В. А. ОРЛОВ

(Воспоминания впервые напечатаны в журнале «Театр» за 1969 г., № 12, под названием «Бриллиантовый дар оптимизма»).

Вероятно, в жизни каждого человека бывают встречи, которые запоминаются навсегда. Я считаю, что моему поколению мхатовцев особенно повезло: мы знали Станиславского и Немировича-Данченко, Качалова, Москвина и Леонидова, знали людей, ставших ныне легендой. Правда, легенда порой начинает так плотно окутывать образы корифеев МХАТ, что за ней скрывается от наших глаз живой облик человека. Легенда заслоняет жизнь, мешает увидеть прошлое таким, каким оно было на самом деле.

А «старики» МХАТ должны жить в нашей памяти - незримо жить рядом и вместе с нами, оставаясь нашими учителями, старшими товарищами и судьями. Ведь их творчеством мы проверяем наш нынешний труд, их жизнью, полной самоотвержения и любви к искусству, мы измеряем сегодня наши жизни. Предать их забвению - для меня это значило бы не только отказаться от прошлого, это было бы изменой будущему МХАТ. Для того чтобы не отдаляться от традиций Художественного театра, надо помнить тех, кто стоял у их истоков. Помнить такими, какими они были.

В Московском Художественном театре - и в моей памяти - Ольге Леонардовне Книппер-Чеховой принадлежит особое место. В мхатовское искусство она внесла неповторимую, истинно чеховскую тему безграничной и требовательной любви к человеку. Жизнью своей Ольга Леонардовна воплотила мечты Антона Павловича Чехова о человеке, в котором «все прекрасно», о гармонической личности.

Говорить о Книппер-Чеховой как о художнике и человеке, не соединяя одно с другим, невозможно, ибо жизнь Ольги Леонардовны неотделима от ее искусства, ибо вне театра она жила для людей точно так же, как и на сцене.

Я не беру на себя смелость нарисовать портрет Книппер-Чеховой. Попытаюсь рассказать о том, какой она запомнилась мне - в жизни и на сцене. О том, чем была Ольга Леонардовна для меня и, думаю, для всех мхатовцев моего поколения.

С Ольгой Леонардовной я «познакомился» в раннем детстве. Надо сказать, что в нашей семье имя Чехова было окружено особой любовью и почитанием. В 1904 году в нашем семейном «поминальнике» прибавилось имя Антон - настолько благоговейно относились мы к великому писателю при его жизни и к его памяти после смерти. И все, что окружало Чехова, было нам дорого. Дорогой стала для нас и жена писателя - Ольга Леонардовна Кпиппер.

Мы знали, что Книппер - актриса Московского Художественного театра, не раз слышали рассказы о ее игре в «Трех сестрах», «Чайке», «Вишневом саде». Но для меня она еще не стала тогда актрисой Книппер, а была просто человеком, близким Чехову. Тем не менее именно ее имя впервые связало для меня любимого писателя с театром, ставшим «театром Чехова».

В те годы я уже смутно мечтал о сцене, о Художественном театре. Мог ли тогда я думать, что мечтам моим суждено исполниться, что моя жизнь навсегда будет слита с жизнью МХАТ? Что я стану партнером Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой по «Вишневому саду» и «На дне», во «Врагах» и «Царе Федоре Иоанновиче»?

«Старики» МХАТ всегда внимательно следили за первыми шагами молодых актеров. Быть может, больше и чаще других свою помощь, свой опыт предлагала нам Книппер-Чехова. Мое знакомство, моя дружба с Ольгой Леонардовной Началась именно так - с дружеской ее помощи, с поддержки.

В сезон 1924/25 года в Москве гастролировал знаменитый немецкий трагик Сандро Моисси. 7 января 1925 года в МХАТ состоялся «Вечер в честь Сандро Моисеи» при его участии. Он сыграл вместе с актерами Художественного театра сцены из «Гамлета» и «Живого трупа». Мне, тогда еще ученику Школы МХАТ, посчастливилось выступить во второй сцене, в роли художника Петушкова.

Нет нужды говорить о моих страхах: шутка ли сказать, первое выступление на Большой сцене МХАТ, да еще с таким актером, как Моисеи!

