М. О. КНЕБЕЛЬ

(Воспоминания вошли в состав книги «Вся жизнь», М., изд. ВТО, 1967).

Однажды я навестила Ольгу Леонардовну в Гурзуфе. Она поправлялась после тяжелой болезни. Окна были завешены темными шторами. Ей было запрещено читать. Она обрадовалась мне. «Вот так весь день лежу и думаю», - сказала она, грустно улыбаясь. «О чем, Ольга Леонардовна?» - «О Маше». Я подумала: о какой Маше? И тут же решила, что речь идет о Марье Павловне Чеховой. Но из следующей фразы я поняла, что речь идет о Маше из «Трех сестер». Эта Маша жила в ее душе, в ее мыслях, может быть, реальнее, чем многие люди, с которыми ее сталкивала жизнь. Она рассказывала о ней, о Кулыгине, о Вершинине, о сестрах с такой прозрачной грустью, лирикой и умной чеховской иронией, что у меня сжималось горло от преклонения перед чудом искусства. Пушкинское «над вымыслом слезами обольюсь» оборачивается для актера сложным и длительнейшим процессом. Уже давно актер не играет той роли, которая возбудила в нем новые, неведомые чувства, уже забыл ее слова, а в душе живет какой-то слиток давно добытого драгоценного вещества, и стоит только дотронуться до него мыслями, как он оживает. Значительно позже, когда Ольга Леонардовна уже совсем не играла, я однажды сидела у нее дома. Старость брала свое, отразилась на слухе и на зрении, но не коснулась живой, эмоциональной памяти этой чудесной актрисы и до конца своих дней обворожительной женщины.

Я спросила: «Ольга Леонардовна, что из всей вашей жизни в театре вам дороже всего?» Она задумалась. Мелькавшие мысли легкими тенями ложились на ее прекрасное лицо.

- Чувства, - ответила она. - Чувства, которые я испытала. Но из всех пережитых чувств я, кажется, больше всего помню то, что я испытывала, играя Сарру в «Иванове», - помолчав, тихо сказала Ольга Леонардовна. - Дуэт свой со Станиславским - Шабельским помню, как будто это было вчера, и как серенада Брага входила в душу помню, и тоску, когда пела «Чижик, чижик, где ты был?» - она чуть слышно напела «Чижика» и вздрогнула... Вздрогнула так, как вздрагивала когда-то, играя Сарру.

Вспоминая сейчас этот вечер - неизменно красивую, нарядную Ольгу Леонардовну и гостеприимную Софью Ивановну Бакланову, умевшую так ласково принять всех любящих Ольгу Леонардовну, я вспоминаю и то, как постепенно в мою жизнь входили образы, созданные Книп-пер, и обогащали ее, как всегда нас обогащает соприкосновение с высоким искусством - будь то музыка, поэзия, живопись или театр.

В первый раз я увидела Книппер в «Вишневом саде».

Мне было десять лет, и впечатления были, конечно, детские, но интенсивность их и сила остались в памяти на всю жизнь. Я тогда, разумеется, не понимала всего значения Станиславского, Книппер, Москвина, Леонидова, Лилиной, Качалова - я просто впитывала все тонкое, еще непонятное, но уже властно сжимающее сердце своей истиной. Я плакала, но это не были слезы горя. Это было потрясение детской души от соприкосновения с искусством.

Навсегда вошли в мою жизнь смешной и грустный Москвин - Епиходов, и Фирс - Артем, с его шаркающей походкой и дрожащим голосом, который теряется в стуке топоров по деревьям вишневого сада, и Шарлотта - Муратова, в клетчатой драповой пелерине, держащая на поводке шпица, и Раневская - Книппер, которая заставила меня навсегда запомнить, что быть легким человеком для других - совсем не так просто. Я поняла, что уметь прятать слезы п горе трудно и этому надо учиться.

А потом, когда я стала старше, я поняла еще, что Раневская - Книппер любит какого-то человека, и удивилась тому, что актриса может сделать реальным чувство к кому-то, кого мы на сцене не видим.

Через несколько лет после «Вишневого сада» я испытала новое потрясение: я увидела «Три сестры».

Сейчас многое наслоилось на те первые впечатления, но некоторые сцены я помню отчетливо. Третий акт - «Пожар». На сцене два блаженно счастливых человека - Маша - Книппер и Вершинин - Станиславский. Вершинин сидел в одном конце комнаты, а Маша стояла в другом и отстукивала пальцами на маленьком столике: «Трам-там-там..,»

Все было странно и вместе с тем не казалось странным. Никаких внешних выражений любви, и при этом - ощущение полноты человеческого счастья, счастливой любви, пусть короткой, но всепоглощающей. Я видела, как зрители, отклонившись от спинок кресел, с напряженным вниманием смотрели на сцену, и на лицах было какое-то удивительное выражение - отблеск сияния, которым светились лпца Станиславского и Книппер.

