частыми явлениями в семье Чеховых.

Из-за непрерывных дежурств в лавке Антону Павловичу пришлось дважды оставаться на второй год - в третьем и пятом классах гимназии.

Но здесь же в лавке Антон Павлович имел возможность наблюдать немало типов, многие из которых попали на страницы его бессмертных произведений.

Таков грек Дымба («Свадьба»), срисованный им с одного из завсегдатаев, с утра до ночи заседавших в лавке Павла Егоровича, и другие известные чеховские персонажи.

Отцовский деспотизм, как могла, смягчала Евгения Яковлевна. Она всегда выступала в защиту детей, в особенности Антона и Александра, которым более всего доставалось.

Порицая отца за его отношение к родным, Антон Павлович находил оправдание его поступков и тонко понимал его характер и натуру.

В письме к двоюродному брату М. М. Чехову он говорит: «...отец и мать - единственные для меня люди на воем земном шаре, для которых я ничего не пожалею. Если я буду высоко стоять, то это дело их рук, славные они люди, и одно' безграничное их детолюбие ставит их выше всяких похвал, закрывает собой все их недостатки, которые могут появиться от плохой жизни...»

Шли годы. Антон подрастал. Под влиянием гимназии, чтения книг, посещения театра появлялись новые интересы, другие вкусы. Все ярче выступала перед ним уродливость домашней жизни. Его тянуло к свободе, самостоятельности, к защите своих прав, и торговля в лавке делалась все тяжелее и противнее.

О детстве своем Чехов писал мало, и только в некоторых произведениях он с горечью вспоминал свои безрадостные детские годы. Словами Алексея Лаптева, героя повести «Три года», Антон Павлович говорит: «Я помню, отец начал учить меня, или попросту говоря... бить, когда мне не было еще пяти лет. Он сек меня розгами, драл за уши, бил по голове, и я, просыпаясь, каждое утро думал прежде (всего: будут ли сегодня драть меня? Играть и шалить мне и Федору запрещалось, мы должны были ходить к утрене и к ранней обедне, целовать попам и монахам руки, читать дома акафисты... Когда мне было восемь лет, меня уже взяли в амбар: я работал, как простой мальчик, и это было нездорово, потому что меня тут били почти каждый день. Потом, когда меня отдали в гимназию, я до обеда учился, а от обеда до вечера должен был сидеть все в том же амбаре...»

Но, несмотря на жизненные невзгоды, в детстве Антона Павловича бывали и просветы: находилось время для развлечений и отдыха. В устраиваемых дома детских спектаклях и сценах он высмеивал характерные особенности окружавшего его мещанского быта. Хоть и редко, но удавалось на время вырваться из города в дни каникул. Так, лето 1872 года он прожил у дедушки в деревне Княжьей.

В этом же году, в августе, Павел Егорович и Евгения Яковлевна уехали в Москву на политехническую выставку и к родственникам в Шую и Калугу, оставив Александра и Антона «хозяевами» лавки и дома, что на время освободило их от отцовского глаза и дало возможность проводить время по своему усмотрению.

А между тем торговые дела Павла Егоровича шли все хуже и хуже. Близость к вокзалу не увеличила оборота. Оказывались и довольно частые отлучки Павла Егоровича по церковным и общественным делам: покупатели все чаще и чаше проходили мимо его лавки.

Стремясь поправить дело, Павел Егорович попробовал в 1873 - 1874 годах торговать на вокзальной площади; двое летних каникул просидел Антоша в новом ларьке, но прибыли не окупили даже расходов на освещение. Близился торговый крах.

Чтобы избавиться в будущем от уплаты стоимости аренды помещения и самому сдавать его в аренду, Павел Егорович решил построить свой дом на участке земли, подаренном ему отцом. В 1874 году Чеховы переехали в этот дом.

Началась новая страница жизни Антона Павловича Чехова. Наиболее трудные годы детства остались позади, но тяжелые воспоминания об этом времени сохранились у него на всю жизнь.

Слова Антона Павловича «в детстве у меня не было детства» говорят сами за себя.