О местном колорите в произведениях Чехова

Проблема местного колорита в творчестве писателя имеет прежде всего краеведческое значение.

Вполне законным является вопрос о том, отразил ли писатель в своем творчестве биографически связанный с определенным краем материал и специфические особенности этого края. К этому вопросу проявляют особенно большой интерес земляки писателя, которые испытывают понятное чувство гордости при мысли, что в их крае жил великий писатель.

Мы уже имеем ряд интересных работ о том, как запечатлены Петербург и Москва в творчестве великих русских писателей, как отразились болдинские впечатления в произведениях Пушкина, яснополянские наблюдения — в произведениях Л. Толстого и т. д.

Но нельзя ограничиться рассмотрением вопроса о местном колорите только с краеведческой точки зрения. Необходим и литературоведческий подход к этой проблеме, так как вопрос о местном колорите является частью общего вопроса о художественном методе писателя-реалиста. Изучение местного колорита должно помочь проникнуть в творческую лабораторию писателя, изучить особенности его реализма, его стиля.

Вопрос о местном колорите в творчестве А. П. Чехова давно стал привлекать внимание биографов писателя и исследователей его творчества. В обильной литературе по этому вопросу имеются, помимо верных наблюдений и общепризнанных положений, необоснованные утверждения, спорные суждения и малоразработанные моменты. Назрела необходимость в уточнении и дальнейшей разработке этого раздела чехововедения.

Вопрос о местном колорите в творчестве Чехова впервые был поставлен земляками писателя — таганрожцами; они много сделали для установления таганрогского колорита в произведениях Чехова.

Таганрогские авторы часто и любовно говорили о местном колорите у Чехова. Это и понятно: землякам великого писателя, гордившимся тем, что в их городе родился и жил Чехов, хотелось установить, где и как у Чехова отразились родной город, люди и природа его родины. Но некоторые таганрожцы в силу неумеренного местного патриотизма впадали в преувеличение, находя таганрогский колорит даже там, где его никак нельзя было предполагать»

На это обратили внимание литературные критики из центра. Так, московский критик М. Любимов писал в 1914 г.: «Лица, знающие Таганрог, легко узнают знакомые места в его произведениях, а сами таганрожцы, «большие патриоты своего отечества», чуть ли не все чеховское готовы приписать Таганрогу и его влиянию. Это, конечно, преувеличение».

Любопытно отметить, что увлекавшиеся таганрогские авторы, говоря о значении Таганрога в творческой жизни Чехова, выдвинули ряд курьезных теорий.

«В том, что Чехов вышел из Таганрога, видят превосходство как бы Таганрога перед другими городами», — сообщает сотрудник ростовского «Южного телеграфа».

Эта идея о «превосходстве» Таганрога над другими городами, по мнению этих авторов, даже обусловлена «историческими причинами». Об этом так писал в местной газете «Шиллер из Таганрога» (таганрогский журналист А. Б. Тараховский):

«Так как город основан Петром Великим, то мы еще тогда решили, что быть ему столицей многомиллионной России. Но это дело не выгорело... Мы затаили обиду, но уже в душе своей признали себя аристократами-неудачниками...

Прошло много лет. Мы уже начали забывать о своем высоком происхождении, как вдруг Таганрог полюбился Александру благословенному — и вновь заговорили о столице, и вновь воспрянули духом, переполнились надеждами. Но и тут пришлось потерпеть крушение. С той поры мы не перестаем мечтать о первенстве и сокрушенно вздыхать о нашем печальном положении» («Приазовская речь», 1910 г., № 140. Между прочим, наблюдательный 17-летний Чехов-гимназист характеризовал этих «аристократов-неудачников» как «приказчичью аристократию», которая «дерет нос от того, что живет не в Бахмуте, а в портовом городе». (Из письма к М. М. Чехову от 9 июня 1877 г.)).

Особенности истории Таганрога привели, по мнению Тараховского, к специфическому воспитанию «деятелей» в Таганроге:

«В таком мечтательном духе воспитывались и наши деятели. О малых делах они и слышать не хотели, а большие не давались... Так сама атмосфера создает в Таганроге бездеятельных людей, способных лишь мечтать, но не работать».

Другой таганрогский автор, Н. Чужбинин также считает, что Таганрог — «особенный город», не похожий на все остальные города. Таганрогской жизни всегда были свойственны «искания лучшего, недовольство окружающим», характерная черта таганрожцев — мечтательность. «Мечтой жило и живет местное общество» («Таганрогский вестник», 1910 г., № 19).

Отдельные таганрогские авторы, развивая эту своеобразную «теорию» о специфических особенностях Таганрога и его «деятелей», воспитанных в «мечтательном духе», распространяли ее и на Чехова-писателя. Так, Н. Чужбинин утверждал, что мечтательность Чехова родилась в атмосфере таганрогской «мечтательной» жизни.

Близок был к этой «теории» и Антонов, который тему красоты в творчестве Чехова связывал с Таганрогом: «Тут тоже чувствуется это стремление к красоте». А любовь писателя к природе он объяснял тем, что Чехов в Таганроге жил на улице с обильной растительностью.

Среди авторов-таганрожцев, писавших о местном колорите у Чехова, надо особо выделить В. Г. Тана и П. П. Филевского.