«Дядю Ваню» я увидела значительно позже и была поражена: Ольга Леонардовна была здесь совсем другой. Как будто бы та же мягкость, обаяние, женственность, но внутри - пустота, и когда Астров говорил о том, что душа и мысли Елены Андреевны пусты, это казалось бесспорным, но вместе с тем такой естественной казалась власть ее над Войницким, Астровым и даже Соней.

Самым таинственным в театральном искусстве для меня всегда остается способность актера сыграть в роли то, что как будто и невозможно сыграть. Войницкий говорит о Елене Андреевне - «чудная», и Астров, обращаясь к ней, говорит: «Какая чудная, роскошная...», «хищница Милая...» А ты смотришь из зрительного зала и всей душой понимаешь: «Да, это так. Книппер - Елена Андреевна и «чудная» и «хищница».

Прошло много лет, и постепенно я узнавала Ольгу Лео-нардовпу все ближе. Узнавала ее ласковое поощрение, когда меня вводили в «Вишневый сад» и «Дядюшкин сон», ловила ее мимолетные- замечания. Они никогда не возникали но ее собственной инициативе, а рождались в ответ на заданный вопрос и выражались чаще всего в каком-то жесте, еле уловимом движении бровей или губ. Но всегда все было понятно, и я неизменно искала ее глаза после встреч на сцене.

В «Дядюшкином сне» эти встречи мне особенно памятны. Я играла Карпухину, «ходячую газету», как называет ее Достоевский. В первом акте Карпухина приходит к Марье Александровне Москалевой, «первой даме города Мордасова», и обрушивает на нее городские новости. Князя К., гостя Москалевой, на которого та возлагает свои самые честолюбивые надежды, заманили к себе ее соперницы, и вот Карпухина в «благородном» порыве мчится к «первой даме», чтобы посоветовать ей поспешить, пока не поздно, и «перехватить его на дороге», когда он поедет на званый обед.

Сцена большая. У Карпухиной длинный монолог, который прерывается всего несколькими репликами Марьи Александровны. Не было ни одного спектакля (а играли мы вместе много лет), чтобы, уйдя со сцепы, я не вспоминала глаза и интонации Ольги Леонардовны. По тому, как она слушала, я всегда знала, «зацепила» ли я ее или нет. А «зацепить» ее было необыкновенно легко, потому что она всегда внутренне готова была заинтересоваться партнером. И какие же у нее были умные, хитрые глаза, когда она давала мне - Карпухиной выболтать все до конца, ничего не приоткрывая в ответ из своего коварного замысла.

«Quelle borreur!» (Какой ужас! (франц.)) - говорила Кштппер, п я до сих пор слышу, как она это говорила: то с ужасом, то со смехом, то как бы конфузясь за тех, кто способен на такое безобразие, то словно отталкивая от себя пошлость, с которой она не может примириться, то с нескрываемым интересом. Наверное, в такой слободе п многообразии красок и проявляется талант!

Ольга Леонардовна, которая всегда казалась воплощением женственности и изящества, в роли Москалевой была абсолютно неузнаваема. Смелая, горячая, резкая, она неслась на всех парусах к осуществлению своего замысла.

В ней был тот «дьявол», о котором говорил Вл. И. Немирович-Данченко, когда он работал над «Дядюшкиным сном».

Достоевский пишет, что «Марью Александровну увлекал ее гений. Она замыслила великий и смелый проект». И зрительный зал, затаив дыхание, следил, с каким мастерством Книппер - Москалева его осуществляла.

О какой бы сцене я ни вспоминала - будь то сцена с Зинаидой - Л. М. Кореневой, у которой она вырывала согласие, на брак с выжившим из ума князем, или сцены с князем - Н. П. Хмелевым, блистательно игравшим эту роль, или с мужем (И. II. Гедике), о котором Марья Александровна говорила не иначе как «мой дурак», или сцена с мордасовскими дамами - всюду, всюду эта нечеловеческая энергия, умная, злая, в каждую секунду готовая найти новый выход, новый поворот, новое приспособление.

