С. В. ГИАЦИНТОВА

(Воспоминания впервые опубликованы в «Ежегоднике МХТ» за 1945 г., т. I, под названием «О. Л. Книппер-Чехова. Из ранних воспоминаний». В 1960 г. они были несколько дополнены автором для настоящего издания).

Был весенний день. Все таяло. Москва была какая-то новая, веселая, и весенняя грязь и, главное, ручьи но бокам тротуара были для детских ног неизъяснимо привлекательны.

Мальчишки пускали бумажные кораблики, и это поглощало мое детское внимание. Как вдруг над моим ухом, обращаясь к своей спутнице, моя мать сказала: «Вот идет Книппер, она теперь Книппер-Чехова». Я подняла глаза. По улице (это было на углу Б. Дмитровки и Охотного ряда) шла в чем-то светлом стройная женщина с двумя мужчинами. Оба они держали ее под руки. Все трое смеялись. Меня обдала волна духов, и они прошли мимо, - вернее она «прошелестела». Теперь женщины так не шелестят. Мне запомнился ее остренький профиль и Шляпа с перышками: она была похожа на какую-то радостную, беззаботную птичку.

Прошли годы, и я гимназисткой попала за кулисы Художественного театра. Шел «Вишневый сад». Было необычайно тихо, чисто, торжественно. За кулисами все жило для сцены. Все готовились к чрезвычайно важному. Мимо меня прошла красивая высокая женщина - Мария Алексеевна Гремнславская. Она несла на вытянутой руке чей-то парик и окинула меня строгим взглядом. Говорили мало, приглушенными голосами.

Попав в атмосферу чистоты и строгости искусства, не хотелось уходить из этого волшебного мира. Открылись двери одной из гримировальных уборных. На фоне яркого света лампочек, в белом капоте с кружевами, появилась Кннппер - Раневская. Близко, близко я увидела ее лицо, и опять охватила волна духов, шелеста, женственности.

Когда я потом смотрела «Месяц в деревне», я повторяла мысленно, обращаясь к Книппер: «Ваши душистые платья», - это было впечатление не внешней, а какой-то внутренней благоуханности. Так дважды промелькнула она мимо меня - актриса-женщина. Может быть, самое для меня драгоценное ее качество и есть глубокая ее женственность. Я не берусь описать и объяснить существо дарования актрисы Книппер-Чеховой. Это сделано и еще будет сделано не раз людьми более компетентными, искусствоведами и критиками. Я хочу только поделиться своими впечатлениями.

В те времена существовал особый тип, особый образ женщины - актрисы Художественного театра. Ольга Леонардовна могла служить эталоном этого типа актрисы. Что же было характерным, что отличало от других этих прелестных женщин? Слишком общим словом «интеллигентность» не объяснить их поведения. Необыкновенная скромность, сдержанность, образованность - все вместе имело силу обаяния.

Когда через столько лет я вспоминаю свой приход в Художественный театр, мне начинает казаться, что это был поистине театральный рай. Я постараюсь объяснить это. У ведущих актеров, тогда уже знаменитых, было одно забытое сейчас правило - они несли в театр лучшее, что в них было. Не свои характеры, не привычки, болезни, беды, недостатки - а все лучшее, готовое для работы в театре. В людях столько хорошего, что, казалось бы, отобрать его от всего, что нанесло в душу, - просто. Но это не так - это трудно. А вот они могли. Переступая порог театра, они умели отбросить обыденность, войти в него праздничными, готовыми к работе. И, вспоминая Ольгу Леонардовну, веселую, темпераментную, я вижу ее на репетиции в строгой готовности, подтянутую, уважительную даже к тому месту, где ведется репетиция.

...Репетиция. Мы, театральная молодежь, сидим сзади у стены на скамейках, тихие как мыши. Тишина не наше свойство, но мы уже умели войти в атмосферу работы. Собираются актеры за десять минут до прихода режиссера - таково было правило. Входит Ольга Леонардовна. Она в светло-серой блузке с высоким воротом, темная юбка плотно охватывает ее стройную, изящную фигуру. Волосы зачесаны наверх. Ее горячие лукавые глаза серьезны. Она садится к столу. В ее позе, женственной и свободной, есть и та гордая скромность, которая была так привлекательна в актрисах Художественного театра. Чем они гордились? Своей профессией, своим театром, своими режиссерами. За эту гордую скромность они были уважаемы. Я не описываю вместо театра монастырь. Были и драмы, и увлечения, и жизненные катастрофы, но театр был над этим. И старшие требовали от младших такого же отношения к театру. Не только внешней дисциплины. Интеллигентные актеры Художественного театра жили широкими интересами, и от младших они ждали готовности воспринимать окружающий мир широко и по-своему.