В. Г. Тан, писатель-этнограф, земляк Чехова, тоже учившийся в Таганрогской гимназии, в статье «На родине Чехова», написанной в 1909 г. (См. том VIII собр. соч. В. Г. Тана, изд. «Просвещение», стр. 293—334), указал на ряд произведений Чехова, в которых, по его мнению, отразились таганрогские впечатления писателя, — «Огни», «Степь», «Палата № 6», «Холодная кровь», «Хирургия», «Человек в футляре», «Лошадиная фамилия» и др. Устанавливая местный колорит в этих произведениях, Тан находит в них отдельные случаи из таганрогской жизни и называет прототипов — таганрогских обывателей. Так, о «Хирургии» Чехова Тан пишет:

«Хирургия — тоже таганрогское приключение. Старый дьякон с зубной болью, высокий, коренастый старик, жив до сих пор. Фельдшер — «хирург» — уже умер. Фамилия у него была характерная: Довбило. Жаль, что она не могла попасть в рассказ Чехова».

Отмечая большое количество произведений Чехова с таганрогским колоритом, Тан в то же время с удивлением констатирует поразивший его факт — все же незначительное количество таганрогского материала в творчестве Чехова:

«Как далеко отразились в творчестве Чехова воспоминания детства, следы этой оригинальной обстановки, шум торговли, разгул контрабанды, смешение племен, запах южного моря, приволье степей? Мне кажется, меньше, чем можно было ожидать. Пейзаж и природу русского юга, море и степь, и разгул принес в литературу другой писатель, буйный волжанин — Максим Горький.

Антон Чехов, «человек с моря» (правда, только с Азовского моря), вышел каким-то чудом писателем средней России. Пейзаж и природа, чувства и мысли Чехова принадлежат среднерусской полосе».

В этом высказывании Тана есть правильные мысли о том, что многое в творчестве Чехова характерно для средней полосы России, что Чехов не стал поэтом моря, хотя и был «человеком с моря». Но Тан неправ, считая, что в творчестве Чехова не нашли отражения пейзаж русского юга и «приволье степей».

Тан дает положительную оценку тем произведениям Чехова, в которых, как ему кажется, местный материал приводится полностью, без всяких изменений: «Лев и Солнце» — это таганрогский случай, рассказанный притом без всяких изменений». А в «Человеке в футляре» Тан отмечает много таганрогского колорита, вплоть до любимого таганрогского ругательства: «Ступайте к чертям собачьим».

Наоборот, Тан сетует на Чехова в тех случаях, когда писатель опускал в своих рассказах мелочи и подробности из быта отдельных таганрогских обывателей. Тан с сожалением отмечает, например, то, что Чехов не показал одной слабости «человека в футляре», которую имел таганрогский прообраз этого персонажа — инспектор Таганрогской гимназии Дьяконов: «Он страстно любил гонять голубей».

В. Г. Тан подошел к вопросу о местном колорите как писатель-этнограф, любующийся отдельными бытовыми деталями.

В 1914 г. В. Г. Тан выступил с новой статьей о Чехове — «Родина Чехова» (Журн. «Солнце России», 1914 г., июнь). В этой статье Тан, по существу, повторяет положения своей статьи 1909 г. Он попрежнему, но более подчеркнуто изображает пестрое население Таганрога чеховской поры и жизнь этого населения как своеобразную, идиллическую экзотику:

«Все племена российского юга смешались в Таганроге. Греки, армяне, евреи, «хохлы», «кацапы», донцы, тавричане, турки, «персюки» и многие другие. Хлеба хватало на всех. Жили между собою мирно, а ежели дрались, так дрались любя, взаимным мордобоем... Жизнь протекала по своему ярко, просторно и сочно. Люди попадались упрямые, с размахом, рыцари степные и вместе печенеги».

Повторяя свою мысль о том, что Чехов не стал певцом этой южной «экзотики», Тан пользуется для объяснения этого факта... географическим методом, а для большей убедительности проводит аналогию между Чеховым и Гоголем:

«И невольно вспоминается Гоголь, тоже выходец с теплого юга, выросший в милой Диканьке пасечником Рудым, а потом угодивший на север — и расцветший, и погибший... Южное веселье становится на севере больною и горькой улыбкой. Гоголь и Чехов, рожденные на юге, не вынесли севера».

Среди авторов-таганрожцев особое место занимает П. П. Филевский, историк г. Таганрога, сначала ученик, а потом преподаватель Таганрогской гимназии. Он — почти полностью отрицал наличие таганрогского колорита в произведениях Чехова.

В неопубликованной рукописи П. П. Филевского (Небольшие выдержки из этой рукописи привел Юрий Соболев в статье «Учителя Чехова», в сб. «Чехов», изд. «Федерация», 1930 г) «Таганрогская гимназия в ученические годы А. П. Чехова и его местные биографы и отношения писателя к родному городу», хранящейся в архиве Таганрогского литературного музея им. А. П. Чехова, находим по интересующему нас вопросу, наряду с ценными соображениями, в некоторых случаях подкрепленными фактами, и ряд спорных и неверных положений.

Филевский справедливо подвергает сомнению достоверность материалов воспоминаний и докладов о Чехове отдельных земляков писателя, видя в их мемуарах и сообщениях желание «пристегнуть» свое имя к имени знаменитого русского писателя. Филевский, например, опровергает достоверность рассказа одного из авторов-таганрожцев об имитации Чеховым-гимназистом разговора по телефону простым фактом — в Таганроге в ту пору не было еще телефона: «рассказ о телефоне есть анахронизм лет на 10». Филевский полемизирует с Таном, считая досужим вымыслом этого автора отдельные суждения о таганрогском колорите в произведениях Чехова: «Холодная кровь», «Брак по расчету» ничего специального таганрогского не имеют и не приурочены к местным событиям — это могло быть везде.