Красивая, гордая голова, великолепная прическа, обнаженные белоснежные плечи, шуршащее зеленое платье - и взгляд победительницы и королевы, когда она объявляла князя женихом своей дочери Зинаиды. А потом, когда все ее хитроумные расчеты наталкивались на неожиданное сопротивление, с каким яростным неистовством бросалась эта величавая королева в последний беспощадный бой! Книппер-Чехова и прекрасный, так рано погибший актер В. А. Синпцын, игравший роль отвергнутого жениха Зинаиды - Мозглякова, действительно боролись не на жизнь, а на смерть в кульминационной сцене спектакля.

Долгие годы играли мы вместе с Ольгой Леонардовной «Дядюшкин сон». Бывали спектакли, на которые она приходила усталая, порой горько шутила, что пора бы уже ей бросить эту роль. Но каждый раз происходило чудо. Энергия образа как бы вливалась в нее, голос становился сильным, она двигалась легко и свободно. После спектакля, помолодевшая, веселая, она, бывало, звала нас к себе домой - ей не хотелось ложиться спать, не хотелось расставаться с тем артистическим подъемом, который был смыслом ее жизни.

Помню я мгновение, которое навсегда осталось в моем сердце. Это было в день премьеры «Трех сестер». Машу играла А. К. Тарасова. Я пришла в театр, чтобы поздравить товарищей. Приближался конец спектакля. В пустом темном коридоре я увидела Ольгу Леонардовну. Она стояла, прижавшись лбом к стене. Она плакала. Я уже подошла слишком близко, и уходить незамеченной было поздно. Она меня увидела. «Все прошло, все прошло», - сказала она, утирая слезы и улыбаясь. Вот она, чудная чеховская женщина, подумала я. А за кулисами Ольга Леонардовна заходила к актерам и ласково поздравляла всех. И если кто-то из желания сказать ей приятное говорил, что старые «Три сестры» были лучше, она протестовала. Она защищала право на новое звучание того, что было ей бесконечно дорого.

Единственный раз в жизни я испытала счастье режиссерской встречи с Ольгой Леонардовной. Л. М. Леонидову и мне была поручена постановка пьесы Н. Ф. Погодина «Кремлевские куранты». Ольге Леонардовне предстояло сыграть роль жены инженера Забелина. Этой роли она немножко стеснялась и с трудом находила себя в ней.

Прошел какой-то период, и в работу над спектаклем вошел Вл. И. Немирович-Данченко. Создав многие своп роли под руководством Владимира Ивановича, она прекрасно знала максимализм его требований.

- Он будет ругать меня за Забелину, - говорила она, как будто даже весело. - Мне хочется играть, потому что играть лучше, чем не играть, но, Мария Осиповна, поймите, я никак не могу себя по-настоящему увлечь, а техники у меня никакой нет, я это знаю, мне об этом тысячу раз говорили и Константин Сергеевич и Владимир Иванович. Что делать?

За внешней веселостью крылось, конечно, беспокойство.

Действительно, все видели, что Ольга Леонардовна репетировала, как всегда, обаятельно, просто, но какой-то «изюминки» не хватало. Тем не менее в репетициях она участвовала всей душой, - иначе не могла, такова была ее актерская натура.

Интересно было наблюдать ее во время сцены Маши - Пилявской и Рыбакова - Боголюбова. Она сидела молча, как будто просто ожидая своего выхода, но ее актерская природа не могла быть пассивной и живо реагировала на сценическую ситуацию. Насколько трудно ей было поставить себя в положение Забелиной, настолько легко она заражалась чувствами молоденькой Маши. Любовь Маши, ее гордое своенравие, юмор, лукавство - все это было близко Ольге Леонардовне.

Боже мой, до чего же прелестна была Ольга Леонардовна, активно проживавшая в течение всей репетиции все внутреннпе ходы, все психологические нюансы, возникавшие в этой своеобразной любовной сцене у Маши. Она, конечно, не замечала, что мы ловим в ее глазах озорных чертиков, восхищаемся тонкостью и изяществом ее безмолвных внутренних переходов из одного куска роли в другой. Иногда мы просили ее показать какой-нибудь кусок - она отказывалась и действительно не умела этого. Ей и в голову не приходило, что, сидя в кресле, она играет Машу, это делалось бессознательно.

В отношении Немировича-Данченко она оказалась права. Владимир Иванович не принял ее в Забелиной. Их диалог после прогона был своеобразным.

- Владимир Иванович! Браните меня? - спросила Ольга Леонардовна, спускаясь со сцены в зрительный зал.

- Браню, - ответил, улыбаясь, Вл. И. Немирович-Данченко. - Вы же знаете, мне мало на сцене очаровательной Ольги Леонардовны. Я хочу увидеть Книппер - Забелину.