Однажды Ольга Леонардовна, которая ко мне была нежно внимательна, увидела меня идущей под руку с одной ученицей и деликатно спросила меня: «Вы с ней подружились? Она интересная девочка? Мне что-то сдается, что вас соединяет только болтовня. Болтать, конечно, бывает и очень забавно и увлекательно, но ведь не все время, правда? Ведь не на этом строятся отношения. Мне кажется, что вы очень разные». Она была, конечно, права. Соединяла болтовня, были мы разные, и эта девочка вскоре исчезла из театра. Если б не болтовня соединяла актрис! Как-то умели эти актрисы Художественного театра и поболтать при случае, а отношения строить на общем понимании театра, искусства, жизни.

Первая встреча в работе с Ольгой Леонардовной - «У жизни в лапах». Я играла свою первую в жизни роль - служанки у фру Гиле. Репетиции были полны той волшебной атмосферы, которую я вдохнула, попав впервые за кулисы. Для актеров репетиции были праздником и самым важным событием дня. В этих чудесных актерах Художественного театра не было ни надменности, ни фамильярности. Было большое достоинство и свободное доброжелательство. Благодаря их обаянию мы, молодые, однажды попав на репетицию, попадали во власть сцены, чтобы никогда уже не иметь сил оторвать от нее сердце.

Блуменшен - Л. М. Леонидов, Фанни Норман - М. А. Жданова, Пер Баст- В. И. Качалов, Фредриксен - А. Л. Вишневский, фру Гиле - О. Л. Книппер-Чехова. 'У жизни в лапах' К. Гамсуна. Третье действие

Ольга Леонардовна не легко находила образ фру Гиле. Я помню, как иногда она говорила, что не любит ее, и враждебно восклицала: «Да что с ней, в самом деле? Зачем она делает это!..» На следующий день опять она ее любила.

Меня поразила в Кницпер одна черта. Она умела как-то остро и весело иронизировать над самой собой. Умела самое себя не любить и удивительно беззаботно и щедро переходила из одного настроения в другое. Как-то раз мы стояли за кулисами. Репетиция шла на сцене. Ольга Леонардовна вышла взволнованная, с крупными слезами в глазах, бледная. Остановилась па секунду, что-то прошептала, потом вдруг сердито, по-мальчишески плюнула, взглянула на пас и засмеялась. «Я на себя плюнула, - объяснила она. - Мне противно». В этом была и искренность, и строгость к себе, и присущая ей веселость. Часто на репетиции она смеялась своим грудным добрым смехом и над собой и над другими, а иногда смеялась и насмешливо: как только ей казалось что-нибудь фальшивым пли нелогичным в тексте пьесы. Это вызывало ее резкий протест.

Все нескромно-эффектное, имеющее целью произвести исключительно внешнее впечатление в этой пьесе («У жизни в лапах»), се сердило и смешило. Она старалась снять с этой своей роли показную, мишурную раскраску.

Насколько я теперь понимаю, вся ее работа шла по углублению образа. Ясная, простая, гармоничная, с легким темпераментом, она вступала в борьбу с ненужной усложненностью, со всем, что могло бы противоречить строгому вкусу и мере чувств. Мне кажется, она не выносила никакого «стиля декаданс» в искусстве. В дни разочарований Ольга Леонардовна, пожимая плечами, говорила: «Не знаю, не знаю, что это за дама. По-моему, препротивная». А в дни увлечения: «Она страстная, безумная, но совсем не плохая женщина. Женщина с большой внутренней трагедией».