То же можно сказать и о «Хирургии». Фамилия фельдшера Довбило ошибочна у Тана; был зубной врач Довчило и очень хороший врач, он обслуживал два города — Таганрог и Новочеркасск, проживая и работая по полумесяцу то в одном, то в другом городе.

Рассказы об ордене «Льва и Солнца» ни к какому городскому голове не относятся; этот орден получил от персидского шаха строитель Курс.-Харьк.-Азовской железной дороги Я. С. Поляков, он же строитель и железной дороги в Персии».

Выражая реакционную точку зрения, Филевский особенно старательно пытается отрицать таганрогский колорит в «Человеке в футляре». Охарактеризовав инспектора таганрогской гимназии А. Ф. Дьяконова с самой положительной стороны, он тенденциозно утверждает, что между «человеком в футляре» и А. Ф. Дьяконовым ничего общего нет, и в этом произведении Л. П. Чехова никакого местного колорита найти нельзя».

Филевский считает, что и в повести Чехова «Степь» нет местного колорита: «Чудеснейшая повесть «Степь» ничего городского таганрогского не имеет. Город, изображенный там, по всей вероятности, Екатеринослав: мост, архиерей, привоз шерсти. Было бы похоже на Ростов, но в Ростове архиерея не было».

Филевский с оговорками видит местный колорит только в «Огнях» Чехова: «Тан, как и другие биографы, считает «Огни» Чехова наиболее колоритным для Таганрога рассказом. Это верно только по топографии и некоторым местным словам».

Филевский приходит к таким выводам: местного колорита у Чехова гораздо меньше, чем хотят найти таганрожцы; биографы Чехова придавали местному колориту в его произведениях слишком большое значение; Чехов даже в самые ранние годы своей литературной деятельности предпочитал брать темы из московских впечатлений, а не искать их на своей родине; Таганрог исторически и географически настолько своеобразен («Город Таганрог не походит на другие русские города, имея коренное население греческое и большие коммерческие связи с Южной Европой, находясь, с одной стороны, под влиянием Донщины и, с другой, — Малороссии»), что местный колорит был бы резко заметен, если бы он имелся.

В последней фразе заметна попытка Филевского свести местный колорит к какой-то таганрогской экзотике.

Легенду об экзотичности Таганрога чеховской поры опровергли многие современники писателя.

Московский критик М. Любимов писал в 1910 г.: «Таганрог пережил свою славу... Когда-то это был крупный экспортный центр. Ростов только зарождался, и вся хлебная торговля Приазовья шла через Таганрог... Чехов уже не застал этих времен... Приблизительно с 60-х годов Таганрог стал падать. Торговля перешла в Ростов... Неподвижная тишина характерна для Таганрога... При Чехове Таганрог был почти таким же, как сейчас».

Так же характеризуют Таганрог и другие современники Чехова (Вл. Ленский и др.).

Описания и характеристика Таганрога, данные современниками Чехова, совпадают с отзывом самого Чехова в его письмах с родины в 1887 г.: «Впечатления Геркуланума и Помпеи: людей нет... Грязен, пуст, ленив, безграмотен и скучен Таганрог».

О Таганроге как типичном провинциальном городе России говорил и лучший дореволюционный биограф Чехова Д. Измайлов: «Нельзя сказать, чтобы краски этого города были ярче тех, что обычно отличают русский провинциальный город» (А. Измайлов. «Чехов», 1916 г).

О таганрогском колорите в произведениях Чехова много писали и говорили особенно в 1910 и 1914 гг., когда отмечались юбилейные чеховские даты.

Так, Я. Н. Лицын в своей юбилейной речи «О творчестве Чехова» затронул вопрос о местном колорите в творчестве Чехова и подчеркнул мысль о том, что Чехов — первый русский писатель, который «касается в своих произведениях Приазовья, восточной Новороссии, в связи с особенностями жизни этого края, с оборотами русской речи этих мест, с изображением типичных фигур, встречающихся в его произведениях и составляющих как бы новый вклад в сокровищницу русской литературы» («Приазовская речь», 22 января 1910 г).

А. Б. Тараховский в статье «А. П. Чехов и Таганрог» указывал на ряд произведений Чехова, в которых отразились таганрогские мотивы. Особенно выделяет он рассказ «Огни».

«Это — таганрогская жизнь не только по месту действия, но и по характеру изображаемых лиц. В этом рассказе художественно описана дачная местность у моря — "Елисаветинскй парк» (Карантин)... описана также главная Петровская улица и «Европейская гостиница». Действующие лица «Огней» — таганрогские обыватели, и сама жизнь их — жизнь таганрожцев 80-х годов» (Журн. «Солнце России», 1914 г., июнь).

Первым, кто довольно обстоятельно разработал вопрос о таганрогском колорите в творчестве Чехова, был П. Сурожский. Еще в 1910 г., в статье «Живые персонажи у Чехова», он показал на большом количестве примеров, что родина Чехова — Таганрог и обширное, богатое Приазовье — заметно отразились во многих произведениях Чехова. П. Сурожский устанавливает локальные черты и называет таганрогских прототипов чеховских персонажей в рассказах «Ворона», «Холодная кровь», «Человек в футляре» и др.

Вскрывая таганрогский колорит в произведениях Чехова, П. Сурожский не потерял чувства меры, как некоторые таганрожцы, и в конце статьи пришел к выводу: «Творчство Чехова — это вся Россия» («Южный край», 1910 г., № 9891).