Владимир Иванович разговаривал с Ольгой Леонардовной как-то особенно. Не помню, чтобы он так еще с кем-нибудь разговаривал в театре. В его тоне сквозил какой-то тонкий аромат ушедшей чеховской эпохи.

Он действительно бранил ее, ласково посмеиваясь над тем, что Ольга Леонардовна в этой роли «снисходительно» относится к драматургическому материалу, - это всегда за себя мстит.

- Что вы, господь с вами, Владимир Иванович, - махала на него руками Ольга Леонардовна, - у меня просто не выходит. Спросите Марию Осиповну, какая я послушная.

- Вот это-то и плохо, что послушная. Выходит, вы играете по подсказке, а человека, образа, зерна за всем этим нет. Есть кусочки: здесь любезная, здесь встревоженная, здесь недоумевающая. Правдивая? Да. Интеллигентная? Да. Еще бы! Но куда направлен темперамент? Не понимаю. После такой победы во «Врагах», после такой смелой и жесткой характеристики Полины - вы в Забелиной немножко кокетничаете, немножко балуетесь. Я, Ольга Леонардовна, которую все любят, буду говорить очень правдиво все, что написано, а там...

Тут Владимир Иванович неожиданно сделал великолепный жест рукой, будто развевая по воздуху все трудности. Это был один из привычных жестов Книппер. Пришел ли он к ней от Раневской из «Вишневого сада» или был ей свойствен раньше, не знаю. Все засмеялись, и Ольга Леонардовна первая.

На следующий же вечер мы с ней входили в кабинет Немировича-Данченко. Он вежливо поздоровался с нами, но глаза его почти невидяще скользнули мимо. Он был, по-видимому, глубоко погружен в свои мысли. Ни тени вчерашней элегантной шутливости.

В его тоне звучала тревога, беспокойство. Он сразу сказал, что в нем вчера заговорило «писательское чувство», которым он дорожит, что ему стало обидно за Погодина, за то, что Ольга Леонардовна отнеслась к нему «свысока».

Никогда не забуду эту горячую защиту автора. Режиссер защищал его не от равнодушного критика, а от еле-еле заметного холодка со стороны человека, с которым его связывала жизнь, общие эстетические привязанности, взаимное глубокое уважение. Он защищал новое, потому что, по его убеждению, только новое может двигать искусство вперед.

И тут же Немирович-Данченко начал рисовать портрет Забелиной. Он ни разу не употребил ни одного «рабочего термина». Он не говорил ни о физическом самочувствии, ни о внутреннем монологе, ни о «зерне». Он рассказывал о женщине, которая, однажды полюбив, любит глубоко, преданно, деятельно всю жизнь. Она знает, что ее сила не в уме, не в широте взглядов, а в глубокой преданности. С юных лет все огорчения, все радости - вместе. Постепенно стерлись интересы, не связанные с интересами мужа. Он - ее гордость, стимул ее жизни. Но жизнь с ним нелегкая, это характер сложный, то экспансивный, то замкнутый. Семья создавалась ее усилиями, ее волей. Дочь похожа на отца - тоже нелегкая.

Немирович-Данченко, рассказывая, уже обращался к Ольге Леонардовне. Уже говорил не «она», а «вы».

- Дом держится вашей волей, вашим талантом, вашей любовью и глубокой уверенностью в том. что вы нужны человеку, которого полюбили юным студентом и который стал теперь известнейшим ученым.

Ольга Леонардовна слушала. Взгляд ее то останавливался на Владимире Ивановиче, то обращался внутрь себя, и там, внутри, зарождалось какое-то еле заметное движение. А Немирович-Данченко видел, что она уже в его власти. Он перешел к рассказу о моменте, когда Забелин взбунтовался и жена потеряла над ним власть.

Как он их знал, этих интеллигентных дам, профессорских жен! Дом, семья и легкая либеральная критика самодержавия за чайным столом, когда собирались родственники и знакомые. Так живет и Забелина, но главное для нее - всепоглощающий интерес к тому, что произошло за сегодняшний день у мужа на службе.

- Ну, рассказывай!.. - внезапно сказал Владимир Иванович, присаживаясь к Ольге Леонардовне и пристально, ласково и внимательно заглядывая ей в глаза. Это был уже не Немирович-Данченко, а какое-то совсем новое существо. Это была Забелина.

- Владимир Иванович! Она у вас смешная, - улыбнулась Ольга Леонардовна.