Весь конфликт Кнпппер с автором, а впоследствии и с некоторыми критиками в этом и заключался - для нее важно было чрезмерно эффектные чувства пересоздать в чувства сдержанные и глубокие. Мне же кажется, что в этом и была прелесть ее игры... Фру Гиле можно было бы сыграть эффектнее, шумнее и вульгарнее, даже ярче. И актриса, играющая таким образом, была бы по-своему права. Но в Книппер-Чеховой прекрасно то, что она никогда себе не изменяла. Она играла так, как верила. Играла всегда правдиво и строго. Она удивительно русская актриса. То есть я хочу сказать, что она хорошо понимает силу и цену глубокого и при этом скромного чувства. Это не значит, что это чувство лишено театральности, но оно не раздуто излишне, не подчеркнуто, ничем сентиментальным не украшено. На сцепе прежде всего проходит история человеческой души с ее глубокими извилинами, мыслями и даже получувствами п полумыслями. Выявление и воплощение внутренней человеческой жизни - вот богатство русского театра. А Ольге Леонардовне и самой, в ее актерской индивидуальности, присущи еще и скромность выражения и сдержанность, иногда доходящая до замкнутости. Все это облагородило фру Гиле. Но я бы сказала, что она сыграла эту кафешантанную певицу, пожалуй, чересчур талантливой. У ее фру Гиле из жизни ушли не только женские победы и очарование успеха, но и нечто большее, драгоценное. Ее Юлиана должна замолкнуть, когда в ней еще дрожат творческие силы. Они еще душат ее, рвутся наружу. Но постаревшее лицо, но мода на других, молодых «Юлиан» вытесняют ее из привычного ей мира сцены п успеха. Фру Гиле - Книппер страдает от не выраженных ею сценических образов, может быть, сильнее, чем это написано у Гамсуна. Его «Король Юлиана» терзаема больше всего забвением, тяжестью лет и концом своей любви.

Блуменшен - Л. М. Леонидов, Пер Баст - В. И. Качалов, фру Гиле - О. Л. Книппер-Чехова. 'У жизни в лапах' К. Гамсуна. Первое действие фру Гиле - О. Л. Книппер-Чехова 'У жизни в лапах' К. Гамсуна. Финал третьего действия

В третьем акте, когда Книппер - фру Гиле стояла среди пестрых подушек на грандиозном диване во всю сцену (на который почему-то обрушивались критики, хотя он был очень красив и гармонировал со всей постановкой), когда она точно ловила свой прежний голос, свой прежний задор, - в пей почти ничего не было жалкого, а все глубоко трагично. Она старалась петь: «И украшалась, и украшалась булавочкой из янтаря». Никто ее не слушал. Пили шампанское, переговаривались, смеялись, влюбленно смотрели друг на друга - а она пела для самой себя, почти вдохновенно, но бессильно. Это был своеобразный диалог с самой собой. Она как бы спрашивала себя: жива ли она еще, а ответ был страшный: «Нет, я умерла». Как она была красива на этом диване, и какое темное отчаяние таилось в ее глазах!

Музыка, написанная Сацем, всегда привлекала в театр молодежь и не занятую в спектакле. В третьем акте эти молодые актеры стояли на лестнице, идущей со сцены, и молча слушали необычайно страстную, бурную, мятежную музыку Саца. Мы же - две служанки - стояли в кулисах и с замиранием сердца смотрели на эту одинокую женскую фигуру на диване. Книппер делала упор в роли не на зависть к молодости, а на это начинающееся одиночество старости. Вернее, на ужас приближения старости. Но до старости этой великолепной женщине было еще очень далеко.

Фру Гиле - О. Л. Книппер-Чехова

Я помню ее платье зеленое, с черными длинными перчатками, и громадную шляпу. Что-то почти наглое в туалете, вызывающее, походка королевская, точно она безжалостно и привычно топчет что-то ногами. И, несмотря на эту наглость, глубокая печаль во всем, отцветание, умирание, одиночество. У Пера Баста (у необыкновенного, блистательного, обаятельного Качалова) есть фраза: «Для всех живущих путь один - вниз, вниз, вниз». С первого появления срру Гиле, несмотря на излишнюю самоуверенность манер кафешантанной звезды, на ее пышную красоту, казалось, что она идет вниз, вниз, вниз. Удивительно, как избегала она в этой роли малейшей вульгарности. Ни тени пошлости, тривиальности, а легко было бы сыграть эффектно и вульгарно. Правда, это редкое качество - вкус - было мало оценено тогдашними критиками. Оно ведь очень тонко. Даже иной раз в роли нельзя указать точного места. Вот здесь, мол, оно имеется, именно здесь отсутствие вульгарности. Книппер вообще совершенно чужда вульгарности. Такова природа ее творчества. И благодарность за это отсутствие вульгарности очень глубока у зрителей. Ольгу Леонардовну в этой роли любили. Может быть, в диалогах с Блуменшеном она была слишком мягка. Сильнее всего в ее словах звучала мольба о любви, жажда этой любви. Меньше всего было озлобления, мстительности. Но жизнь толкает фру Гиле под гору, и она катится вниз.