Окончилось действие, и ко мне в артистическую уборную пришла Ольга Леонардовна, игравшая в «Гамлете» королеву Гертруду, и похвалила меня. Ее слова прозвучали так просто и сердечно, так деловито и доброжелательно, что я понял - мое актерское крещение состоялось. Большая актриса МХАТ говорила со мной как равная с равным, как с товарищем по искусству. В тот момент я поверил в себя, в свое призвание. И за это благодарен Ольге Леонардовне по сей день.

Однажды взяв молодого актера «на прицел», Ольга Леонардовна уже не выпускала его из поля зрения. Она пестовала молодежь неустанно и ненавязчиво, так, что через некоторое время не только ее помощь, ее советы, но и критика становились необходимыми. Наверно, многие из моих товарищей помнят беседы с ней после спектаклей, помнят ее прямоту, честность, подчас суровость се оценок и благодарны ей за «абсолютный слух» в искусстве, за нетерпимость к фальши, к ремесленничеству, в чем бы они ни проявлялись, и за удивительный такт, с которым она говорила с нами и о нас.

В ее требовательности к людям искусства было что-то от самого Станиславского. Как и он, Ольга Леонардовна душой болела за свой театр, как и он, умела быть жестокой, когда этого требовали интересы театра. И она имела право быть требовательной, ибо в своем творчестве, в своей жизни была готова на любые жертвы ради искусства.

Я не могу себе представить Ольгу Леонардовну в бездействии, в праздности. Помню, как она страдала, когда временами оставалась без работы в театре, когда перед ней не возникали новые цели и перспективы. Тогда она бывала непривычно раздраженной и даже придирчивой. Но мы-то понимали, отчего все это с ней происходит, и еще больше уважали и любили ее за неуспокоенность, неуемность.

Но Ольге Леонардовне не приходилось долго ждать работы, потому что она сама всегда ее находила: занималась с нами, пробуя себя в режиссуре, записывала спектакли на радио, возобновляла и готовила заново свой концертный репертуар. И тогда к ней возвращалось ее обычное самообладание и спокойствие.

Сейчас, оглядываясь назад, я вижу, я понимаю, чего стоило Ольге Леонардовне быть всегда подтянутой, бодрой, сильной. Тогда я не задумывался над этим - Книппер-Чехова просто не могла быть иной. Она была всегда чем-то занята, энергична, готова к творчеству, к художническому риску. Она была со всеми ровной, открытой окружающим, доброжелательной. Такой Ольга Леонардовна, наверно, запомнилась многим.

Но мало кто знает, что в ее творческой жизни были периоды мучительные, требовавшие от нее не просто выдержки, но мужества.

Я помню, как Константин Сергеевич Станиславский незадолго до премьеры снял Ольгу Леонардовну с роли Клары в афиногеновском «Страхе» и передал эту работу Н. А. Соколовской. Она перенесла этот удар необычайно стойко. Она не подала и виду, как трудно ей давалось внешнее спокойствие. А когда спустя много времени я как-то спросил Ольгу Леонардовну об этом инциденте, она ответила мне, что Станиславский был прав, что она сыграла бы Клару хуже Соколовской, что замены требовали интересы театра. Потом, помолчав, словно припоминая весь свой путь в театре, словно думая вслух о чем-то очень важном, выстраданном, нелегко давшемся, добавила: «Театр бывает и жестоким. Даже безжалостным».

В самом облике Ольги Леонардовны была какая-то целомудренная строгость. В день спектакля она бывала как бы отрешенной от всего, не касающегося театра, а играла она так, как будто служила литургию.

Глядя в такие минуты на Ольгу Леонардовну, мы невольно вспоминали выражение «театр - это храм» и понимали, что оно означает. Нет, Книппер-Чехова воспитывала нас не только тогда, когда разбирала с нами только что прошедший спектакль; она нас воспитывала всем своим обликом, своим отношением к искусству, самим своим творчеством.

Я не назову, за исключением Станиславского, другого художника, который создавал бы вокруг себя такую атмосферу преданности театру, так умел бы воздействовать на окружающих своей верой в театр, как Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. Ее воля передавалась нам, как и ее требовательность к самой себе. Рядом с нею мы любили театр чище и возвышеннее. И не только театр - мы и вне его стен становились чутче и отзывчивее, ибо удивительно чуткой и отзывчивой была сама Ольга Леонардовна, а нам хотелось ей подражать.