- Наверное, смешная. Но она у меня внутренне крепкая, мужественная. Она не растерялась в условиях холода и голода. Крупа, мука, дрова - все это заняло непомерное место в жизни, что делать! Ответственность перед семьей придает ей силы, которых она в себе даже не предполагала. Революция? Она и не пытается в этом разобраться. Антон Иванович считает, что к власти пришли варвары, - значит, это так. Муж всегда во всем прав. Неужели сейчас, в дни, когда никто ничего не понимает, она будет искать какой-то отдельной, самостоятельной точки зрения? «Мы думаем», «мы считаем», «мы это любим», «мы этого не хотим» - она и не помнит, когда у нее создалась такая форма мышления.

Владимир Иванович рассказывал, иногда показывая, легко касаясь именно тех струн актерской души Ольги Леонардовны, которые, он твердо знал, отзовутся...

- Владимир Иванович! Теперь скажите мне главное слово, с которым бы я ушла домой.

- Беспокойство, - немедленно ответил Владимир Иванович. - Мне кажется, это главное. Вами завладело беспокойство. Вы достаете продукты, готовите обед, убираете квартиру, чините, стираете, делаете тысячу дел, которых не делали раньше, но это все не главное. Вас гложет беспокойство за мужа, которое приходится скрывать, потому что он изменился, его нетерпимость с каждым днем растет, он становится все труднее и труднее.

- Беспокойство. Это я понимаю, то есть по-женски понимаю. Но как это связать с тем, что она готовит мужу узелок с бельем на случай ареста? Это как-то комедийно, это все снижает.

- Комедийно? Да, конечно, по я убежден, что это ничего не снижает, если мы доберемся до зерна, до жанра пьесы.

Знаете, о ком я сейчас подумал? О Софье Андреевне Толстой. Могла она приготовить на всякий случай узелок для Льва Николаевича? Могла. Несмотря на то. что считала себя почти равной ему по интеллекту. Главным для нее было то, что она живет для него. На всякий случай пускай будет узелок. Это не мешало ей заботиться о Толстом и гораздо глубже. Я думаю, «узелок» натолкнет вас на что-то очень своеобразное в ее характере.

Владимир Иванович уже простился с нами, по ему явно не хотелось кончать беседу. Он хорошо знал, что Ольга Леонардовна сегодня «берет» полной горстью. И он продолжал говорить.

- А второй план роли - огромная выдержка. Все кругом потеряли голову, а вам нельзя. Муж с кем-то подрался у Иверской, дочь влюбилась в большевика, ходит к нему в «Метрополь». Значит, только вы можете и должны взять на себя ответственность и вмешаться в эти нелепые отношения.

Владимир Иванович разговаривал с Ольгой Леонардовной как близкий знакомый забелипской семьи, знающий все тонкости ее жизни. Он требовал от Книппер - Забелиной каких-то определенных, для него самого совершенно естественных решений. Это был еще один педагогический ход, и я видела, насколько он был эффективным.

- Пойдите в «Метрополь», - убеждал Владимир Иванович, - скажите, что вы - теща. Пусть он поймет, что вы теща, а не просто знакомая. Значит, Маша - его невеста, его будущая жена, а не просто девица, приходящая к нему в гости. Одно слово «теща», и вы сразу все поставите на место.

- Пойду, Владимир Иванович, может быть, действительно все станет на место, - полушутя вздохнула Ольга Леонардовна. Она говорила и о себе и о Забелиной.

Выла ранняя весна, мартовский вечер. Я провожала Ольгу Леонардовну домой. Она шла удивительно легко и быстро. Чувствовалось, что у нее хорошо на душе.

- Ольга Леонардовна, он всегда так работал?

- Всегда. И всегда после репетиций с ним я чувствовала себя счастливой. Он что-то поворачивает в душе,

роль вдруг становится человеком. Он колдун, - сказала она улыбаясь.

Она рассказала, как однажды Немирович-Данченко, прервав в самом начале прогон пьесы, оставил на сцене одну Германову, сел на стул против нее и пять часов подряд тихо разговаривал с ней - «колдовал». И сколько раз так бывало и с Качаловым, и с Леонидовым, и с Москвиным. Каждый в Художественном театре знал эти особенные, интимные репетиции, когда Владимиру Ивановичу приносили на сцену стул и он часами «налаживал» что-то в актерских душах.

Интересно было наблюдать, как изменил Ольгу Леонардовну тот разговор с Владимиром Ивановичем.