В 1914 г. П. Сурожский выступил с большой статье «Местный колорит в произведениях Чехова» («Приазовский край», 1914 г., №№ 171 и 172). Здесь автор снова высказывает твердое убеждение в наличии Таганрогского колорита в творчестве Чехова:

«Местный колорит в произведениях Чехова бросается в глаза всякому, кто сколько-нибудь знаком с жизнью и на селением Таганрога и прилегающего к нему района. Это одинаково заметно и в ранних, и в зрелых произведениях Чехова... Наблюдательному и вдумчивому Чехову открывался в родных местах широкий простор для художественных восприятий... Все это дало молодому Чехову огромный запас жизненных наблюдений, которые он использовал потом в своих произведениях».

П. Сурожский не только устанавливает таганрогский колорит в отдельных произведениях Чехова (увеличив количество их сравнительно со статьей 1910 г.), — он восторженно любуется поэтическим местным колоритом в таких произведениях Чехова, как «Степь», «Счастье»: «А вот прелестное, поэтическое «Счастье». Кто знает тот район, который прилегает к Таганрогу, — холмистую, изрезанную речонками и балками степь, разбросанные по ней села и хутора, — тот обрадуется этому рассказу, как чуду. Здесь все местное, яркое, колоритное».

Статья Сурожского содержит в себе ценный познавательный материал. Пожалуй, она является самой значительной работой в дореволюционной литературе по вопросу о местном колорите в творчестве Чехова. Но в его статье имеется и ряд серьезных недочетов, ряд неверных или спорных суждений о наличии таганрогского колорита во многих произведениях Чехова. Сурожский подошел к разрешению проблемы ограниченно — он свел вопрос только к установлению локальных моментов в произведениях Чехова. Стремясь найти в произведениях Чехова только «бытовую правду» и «местную правду», Сурожский ограничивает реализм Чехова, превращает Чехова в бытописателя.

Сурожский, как и другие авторы, не заметил одной существенной стороны в вопросе о таганрогском колорите в произведениях Чехова, а именно, что Чехов знал и отобразил в своем творчестве один лишь Таганрог — буржуазно-мещанский, с его купцами, чиновниками, интеллигентами. Другого Таганрога — растущего промышленного центра, со значительным рабочим населением — Чехов не видел и не показал в своих произведениях.

Можно сказать, что разработка вопроса о таганрогском колорите в творчестве Чехова долгое время велась односторонне — только по линии установления локальных черт в произведениях Чехова; при этом, как отмечалось выше, некоторые таганрогские авторы теряли чувство меры и находили таганрогский колорит чуть ли не во всех произведениях Чехова. Не избежал этой крайности и П. Сурожский.

Советские чехововеды некоторое время следовали в разработке вопроса о местном колорите по пути, проложенному П. Сурожским и др. лучшими дореволюционными чехововедами. Типичной в этом отношении работой является статья А. В. Васильева «Краевые мотивы в творчестве Чехова», появившаяся в 1935 г. (Сб. «Чехов и наш край» под ред. А. М. Линина, Ростов н-Д., 1935 г).

Автор, следуя установившейся традиции, свел вопрос о местном колорите к вопросу о локальных элементах в отдельных произведениях Чехова.

Сейчас для нас очевидно, что и вопрос о локализации надо пересмотреть, уточнить.

В деле уточнения локальных моментов в произведениях Чехова с таганрогским колоритом большую услугу чехововедам оказал профессор ботаники И. В. Новопокровский в своей работе «Природа в изображении А. П. Чехова» («А. Чехов. Сборник материалов научно-творческой сессии» Ростов н-Д., 1945 г).

Тщательно изучив соответствующие материалы и старые карты б. Таганрогского округа, он топографически точно установил все маршруты поездок Чехова по приазовской степи и отдельные места Таганрогского округа, которые стали предметом изображения в чеховских «степных» произведениях. В частности, И. В. Новопокровский, в противовес некоторым биографам Чехова, выдвинул убедительную гипотезу,— что в рассказе «Счастье» списана местность, расположенная к югу от станции Штеровки, в верховьях реки Миуса. Эта же местность изображена и в рассказах Чехова «В родном углу» и «Печенег».

Таким образом, проблема местного колорита у Чехова долгое время изучалась только с краеведческой точки зрения. Чехововеды много и, в отдельных случаях, плодотворно поработали по установлению конкретных локальных особенностей в отдельных произведениях Чехова. Но вопрос о локализации не решает полностью вопроса о местном колорите.

Михаил Павлович Чехов, авторитетный для нас биограф писателя, считал, что в жизни А. П. Чехова были три эпохи, которые отразились на всем его творчестве, — таганрогская, истринская и мелиховская (М. П. Чехов. «Об А. П. Чехове». «Журнал для всех», г., № 7).

В биографических очерках, посвященных своему брату, М. П. Чехов показал, как впечатления и наблюдения, связанные с этими тремя периодами жизни Антона Павловича, отразились в его отдельных произведениях.

В литературе о Чехове отмечалось также значение Москвы в творческой биографии писателя.

Гранитов в 1910 г. писал: «Чехов пришел с юга, впервые признали его большим писателем в Петербурге, но нигде так полно и так близко не чувствуется Чехов, как именно в Москве. Нигде и сам Чехов не чувствовал себя более дома, чем в Москве. И недаром же Москва явилась символом стремления к светлой, широкой жизни в лучшем из драматических произведений Чехова — в «Трех сестрах».