Вероятно, среди мхатовцев моего поколения немало тех, кому Книппер-Чехова помогла добрым словом, добрым делом. Я же обязан ей особенно. В очень трудное для меня время, когда я опасно заболел и был вынужден срочно уехать в Крым, в Ялту, Ольга Леонардовна приняла участие в моей судьбе. Она снабдила меня письмом к сестре Антона Павловича, Марии Павловне Чеховой, которая приняла меня необычайно сердечно, помогла устроиться, познакомила с лучшими докторами в городе.

Вспоминать об этом случае Ольга Леонардовна не любила - она не вела счет своим добрым делам; однако внимание к себе окружающих ценила очень высоко. Но все же однажды она с укором напомнила мне о Ялте, о Марии Павловне. Когда я выздоровел, вернулся в Москву, с новой энергией окунулся в театральную жизнь, суматоха дел и впечатлений оторвала меня от Марии Павловны, от человека, ставшего вместе с Ольгой Леонардовной моим спасителем, от ялтинского дома Чеховых. Ольга Леонардовна это заметила. Она подарила мне тогда свою фотографию с надписью: «Помни и никогда не забывай». Я понял смысл этих слов - Ольга Леонардовна стыдила меня за мой эгоизм, напоминала о том, о чем забывать было нельзя...

Мы любили Ольгу Леонардовну но только за доброту ее и справедливую требовательность - мы видели в ней хранительницу традиции Художественного театра. И действительно, Книппер-Чехова была живой историей театра Станиславского и Немировича-Данченко, Чехова и Горького. Мне памятны ее рассказы о том, как ожил, забурлил Художественный театр с приходом Горького, и о том, как увлечен был Станиславский Студней на Поварской, куда уходил экспериментировать, искать. В ее рассказах оживали люди, с их достоинствами и недостатками, - Санин, Сулержнцкий, Марджанов, - оживали и целые спектакли. Оживало прошлое.

Прошлое всегда жило в памяти Ольги Леонардовны и было для нее чем-то связано с настоящим, но острее всего оно припоминалось ей в трудные для Художественного театра дни. Помню нашу гастрольную поездку в Ленинград в мае 1938 года. В это время Константин Сергеевич Станиславский был прикован болезнью к постели, и все мы со страхом и надеждой ожидали сообщений о его здоровье.

Мы с тревогой, неохотно покидали Москву. Стоя у окон в коридоре вагона, долго вглядывались в мерцавшие уже где-то позади московские огни, не хотелось расходиться по своим купе. Ольга Леонардовна вдруг заговорила о том, к кому были обращены мысли всех, - о Станиславском. Она говорила как будто бы для себя, припомнила свою первую встречу с молодым Станиславским, свое участие в «Царе Федоре» и в «Чайке». Она говорила, что жить рядом со Станиславским и работать вместе с ним тяжело и прекрасно, что такое счастье дается не всякому и уж если оно выпало на долю, то мы должны быть благодарны судьбе... Она не говорила, что мы, мхатовцы, все вместе, обязаны сохранить театр Станиславского и продолжать его дело. Но именно об этом думала. Думала точно так же, как и все мы. В тот момент Ольга Леонардовна была поистине прекрасна своей великой любовью к Художественному театру, к Станиславскому, к тем, кто стоял тогда рядом с ней, даже к тем, кто должен был прийти в МХАТ завтра. Она верила в искусство МХАТ, в его будущее.

Но в то же время Ольга Леонардовна очень чутко реагировала на новое, внимательно присматривалась к тому, что происходит вне стен Художественного театра. Она говорила о Мейерхольде, Таирове и - странное дело - говорила об этих художниках, за которыми укрепилась репутация противников МХАТ, тепло и доброжелательно. Она была мудрее многих и ясно видела значительность и закономерность их творческих путей.

Ольга Леонардовна любила новое в искусстве, любила молодежь, и молодежь платила ей тем же. Она могла вдруг неожиданно позвонить и пригласить к себе в номер ленинградской гостиницы на импровизированный пушкинский вечер: «Приходи, Василий, у меня Василий Иванович, Лина Степанова». А потом чуть не до утра читать пушкинские стихи - вдохновенно и с упоением. И так же вдохновенно, с тем же упоением слушать чтение Качалова.

Она умела зажечь молодежь стойким огоньком дерзания. Так было, когда осенью 1925 года мы приходили в ее квартиру на Гоголевском бульваре и репетировали «Трахинянок» Софокла. Здесь собиралась вся мхатовская молодежь. Ведь Ольгу Леонардовну одинаково горячо любили все столь непохожие друг на друга, молодые тогда актеры - Борис Ливанов и Юрий Завадский, Лина Степанова и Нина Тихомирова, художник Володя Дмитриев. Любили и подчинялись - не столько ее авторитету, сколько ее обаянию, энергии, вере, чистоте ее и таланту. Авторитет! О нем мало кто думал в те незабываемые вечера, а талант - он был во всем, что ни делала, за какую работу ни бралась Ольга Леонардовна.