Впервые она поразила нас в сцене у Иверской, в которой Забелина приходит за мужем и пытается увести его домой. Когда репетировали в фойе, Ольга Леонардовна обычно перед своим выходом тяжко вздыхала, а потом успокоительно кивала мне головой - мол, все будет хорошо, она возьмет себя в руки. Так она и играла в дальнейшем, когда уже репетиции были перенесены на сцепу. Великолепная актриса дисциплинированно выполняла задачу.

А тут уже в том, как она молча из глубины сцены следила за возникающим скандалом Забелина с «духовным лицом», было что-то новое.

Ее глаза остро смотрели на Тарханова, рука мягко, но властно остановила его поднятую для удара руку. Но как только они остались одни, вместо уже привычной для нас драматической интонации во фразе: «Антон Иванович, шел бы ты домой, у тебя руки застыли», мы услышали слова, произнесенные легко, почти весело до такой степени искренне, что Тарханов на секунду растерялся и задержал свою реплику.

- Продолжайте, Михаил Михайлович. Продолжайте, Ольга Леонардовна, - раздался из зала спокойный голос Немировича-Данченко.

Все, что делала Книппер, было освещено опытом умной, любящей женщины, которая умеет «укрощать» по-своему, по-женски. Она уводила мужа домой, его раздражение она как бы тушила своим покоем, добродушной иронией. Только один раз, когда Тарханов зло бросил ей в лицо: «Я бы советовал тебе внимательнее смотреть за дочерью. Если она завтра сделается уличной девкой, я не буду удивлен», - она как-то вся съежилась, зажмурилась и быстро подняла руки, будто спасаясь от удара. А потом опять овладела собой и продолжала мягко, но настойчиво уводить его домой. И только перед самым уходом раздался ее полный драматизма низкий голос: «Тяжело мы стали жить, Антон Иванович, горько!»

«Вся Россия живет теперь горько», - тоже совсем по-новому ответил ей Тарханов. Он подчинялся ей, он позволял ей увести себя, и эта реплика звучала как отдаленный раскат только что прошедшей грозы.

Владимир Иванович пошел на сцену. Он был взволнован. Как всегда, когда был доволен актерами, он щедро и благодарно хвалил их.

- Вы думаете, Ольга Леонардовна могла бы рассказать, как ей удалось так повернуть сцену? - сказал он, отпустив актеров. - Нет! Вся прелесть, все своеобразие ее индивидуальности в том, что ей нужно что-то по-человечески понять в роли, и тогда рисунок, краски, приспособления рождаются у нее сами собой. И тогда уже она великолепно фиксирует все найденное.

Он долго молчал, о чем-то думал.

- Вот в чем мы всегда расходились с Константином Сергеевичем. Его всю жизнь больше всего привлекала молодежь. Я его понимаю - ему важно было высказываться самому. Эту радость всегда приносит встреча с молодыми. Кроме того, у них учишься свежести. Но я больше всего любил и люблю работать с актерами, я люблю яркие, сформировавшиеся индивидуальности, люблю их самостоятельные озарения. И, пожалуй, больше всего признаю актера, способного внести изменения в роль после короткого замечания, после одного разговора, а не только после длительных репетиций. Тогда это мой актер! Мой актер тот, который способен на самостоятельный творческий процесс. Тогда я, глядя на него, думаю: это сделали мы. Не я и не он, а мы.

Ольга Леонардовна расцветала в роли с каждым днем. В том, как она репетировала, все яснее возникал образ легкого человека, живущего в трудных условиях и обладающего даром не преувеличивать сложности.

Она великолепно, блестяще играла сцену в «Метрополе». «Разрешите же мне войти»,- говорила она так, будто была убеждена, что ее визит ничего, кроме радости, принести не может. Тут было все - и воспитанность, и привычка к тому, что ее присутствие в любом месте всегда желательно, и мудрость пожилой женщины, матери семейства, понимающей, что ее приход, естественно, сконфузит молодежь, и поэтому желающей как можно скорее ликвидировать неловкость.

Открытая, женственная, она протягивала руку растерявшемуся Боголюбову - Рыбакову и просто, без малейшего нажима, говорила: «Здравствуйте, молодой человек, вот видите, какая у вас будет теща». Потом спокойно усаживалась и одним взглядом оценивала и Рыбакова и комнату, заваленную книгами, бросала веселый, но неодобрительный взгляд на окурки и газеты, сваленные в огромном количестве на тахту, на подоконник и на пол.