М. Любимов в 1914 г. писал: «Может быть, тихая таганрогская жизнь дала первый толчок чеховскому творчеству, но все же, само собой разумеется, Чехов принадлежит не Таганрогу, а России, и ближе всего он старушке Москве, о которой он всегда отзывался с такой нежной любовью».

Эти мысли дореволюционных авторов о значении Москвы в жизни и творчестве А. П. Чехова развил советский исследователь А. Дерман в своей книге «Москва в жизни и творчестве А. П. Чехова» (1948 г.).

В критической литературе о Чехове не раз ставился вопрос о том, какой период в жизни писателя сыграл особенно большую роль в творческом развитии Чехова.

Одни авторы придавали решающее значение таганрогским впечатлениям в становлении Чехова-писателя, в развитии его творчества, и подчеркивали, что именно Таганрог дал России Чехова-писателя. Так, М. Любимов считал, что Чехов «близко пережил засасывающий ужас глухого провинциального болота и из кладезя таганрогской жизни черпал мотивы своих произведений».

О тесной, органической связи творчества Чехова с таганрогскими впечатлениями говорили многие авторы — М. Чехов, А. Измайлов, В. Ленский, И. Меч, О. Норвежский, Ю. Соболев и др.

Другие авторы указывали на исключительную роль в творческой биографии Чехова истринского периода его жизни (Бабкино, Воскресенск, Звенигород). На это впервые обратил внимание М. П. Чехов; по его свидетельству истринскими впечатлениями навеяны сюжеты многих произведений Чехова («Хирургия», «Беглец», «Детвора», «Ведьма» и др.).

Об Истре, сыгравшей значительную роль в творческой деятельности Чехова, говорили и позднейшие биографы писателя. Б. Земенков называет Истру исключительно плодотворной почвой для молодого чеховского таланта и устанавливает интимную близость истринских мест поэтическому облику Чехова (Б. Земенков. «Чеховская Истра», сб. «Подмосковные», г., изд. Гослитмузея).

Часто литературные критики спорили по вопросу, какой местный материал превалировал в творчестве Чехова и был интимно более близок Чехову как писателю. Отдельные авторы пытались сделать Чехова или южнорусским писателем или среднерусским. Схоластичность этого спора очевидна.

На правильной позиции стояли те авторы, которые утверждали, что Чехов принадлежит всей России. Действительно, Чехову-писателю были в одинаковой степени близки и таганрогский, и истринский, и мелиховский, и московский и др. местные материалы. Чехов использовал в своем творчестве все богатство своих наблюдений над русской действительностью.

Весьма примечательно, что авторы иногда находят различный местный колорит в одном и том же произведении Чехова. Приведем несколько примеров.

В. Г. Тан считает, что сюжет и действующие лица «Хирургии» взяты из таганрогской действительности, а М. П. Чехов находит в том же рассказе истринский материал.

Ю. Соболев связывает «Чайку» с истринскими поэтическими местами, а Вл. Немирович-Данченко полагает, что «Чайка» навеяна мелиховскими впечатлениями.

Одни чехововеды называют прототипом «человека в футляре» инспектора Таганрогской гимназии Дьяконова, другие — публициста петербургского «Нового времени» Меньшикова.

Это все — не случайно. Чехов не был простым бытописателем местной жизни. Локализация материала используется Чеховым для художественно-реалистического изображения русской жизни. Местный материал, ложившийся в основу того или другого произведения Чехова, творчески перерабатывался писателем, поднимался до типических обобщений.

Ясно, что в «Хирургии» основное заключается не в местном материале, а в общероссийском характере подобных явлений, ярко рисующих старую провинциальную больницу.

Одно из лучших произведений Чехова «Человек в футляре» — написано с использованием таганрогских впечатлений, таганрогский колорит ощущается в «подтексте» рассказа, но основное в этом рассказе не показ таганрогской жизни, а изображение социально-политической обстановки, характерной для царской России — «страны казенной» (Чехов). И то обстоятельство, что чехововеды находили прототипов Беликова и в Таганроге (Дьяконов) и вне Таганрога (Меньшиков), не является случайным — это свидетельствует о распространенности подобного типа людей, порожденных и воспитанных всем укладом дореволюционной общественно-политической жизни.

Нельзя не согласиться с проф. Нечкикой: «Если речь идет о подлинно художественном образе, то есть типе, находка «прототипа» не поможет, она всегда сомнительна, поскольку речь идет о широком обобщении черт многих современников» («Грибоедов и декабристы», стр. 338).

Но мы не можем игнорировать и того факта, что местный материал играл большую роль в творчестве Чехова. Сам писатель неоднократно указывал на связь своих произведений с местным материалом.

В письме к Г. М. Чехову (от 9 февраля 1888 г.) Антон Павлович указывал на то, что в «Степи» изображена приазовская степь: «Действие происходит на юге, недалеко от Таганрога».

В письме к Суворину (от 26 июня 1899 г.) Чехов говорит об использовании в «Мужиках» мелиховского материала: «В беллетристическом отношении после «Мужиков» Мелихово уже истощилось и потеряло для меня цену».

В письме к А. М. Горькому (от 16 октября 1900 г.) Чехов сообщает о пьесе «Три сестры»: «Действие происходит в провинциальном городе, вроде Перми, среда — военные, артиллерия».

Помимо этих прямых указаний Чехова на местный материал, использованный в том или другом его произведении, мы можем привести еще ряд ценных для нас высказываний Чехова, косвенным образом раскрывающих локальную основу отдельных произведений и образов. Остановимся на некоторых высказываниях Чехова.