Я не буду подробно описывать игру Книппер-Чеховой - это дело тех, кто смотрел на нее из зрительного зала. Я же был ее товарищем, ее партнером и воспринимал искусство Ольги Леонардовны не как зритель, а как соучастник великого театрального чуда.

Ольга Леонардовна не даром прожила свою жизнь в театре рядом со Станиславским - она владела всеми секретами его «системы». В каждом ее создании присутствовала частица ее самой и представал всегда новый, интересный человеческий характер. В каждой новой роли Ольга Леонардовна была она и одновременно не она.

Играть с Ольгой Леонардовной было необычайно легко и в то же время трудно.

Легко, потому что она вела партнера за собой, помогала мгновенно найти правильное сценическое самочувствие, верный тон. Она играла для партнера, а не для зрителя, и в общении с нею как бы сама собой рождалась правда переживаний.

Трудно, потому что каждый раз я присутствовал при абсолютном слиянии актрисы с образом, при котором неподдельно правдивую ее игру уже невозможно было и назвать игрой: искусство обращалось в жизнь.

Мне не забыть ту внутреннюю дрожь, которая охватывала меня, когда Книппер - царица Ирина обращалась ко мне - князю Шуйскому в «Царе Федоре Иоанновиче»:

 «Князь-государь, моим большим поклоном

 Прошу тебя, забудь свою вражду!»

В этот момент от Ольги Леонардовны, от ее тихой и мудрой сердцем героини, казалось, и вправду веяло «тихим летом».

В «Царе Федоре Иоанновиче» Ольга Леонардовна играла не благостную царицу, но преданно любящую, глубоко несчастную, тоскующую по миру и справедливости женщину, русскую женщину.

Ее Настёнка в «На дне» - о, это был совсем иной человек, в котором все было дисгармонично, искорежено чудовищной жизнью, все - и это было неожиданно смело - кроме веры в возможность счастья, внутренней энергии, к достижению его направленной. Настя Книппер-Чеховой принадлежала к числу натур, которые и на дне жизни не были сломлены. В ней жило какое-то озорство, бунтарское начало, казавшееся сродни монологам Сатина - Станиславского.

Ольге Леонардовне вообще была близка тема нелегкой женской судьбы, тема гибели человечески прекрасного в столкновении с жизнью. Должно быть, этот мотив звучал в ее Маше из «Трех сестер», в ее фру Юлиане из гамсуновской пьесы «У жизни в лапах». Но я хочу рассказать о том, что видел или, вернее, пережил сам,- об артистической вершине, на которую взошла Ольга Леонардовна, сыграв Раневскую.

'У жизни в лапах' К. Гамсуна. Финал третьего действия

Я играл в спектакле МХАТ Петю Трофимова. Я знал Раневскую Кпиппер-Чеховой, как знают человека давно знакомого и очень дорогого. Я жил рядом с ней на сцене, но, клянусь, мне недоставало этого. Я уходил со сцены и прятался в кулисах, откуда неотрывно смотрел на Раневскую, боясь упустить малейший оттенок игры актрисы, ловя каждую ее фразу.

Раневская была для Книппер-Чеховой, наверно, тем же, чем был Астров для Станиславского. Этот образ стал исповедью художника; Ольга Леонардовна вложила в Раневскую свою душу.

О, как я не любил ее Раневскую за безволие! И как боготворил за человечность, общительность, глубокую внутреннюю интеллигентность! Как жалел я эту женщину, прекрасную и беззащитную в мпре зла, зараженную его пороками!

Ольга Леонардовна поднималась в этом спектакле до высот подлинного трагизма, но трагизм этот был особенный, мхатовский. Весь драматический третий акт она проводила необычайно легко - ее Раневская все время смеялась. Но что это был за смех! В нем звучал ужас перед надвигающимся несчастьем. Резкое чередование света и тени создавало ощущение растущей напряженности, и оно определяло весь ритм акта, его внутреннюю архитектонику.