Я помню ее в последнем акте. Полутьма. Она сидит у камина. Она совсем одна. Я - служанка - входила и докладывала о приходе негра. Я не сразу говорила, кто именно пришел. На ее вопрос я отвечала: «Это... это...» И сзади меня вырастал стройный негр - Подгорный. В этот свой ответ: «Это... это...» я, в наивности своей артистической молодости, вкладывала сложнейшие переживания, никак не доходившие до зрительного зала по той простой причине, что никто не смотрел на служанку, а все смотрели на Книппер. Но меня это мало смущало, потому что после каждого спектакля, с добротой и лаской, так свойственной ей, Ольга Леонардовна, обняв меня за плечи, серьезно говорила: «Очень хорошо вышла и вовремя ответила».

Я хорошо помню ее одинокую фигуру в кресле. Я смотрела в ее глаза и видела умирающую женскую душу. Удивительно была она при этом чиста. Кто-то написал: «Это был последний акт женской жизни». Да, умирало что-то страстное и мятежное. Но именно потому, что оно было пламенно, страстно, оно было чисто. В Книппер никогда не было холодной рассудочности, расчетливости. Глядя на нее, я себе представляла, как жила «Король Юлиана», как она объездила весь свет, как засыпали ее цветами, как искренне и бездумно она любила, изменяла, как привыкла к вызовам, огням, словам, к парадности жизни. И вот все умерло. Все ушло. Впереди - одиночество, ужас.

Немирович-Данченко сказал о Книппер, когда она была ученицей Филармонии, что в ней есть «изящество игры». Это качество стало ее особенностью. На сцене она любит бурно и чисто, выражает самые сильные чувства сдержанно и изящно. Такой она была и в образе фру Гиле, и такова же она для меня с этими неизменными качествами еще в двух моих любимых ролях: в Раневской («Вишневый сад») и в Маше («Три сестры»).

Боже мой, какой мир женской безмятежности, какое легкомыслие в грусти и какая неуловимая прелесть во всем поведении, даже в поступках, собственно, и несимпатичных! Это - Раневская. В каждом движении привычка к радости, но и печаль ее и лиризм искренни и трогательны. «Посмотрите, покойная мама идет по саду». Она стояла у окна с носовым платком в руке. Я в первый раз видела «Вишневый сад» из бельэтажа. Сидела с подругами по гимназии. Одна из них восторженно вздыхала: «Вишневые деревья настоящие. Их привозят из сада». А мы, остальные, более чувствительные к искусству, обливались слезами над... - не знаю как назвать - над ее женственностью. Мы даровали Раневской отпущение всех грехов.

Весь следующий день в гимназии мы выдумывали причины и основания, по которым мы прощаем ей все. К концу дня я предложила формулу, которая была с восторгом принята: «Она беспомощная».

В Раневской - Книппер охвачен еще и целый мир дворянства, таинственное понятие - стиль. Она - помещица, дворянка. На ней, на очень русской, очень, в сущности, простой и бесхитростной женщине - налет Парижа. Все это передается тонко, почти незаметно.

Самое женственное создание из всех ролей - это Маша в «Трех сестрах». «Великолепная женщина», да, именно великолепная. Она великолепна в своей любви, в отчаянии, в каком-то бунте против своей жизни. В ней есть смелость, отчаянность, она - широкая, разливная. «Эх-ма... где наша не пропадала», - она говорит это с неподражаемой ширью. Маша - не выразивший себя до конца человек. Ей не легко, потому что не удалось раскрыть себя. Да она и сама себя хорошенько не знает. Но ей тесно, душно, она томится и ждет.

Незабвенна ее сцена со Станиславским в третьем акте. Радость страсти; она полюбила, что называется, сломя голову. И затем - прощанье с этой любовью. Прощанье со всей своей жизнью, с радостью и надеждой. Все ее тело сотрясалось от глухих рыданий.