Проливают свет на локальные черты в образе доктора Старцева («Ионыч») слова Антона Павловича из его письма к М. Е. Чехову (от 31 января 1885 г.): «Я уверен, что, служа в Таганроге, я был бы покойнее, веселее, здоровее, но такова уж моя «планида», чтобы остаться навсегда в Москве. Тут мой дом, моя карьера. Служба у меня двоякая. Как врач, я в Таганроге охалатился бы и забыл свою науку, в Москве же врачу некогда ходить в клуб и играть в карты. Как пишущий, я имею смысл только в столице».

Образное, колоритное слово «охалатиться», которым Чехов характеризует жизнь обывателя-интеллигента в Таганроге, можно вполне применить также к характеристике жизни Ионыча. Любопытно еще одно свидетельство писателя Вл. Ленского. Он вспоминает, как Чехов, уезжая из Таганрога в Ялту лечиться, говорил шутя провожавшим его землякам: «Литература — невыгодное занятие. Вон у всех таганрогских врачей есть свои дома, лошади, коляски, а у меня ничего нет. Брошу-ка я литературу, займусь медициной». Разве эта чеховская характеристика таганрогских врачей не связана с характеристикой доктора Старцева из «Ионыча»?

Можно привести еще один пример. Локальность образа Кулыгина из «Трех сестер» устанавливается воспоминаниями А. Л. Вишневского, артиста Московского художественного театра, товарища Чехова по Таганрогской гимназии. В своей книжке «Клочки воспоминаний» (1928 г.) он рассказывает: «Чудаческие черты таганрогских учителей нашли себе применение в произведениях Антона Павловича. Позднее, играя Кулыгина в «Трех сестрах», я как-то спросил Антона Павловича, зачем это нужно, чтобы Кулыгин в последнем акте являлся со сбритыми усами.

— Послюшьте, — отвечал Антон Павлович, — вы же помните Виноградова?

Тогда я сразу сообразил, в чем тут дело. Виноградов, Василий Ксенофонтович, преподавал, как и Кулыгин, латинский и русский язык. Он носил бородку и усы. И вдруг приходит в класс со сбритыми усами». Оказалось, что Виноградов сбрил усы по случаю получения инспекторского места.

Не только образ Кулыгина, но и внесценический образ директора гимназии, а также характеристика гимназической жизни в «Трех сестрах» имеют локальную таганрогскую окраску. Здесь важно установить факт, что в одном и том же произведении Чехова мы находим различный местный материал, сочетание различных локальных черт — в «Трех сестрах», наряду с основным пермским материалом, присутствуют и отдельные особенности, навеянные таганрогскими впечатлениями.

В связи с этим обращает на себя внимание то обстоятельство, что Чехов в письме А. М. Горькому о «Трех сестрах» не прямо называет Пермь, а говорит: «вроде Перми». Это, очевидно, имеет свой смысл; расшифровать его можно следующим образом: суть заключается не в том, что в пьесе изображается Пермь, а в том, что изображается русский провинциальный город — «вроде Перми». И если мы сопоставим изображение жизни в городе, показанном в «Трех сестрах», с приморским городом N в «Огнях», написанных на таганрогском материале, то мы найдем много общего в характере провинциальной жизни. Это можно подтвердить и словами Чехова из рассказа «Огни», где писатель, характеризуя город N, констатирует: «Столичному человеку живется в нем так же скучно и неуютно, как в любой Чухломе или Кашире».

Таким образом, несмотря на наличие в этих произведениях местного материала с его конкретными локальными чертами (в «Огнях» — море, «Карантин» — загородные дачи, степь и пр., в «Трех сестрах» — березы, холодно в мае и пр.), основное здесь не в географической точке, не в различии местного материала, а в общности характера и стиля провинциальной жизни.

Еще Н. Г. Чернышевский указывал на необходимость местных красок в произведениях реалистического искусства: «Без местного колорита в обстановке, без национального элемента в действующих лицах никак не могут обходиться настоящие романы, настоящие повести» («Повести в повести» ).

Местный колорит у Чехова служит целям конкретно-реалистического изображения русской действительности.

В использовании Чеховым местного колорита проявились некоторые особенности его художественного метода и стиля.

А. М. Горький впервые обратил внимание на своеобразие реалистического таланта Чехова: «В рассказах Чехова нет ничего такого, чего не было бы в действительности. Страшная сила его таланта именно в том, что он никогда ничего не выдумывает от себя...»

Чехов в своем творчестве всегда проявляет стремление опираться на подлинную «фактуру» жизни.

Художественное воспроизведение жизни у Чехова всегда дается в богатстве и многообразии ее индивидуальных, конкретных проявлений.

Этой особенностью Чехова-писателя объясняется исключительный интерес Чехова к окружающей его жизни, изучение местного материала, введение его в ткань художественных произведений.

Местный материал у Чехова придает реалистическую конкретность, убедительность изображению жизненных явлений. Чехов в своих произведениях проявлял не только исключительную наблюдательность, писательскую зоркость, тонкое «видение» окружающей его жизни, но и умение отбирать из большого запаса впечатлений и наблюдений наиболее существенное, типичное для данной жизни.

Сам Чехов так характеризовал свою творческую лабораторию, в которой перерабатывались жизненные наблюдения:

«Я умею писать только по воспоминаниям, и никогда не писал непосредственно с натуры. Мне нужно, чтобы память моя процедила сюжет, и чтобы на ней, как на фильтре, осталось только то, что важно или типично» (из письма к Ф. Д. Батюшкову от 15 декабря 1897 г.).