«Комната хорошая, но как вы ее запустили. Плохо живете», - говорила она деловито, спокойно, по-хозяйски. И так же просто приглашала Рыбакова к себе в дом, чтобы познакомить его с мужем. Легкость, с какой она вмешивалась в жизнь дочери, в сопоставлении с тем, как драматично в предыдущей картине она воспринимала то, что ее Маша ходит к кому-то в «Метрополь», создавала прелесть образа. Безнадежных положений нет - надо находить выход из них. Она и находила, - это создавало в ней какой-то замечательный жизнерадостный тонус, который делал ее Забелину неотразимо обаятельной.

И вдруг - новая драма, арест мужа.

Ольга Леонардовна вначале увлеклась именно драматизмом ситуации, ее захватила глубина переживания, захотелось в полную силу сыграть этот кусок. «Возьмите и меня, возьмите и меня», - слова, которые Забелина кричит вслед уходящему мужу, казались ей ключом сцены. Играла она это место сильно, искренно.

Владимир Иванович решительно запротестовал.

- Неверно! Совсем неверно! И чем лучше сыграно, тем хуже. Это вносит полную путаницу в авторский замысел. Это драма другой женщины. Это не Забелина. Неужели вы не чувствуете этого?

Немирович-Данченко столкнулся здесь с неточностью ощущения авторского образа, а этот вопрос был для него одним из самых кардинальных. В решении этого вопроса он был несгибаем.

«Арест» Забелина - это недоразумение. Внутри драматургического конфликта заложено комедийное решение,

Надо пскать точный подход к атому куску. Драма? Нет. Это было бы вне стиля и вне сверхзадачи.

- 13 зрительном зале вы не встретите сочувствия. Чем искреннее вы будете играть драму, тем меньше сочувствия вам удастся вызвать.

Владимир Иванович попросил всех участников сцены в зрительный пал, к режиссерскому столу.

- Я опять и опять возвращаюсь к обычному моему примеру. Я могу рассказывать, как один молодой человек полюбил молодую девушку, родители были против, они были очень взволнованы возможностью предстоящей свадьбы. Что я рассказываю? Драму. И я стараюсь возбудить в вас сочувствие. А сейчас я вам расскажу другой случай. Один молодой человек полюбил молодую девушку. Родители были против, они были очень взволнованы возможностью предстоящей свадьбы. Что я рассказываю? Комедию, а может быть, даже водевиль. Я вызываю в вас совершенно иные эмоции. Ведь все дело в том, какой жанр, какой стиль. Родители и первой и второй пары волнуются, может быть, горько плачут. Чем искреннее, тем лучше, но где-то в мозжечке актера сидит: играю комедию, а не драму. И дело всегда в том, какова личность, которая испытывает то или иные чувства.

На гостей Забелина - на Даму испуганную. Скептика, Даму с вязаньем, Оптимиста - я, зритель, смотрю с улыбкой, какую бы драму они ни испытывали. И актеры должны это понимать, их искренность должна чем-то отличаться от искренности, которой они будут добиваться в чистой драме. В этой сцене только одни Забелин - как личность - имеет право на драму, а его жена - нет. Так построена пьеса.

- Может быть, тогда вообще отказаться от крика, от этой реплики «Возьмите и меня»? - предложила Ольга Леонардовна.

- Нет, и крик нужен, и реплика нужна, - возразил Немирович-Данченко. - Нужно только сказать себе: я играю комедию. Попробуйте рассказать, как Забелина кричала. Вы знаете, это один из моих любимейших приемов. Не выходит какое-то место - надо попробовать его рассказать.

- Не могу сейчас, - взмолилась Ольга Леонардовна. - У меня сейчас опять все запуталось.

- Я попробую сейчас крикнуть за нас. (Возьмите и меня с собой!» - негромко, но с громадной внутренней драмой крикнул Владимир Иванович. - Я показал сейчас то, что вы играете. Теперь разберемся. Ведь вы не хотите, чтобы зрители, возвратясь домой, рассказывали: «Как она кричала, эта несчастная женщина, когда уводили ее мужа». Вы не можете этого хотеть. Ведь у вас в роли уже есть такие великолепные, настоящие куски, рожденные сущностью пьесы, а не «вообще» драматической ситуацией!

Послушайте, я крикну так, как мне представляется.

- «Возьмите и меня, возьмите!» -крикнул Владимир Иванович с такой же искренностью, но это кричал другой человек. Это кричала женщина трогательная, но в то же время немножко смешная, ничего не понимающая вообще в происходящем, но очень трезво понимающая, что никто и никуда ее не «возьмет».

Этот показ Немировича-Данченко запомнился мне особенно ярко. Владимир Иванович касался того «чуть-чуть», которое в искусстве порой решает все. Он не предлагал облегчить ситуацию, не предлагал Ольге Леонардовне затрачивать меньше эмоциональных сил, не подсказывал ни одной внешне комедийной черточки. Он предлагал только рассматривать каждый кусок роли в комплексе всех предлагаемых обстоятельств.