Я вспоминаю образец женственности - Лешковскую. Она была некрасива, очень скромна на сцене, но то, что она знала о женщинах, то, что она рассказывала о них своей игрой, никто другой не мог бы рассказать. Точно со дна морского доставала она драгоценные камни и показывала их зрительному залу. Она бывала злой, бывала смешной, нежной, лиричной, но самую грубость она играла изящно, страсть - целомудренно, кокетство - не вульгарно.

Лешковская и Книппер - разные по своей индивидуальности актрисы, но роднит их именно эта женственность. В той и другой нужная мера женской замкнутости, я бы сказала - женской таинственности. Лешковская была некрасива, но хорошела на глазах. Книппер и хорошеть не надо было. Ей надо было оправдать доверие зрителя к ее стройной грации, низкому голосу, лукавому смеху. Она оправдывала это доверие, превосходила все ожидания.

Редко пишут о Книппер последнего периода ее сценической деятельности. В этих последних ролях отразился великолепный дар вечного движения и развития, которым она обладала. Иными словами, она обладала вечной молодостью. То новое, что родилось в ней органически, без чего она уже и не могла бы играть, - это способность обобщить образ и найти силу социального обличения.

Две ее последние роли - графиня Чарская в «Воскресении» и Полина во «Врагах» Горького. Много уже лет было ею прожито и на сцене и в жизни; казалось, что должна же наступить и усталость. Но она не наступила. Живой ее темперамент не ослабевал, не умирал. Ее женственность при огромном такте, который не позволял ей ни молодиться, ни перенапрягаться, все еще наполняла радостью и многоцветностью ее появление на сцене.

В графине Чарской, петербургской даме, сквозь это обаяние проглядывал жестокий сарказм актрисы. От нее, элегантной, беспечной, веяло какой-то фальшивой жизнью. И невольно рождались мысли о социальном типе, о целой эпохе, о судьбе такого сорта людей. В короткой роли - рассказ о многих и о многом.

Во «Врагах» - Полина. До чего же была она самоуверенна, спокойна, убеждена в своей порядочности, до чего слепа, глуха к действительной жизни. Это была безнадежно тупая и вместе с тем уютно-милая буржуазная дама.

Книппер через Полину сумела рассказать о целом обществе, о том, что могло создать такую Полину, но игра ее, как всегда, была сдержанна, реалистична, легка, изящна. Мы теперь часто говорим и раздумываем, что такое характерность, как выразить характер на сцене. Книппер не делала себе подчеркнутого грима, не меняла голоса, фигуры, но все ее движения органически принадлежали Полине. Как она брала лорнет! Трудно объяснить это движение. В нем и привычка, и избалованность, и небрежность, и вместе с тем грация. Бездумная, безмятежная. Вокруг землетрясение, катастрофа - а она «кушает» и рассуждает. Играла она очень серьезно, просто, а была невыносимо смешна. Вероятно, больше всего тем, что «пребывала» в каком-то своем мире, не соответствующем происходящему. Трясется земля, а на ее холеном лице беспечная улыбка. Кипят страсти - она внимает добродушно, уверенная в своей правоте, доброте, даже в уме своем. Она ровно ничего не понимает. Ей кажется, что ее мир вечен. Это толкование, эта манера игры говорили о вечном движении и углублении таланта, о высокой профессиональности актрисы.

Когда я узнала Ольгу Леонардовну, только что придя в театр, я поняла, что ее не надо бояться, ее должно уважать. Бояться не надо, потому что она «веселый человек». В ее сердце всегда пела какая-то радостная, победоносная песня. Было впечатление, что она с утра встает веселая, что она всегда радуется новому дню, как это бывает в детстве. Она долго продолжала ждать от жизни счастья, вероятно, часто дожидалась его. Счастье любит таких людей.

Всегда подтянутая, одета изящно, просто, с какой-то любовью к наступающему дню, с любопытством к нему - она всю себя посвящала этому новому дню и жила его интересами и радостями. Эта веселая струя сказалась и на ее творчестве - оно молодое.

И я хочу поблагодарить чудесную актрису за радость, молодость, женственность, за первые мои встречи с ней, за благоуханный облик счастливой женщины, залитой весенним московским солнцем, и за нежную ее доброту к нам, театральным «неродившимся душам». В начале трудного сценического пути ласковый голос такой актрисы, ее ободряющее: «Очень хорошо вышла» - стоит многих рецензий и указаний.