Произведения Чехова могут служить яркой иллюстрацией к словам В. Г. Белинского о том, что подлинно реалистическое произведение рисует «факт действительности, такой, как она есть, но факт, не списанный с действительности, а проведенный через фантазию поэта, озаренный светом общего (а не исключительного, частного и случайного) значения» (В. Г. Белинский. «Русская литература в 1842 г.»).

По сути, в творческой переработке жизненного материала у Чехова много общего с творческой лабораторией любого писателя-реалиста, — здесь наблюдается один и тот же общий процесс: зоркое наблюдение явлений и фактов жизни — фильтрация этих фактов в творческой фантазии — превращение фактов в общие понятия, в обобщения.

Но в чеховском мастерстве есть отдельные особенности, отличающие его от других писателей-реалистов.

Уменье Чехова отбирать важный или типичный материал проявилось в его замечательном искусстве художественного лаконизма.

В пьесе «Чайка» Аркадина говорит писателю Тригорину: «Ты можешь одним штрихом передать главное, что характерно для лица или пейзажа, люди у тебя, как живые».

В этих словах ярко показана особенность художественной манеры самого Чехова. Он умел создавать живые образы, полные художественной яркости и пластической конкретности. Изумительное чеховское искусство детали проявилось в умении выбрать такую деталь, какая необходима для полноты общего значения.

Творческая фантазия Чехова, его способность «домыслить» материал жизненных наблюдений проявилась в умении не только отобрать типичные детали, но и в умении эти детали социально осмыслить, подчас поднять их на высоту социального символа.

Чехову в высшей степени было присуще то мастерство, о котором говорил Белинский: «Поэт должен выражать не частное и случайное, но общее и необходимое, которое дает колорит и смысл всей его эпохе» («Взгляд на русскую литературу 1847 года»).

Предельно конкретные реалистические образы Чехова всегда воспринимаются как широкие обобщения.

Своеобразие реалистической манеры Чехова заключается в том, что он никогда не боится частного и конкретного, он умеет превратить частное и конкретное в глубокое обобщение. В этом — и особенность и сила таланта Чехова.

Иногда Чехов даже в одном штрихе раскрывает большой социальный смысл (вспомним реплику Беликова в «Человеке в футляре»: «Как бы чего не вышло» и т. п.).

В большинстве случаев местный колорит не представлял для Чехова — особенно зрелого периода — самодовлеющей ценности, хотя писатель любил, как он сам признавался, жанр «легонькой сценки» из местной жизни. Некоторые произведения Чехова этого жанра, например, «В Сокольниках» (1885 г.), имеют подзаголовок «сценка».

Классическим образцом этого жанра является рассказ «В Москве на Трубной площади» (1883 г.) — прямой наследник русского «физиологического» очерка первой половины 19 века. В письме к Лейкину Чехов отметил, что этот рассказ имеет «чисто московский интерес». Действительно, это яркая зарисовка сцены из московской жизни в отдельных ее конкретных проявлениях.

Конкретную картину города Таганрога и жизнь таганрожцев Чехов рисует в «Огнях».

Использование большого количества разнообразного местного материала дает возможность Чехову показать широкую панораму общерусской жизни.

В этом отношении Чехов с его широким кругом наблюдений в значительной мере преодолел ту ограниченность творчества многих русских писателей, о которой говорил в свое время А. М. Горький:

«Почти все классики и многие крупные писатели наши были уроженцами Тульской, Орловской и других, соседних с Московской губерний. Жанр и пейзаж, быт и природа, в которых писатели воспитывались, довольно однообразны. Решающие впечатления детства были ограничены действительностью Московской области, и эта узость поля наблюдения определенно отразилась впоследствии на творчестве классиков. Можно привести немало доказательств ограниченного знакомства классиков с общерусской жизнью».

Отдельные специфические особенности того или иного местного материала использовались Чеховым в зависимости от конкретных творческих задач, над разрешением которых он работал в тот или другой период своей литературной деятельности.

Так, когда Чехов в переломный период своей творческой жизни решил поставить во весь рост тему родины в сочетании с темами природы, счастья, красоты, он обратился к южнорусскому материалу; специфические особенности приазовской степи (бесконечная даль, широкий простор, свобода) дали ему нужный материал для решения большой идейно-творческой задачи, реализованной в повести «Степь» и в примыкающем к ней цикле «степных» произведений.

Определенные конкретные черты этого местного материала помогли Чехову создать эти многозначительные по содержанию и своеобразные по форме художественные произведения (см. об этом в главе «Тема степи в творчестве Чехова»).

На примере использования таганрогских впечатлений можно установить определенную эволюцию в использовании местного материала у Чехова.

В ранних произведениях Чехова, когда юный писатель еще не придавал большого значения своей литературной деятельности, не ставил перед собой серьезных творческих задач, когда он, по собственной характеристике, «брал жизнь и, не задумываясь над нею, тормошил ее туда и сюда», — местный материал выступал часто и непосредственно.

Показ «экзотики» провинциальной жизни часто давался в ранних произведениях Чехова обнаженно, документально, порой прямо натуралистически. Антоша Чехонте вкрапливал в свои произведения отдельные таганрогские черточки — эпизоды из жизни города и его жителей («Азовское море потонет в таганрогской грязи» и пр.), фигуры и фамилии таганрогских обывателей (Вронди, Адабашев, Грохольский, Стамати и др.).

Колоритная фигура таганрогского грека Стамати, завсегдатая лавки отца Антона Павловича, воспроизведена Чеховым несколько раз в отдельных произведениях «свадебного» цикла («Свадебный сезон», «Свадьба с генералом», «Свадьба»).