Прошло несколько дней. Ольга Леонардовна, по-видимому, пыталась «переболеть» происшедшее, по это давалось ей не легко. Мы назначали сцены, в которых она не была занята, но она приходила в театр, сидела в зрительном зале, шутила. А потом просила еще на несколько дней отодвинуть ее репетиции. Владимир Иванович предложил назначить еще одну встречу, я сказала ей об этом, по Ольга Леонардовна запротестовала.

- Ну что вы, у Владимира Ивановича столько работы. Он же устает. А я все поняла. Что-то там внутри...- и она опять сделала совсем непонятный жест, который, однако, все объяснял. - Хотелось чего-то большего, но... Владимир Иванович прав, - закончила она этот полумимический разговор.

Наконец репетиция назначена. С самого начала картины, когда Забелина рассказывает о том, что приготовила на случай ареста узелок с бельем, можно было заметить, что в ней что-то изменилось. Появилась какая-то большая ясность, какая-то обоснованность своей точки зрения.

По еле заметным взглядам, обращенным то на Машу, то на дверь, стало понятно, что, пригласив Рыбакова, она сделала что-то очень важное и теперь напряженно ждет результатов. После прихода Рыбакова, во время его словесной дуэли с Забелиным, она тоже сидела какая-то озорно упрямая, готовая каждую секунду потушить вспыхивающий пожар. Все это не меняло рисунок, это было иным наполнением его. Она нашла в характере Забелиной мостик от «Метрополя» к этой сцене. Она стала и здесь волевой и решительной. Я с большим интересом наблюдала это, но мне было совсем не понятно, как она подойдет к крику: «Возьмите и меня!» Я взглянула на Владимира Ивановича. Он смотрел напряженно, но мне показалось, что и он не угадывает и беспокоится.

Дошли до сцены ареста. И вдруг Ольга Леонардовна, только что такая сильная, волевая, даже самоуверенная, растерялась, заторопилась и вся как-то обмякла. Она стала смешно топтаться на месте, кто-то подвел ее к креслу, она плюхнулась в него и, сидя в кресле, стала кричать: «Возьмите и меня!»

В зале засмеялись. Она всхлипнула, а потом горько заплакала. Во всем ее поведении было что-то чуть-чуть смешное, несмотря на удивительную подлинность переживания.

Владимир Иванович был очень доволен, очень.

- Берегите то, что нашли сегодня, Ольга Леонардовна, - сказал он, подымаясь на сцену. - И слезы настоящие текли, и простота и искренность великолепные, и схвачен крепко авторский замысел.

Я зашла к Ольге Леонардовне за кулисы. Репетиция была в костюмах - она переодевалась.

- Ольга Леонардовна, как случилось, что вы пришли к этому?

- Не знаю, - с улыбкой сказала она. - Вы спросите Владимира Ивановича. Он ведь уверен, что я не умею работать, и Константин Сергеевич тоже так думал. Я действительно, наверно, не умею работать, но мне все-таки нужно, чтобы мне по-своему стало все ясно.

- Ну как началось, расскажите, - пристала я к ней.

- Когда Владимир Иванович показал - я подумала: наседка, и почему-то мне стало обидно. А потом стала думать - конечно, наседка! Ведь я живу для них! А раз наседка, попробую себя распустить, затрепыхаться, когда придет большое горе.

- А как произошло, что до момента ареста вы стали гораздо сильнее, чем на предыдущих репетициях? - продолжала спрашивать я.

- А я все время внушала себе, что все обязательно будет хорошо, все должно быть хорошо, я устрою так, что в результате все наладится. Я даже так решила: если приготовлю узелок, он не понадобится, все обойдется. Мне казалось, что я этим отвожу горе, спасаю мужа, и в душе крепла уверенность, что туча пройдет мимо. А потом неожиданность: за мужем все-таки приходят - тут я и распустилась.

Ольга Леонардовна, как всегда, говорила нескладно, что-то договаривая жестом, мимикой, глазами, но я навсегда запомнила суть этого разговора. Он приоткрыл мне то таинственное и прекрасное в актере, что приходит в результате общей работы, но идет обязательно из тайников его собственной души. Ольга Леонардовна обиделась на Владимира Ивановича за свою Забелину, а потом постепенно обидевший ее образ «наседки» завладел ее душой, и она сама, уже без всяких подсказов, нашла совсем неожиданные ходы в этой роли.