Ольга Леонардовна отыскала одно приспособление и им раскрыла жизнь своей героини, ее душевное состояние. Чудо? Нет, удивительное богатство оттенков чувств, гармония переживаний и выразительных средств. (Это вообще было свойственно нашим «старикам». Ведь умел же Василий Иванович Качалов произносить слово «да» пятьюдесятью различными способами!) А потом - трагическая развязка, правдивый до жути финал акта. Книппер-Чехова проводила его на одной бесконечной паузе.

«Я купил!» - кричал Ермолай Лопахин - Леонидов. Раневская зажимала рот платком. Отворачивалась в глубь сцены. Медленно опускалась на стул. Подперев голову рукой, сидя вполоборота к зрителям, беззвучно плакала. Чуть заметно вздрагивали ее плечи - ничто более не выдавало ее переживаний...

Эффект этой сцены был поразителен. А между тем актриса не только не «рвала страсти в клочки», но, напротив, всю волю свою направляла к тому, чтобы скрыть ее. Ольга Леонардовна нашла здесь золотую соразмерность внутреннего содержания и формы. Она безжалостно отбросила все лишнее и сыграла кульминацию образа и пьесы легко и изящно, но с громадной внутренней напряженностью, раскрывая глубочайшую сущность событий и характера. В ее Раневской горе, отчаяние были лишь намечены, но их можно было продолжить до бесконечности. Поэтому казалось, что она может буквально затопить сцену чувствами.

Книппер-Чехова жила вместе со своим временем. Вместе с ним развивалось и ее искусство. Оно становилось все мужественнее, обогащалось новыми мотивами, резче вторгалось в действительность. Нам, актерам МХАТ, эти изменения были особенно заметны. Таким новым для Ольги Леонардовны образом явилась Полина Бардина во «Врагах».

Невозможно забыть ее Полину, эту внешне импозантную и на диво недалекую женщину. Полина предстала перед зрителем во всем блеске своего легкомыслия и глупости - Книппер рисовала свою новую героиню с прежней правдивостью, но осветила образ светом иронии. Ее Полина воплощала мир, который Ольга Леонардовна ненавидела не только на сцене, но и в жизни, - мир мещанства, фальши, бессердечия.

Тема образа на этот раз была выявлена актрисой резче, игра была безжалостней, отношение к характеру более подчеркнутым. Оно подчинило весь рисунок роли, на этот раз почти гротесковый. Ольга Леонардовна сумела отыскать главное в Полные через блестящую деталь, которая прекрасно выразила «внутреннюю стойку» ее героини. Когда Полина чего-либо не понимала или возмущалась, она... фыркала. Фыркала, резко оттопырив нижнюю губу. В этой мимической находке была самая сущность «барыни» Бардиной, рассуждающей о социализме в России.

Другим созданием этого последнего периода жизни Кпиппер-Чеховой стала Сарра в чеховском «Иванове»; Ольга Леонардовна, Качалов (Иванов), я (доктор Львов) записывали сцены из этой пьесы на радио. Ольга Леонардовна сама говорила, что теперь воспринимает этот чеховский образ иначе, чем прежде. Ее Сарра не просто тосковала - она была одержима жаждой жизни, жаждой осмысленного и полного бытия и одновременно сознавала обреченность борьбы с обстоятельствами. Протестующее начало, жившее в Ирине, Настёнке, Маше, в этой работе Ольги Леонардовны вырвалось наружу, зазвучало в полную силу. Тончайшие переживания уступили место открытой страсти. Именно так говорила Сарра - Книппер об Иванове, о своей любви к нему в сцене с доктором Львовым.

Мне кажется, что в этой роли Ольга Леонардовна Книппер-Чехова говорила от своего имени и о своей безграничной и неисчерпаемой любви. О любви к театру и к жизни. Эта встреча стала для меня как бы завещанием Ольги Леонардовны, полученным из первых рук. Не случайно Ольга Леонардовна в последние годы так часто обращалась к строкам чеховского «Иванова». Она думала мыслями Чехова и до самого конца не изменила своему призванию человека, влюбленного в жизнь.

До последнего дня своего, уже угасая, Ольга Леонардовна расспрашивала нас о Художественном театре, о его новых людях, о том, что происходит за стенами ее дома и ее родного театра. И горевала, если мы огорчали ее. И радовалась, если мы одерживали победы.

Она ушла от нас. Ушла, чтобы навсегда остаться с нами. Ибо, как сказал Метерлинк в своей «Синей птице»: «Умершие, о которых помнят, живут так же, как если бы они и не умирали».