Примечательна творческая история чеховской темы мещанской свадьбы. По свидетельству М. П. Чехова, Антон Павлович, будучи студентом-медиком, совершил вместе со своим братом-художником Николаем Павловичем поездку в Таганрог, где они попали на свадьбу к родственнику. В результате этой поездки появилась юмореска «Свадебный сезон», помещенная в журнале «Зритель» в 1881 г. Николай Павлович нарисовал участников свадьбы, Антон Павлович написал текст к рисункам брата. «Свадебный сезон» был создан братьями Чеховыми с явным использованием таганрогского материала. Некоторые таганрогские обыватели узнали себя в «Свадебном сезоне» и всерьез обиделись, усматривая в рисунках и тексте юморески карикатуру на себя. Об этом писал Антону Павловичу его брат Александр в 1882 г.: «Если вам обоим дороги ваши бока, то не советую вам ездить в Таганрог... Все сплошь обижены на вас за «Свадьбу» в «Зрителе». Здесь на эту карикатуру смотрят как на выражение черной неблагодарности».

Одна из фигур, выведенных в «Свадебном сезоне», — грек Николай Стаматич. Это точное обозначение имени и фамилии таганрогского знакомого Чеховых.

В «Свадьбе с генералом», написанной в 1884 г., «экзотика» мещанской свадьбы дается уже в развернутом сюжете, заключающем в себе больше серьезного обличительного материала, чем в «Свадебном сезоне».

В «Свадьбе с генералом» таганрогский обыватель Николай Стамати получил иное обозначение: «Иностранец греческого звания по кондитерской части Харлампий Спиридонович Дымба».

В водевиле «Свадьба», созданном в 1889 г., обличение еще более усилилось, «герои» мещанской свадьбы получили четкую социально-психологическую окраску.

В «Свадьбу» перекочевали отдельные персонажи из «Свадебного сезона» и «Свадьбы с генералом», в том числе и грек-кондитер Дымба.

Примечательна также эволюция образа донского помещика-«печенега» в произведении Чехова.

«Письмо донского помещика», напечатанное в 1880 г., рисует гротесковый портрет дикого, невежественного помещика. Рассказ «Печенег», опубликованный в 1897 г., разоблачает того же дикаря — донского помещика, но рисует его как типический характер в типических обстоятельствах; в рассказе дается реалистическое обобщение. Так Чехов идет от юмористического изображения «экзотики» в образе обывателя-пошляка к социально-острой, реалистически углубленной сатире.

С течением времени крепнет реалистический талант Чехова, растет сознание писательской ответственности, совершенствуется творческий метод, меняется характер использования местного материала.

Показательно то, что Чехов — зрелый художник — забраковал многие свои ранние произведения, навеянные таганрогскими впечатлениями, не включив их в собрание сочинений, издававшееся в 1901—1903 гг. Не поместил он в этом собрании даже значительное по содержанию произведение «Огни», напечатанное впервые в 1888 г., когда Чехов уже вышел из мелких юмористических журналов в «большую» литературу.

Почему не поместил? В. Г. Короленко выдвинул предположение, что Чехов выражал недовольство рассказом «Огни», вследствие того, что настроение рассказа «омрачалось несколько циничными, но еще более грустно-скептическими нотами» (В. Г. Короленко. «Антон Павлович Чехов», 1904 г).

Думается, что к этой мысли В. Г. Короленко можно присоединить и другую — в этом рассказе отводится слишком большое место точному описанию Таганрога и его жителей.

Для зрелого Чехова местный материал не представлял самодовлеющей ценности. Чехов, освобождая свои произведения от элементов бытовизма и натурализма, глубже осмысливая социальное содержание жизни, использует местный материал, в том числе таганрогский, для широких реалистических обобщений. В зрелый период своего творчества Чехов обычно не делает прямых указаний на местный материал, хотя таганрогские впечатления в некоторых случаях довольно явственно ощущаются в «подтексте» отдельных произведений Чехова («Учитель словесности», «Моя жизнь», «Ионыч», «Человек в футляре» и др.).

Напрашивается вывод: Чехов, отходя от непосредственного отображения таганрогской действительности и своеобразно изображая ее в «подтексте» своих произведений, как бы подчеркивает типичность отдельных явлений этой действительности для русской провинциальной обывательской жизни.

Нужно, однако, заметить, что Чехов, используя местный материал для художественно-реалистических обобщений, сохранял в типических картинах русской провинциальной жизни отдельные конкретные черты и детали, взятые из местной, в том числе — таганрогской жизни.

Есть у Чехова ряд произведений без определенного местного колорита, но в их художественной ткани имеются отдельные локальные элементы, по своему генезису связанные с местным, в частности — таганрогскими впечатлениями писателя (звук сорвавшейся бадьи в «Вишневом саде» и пр.).

Если локальные элементы стиля ранних чеховских произведений имели своей целью усилить юмористическое содержание, окрасив его провинциальным колоритом, подчас «экзотическим», то в зрелый период своего творчества Чехов использует локальные элементы в целях реалистической конкретности и полнокровности в изображении русской жизни.

Для зрелого Чехова характерной является двойственная функция таганрогского колорита: с одной стороны, он служит писателю для обличительных целей, с другой — выражает интимно-лирический мир Чехова, — его влюбленность в родную природу, любовь к родине, мечту о счастливом человеке на земле.

Эволюция в использовании местного материала в творчестве Чехова отражает эволюцию художественного метода писателя.