Тема степи в творчестве Чехова

Тема степи занимает в творчестве А. П. Чехова особое место. Повесть Чехова «Степь» знаменовала собою не только перелом в творческой биографии писателя, — она свидетельствовала также о незаурядном событии в русской литературе. Эта повесть стала одной из поэтических вершин нашей литературы.

«Степь» Чехова возглавила целый цикл его произведений, написанных на степном материале и насыщенных заветными думами и задушевными настроениями великого русского писателя. Этот цикл, кроме «Степи», состоит из таких произведений, как «Счастье», «Казак», «Красавицы», «В родном углу», «Печенег» и др. В каждом из этих произведений в той или иной степени, в том или ином качестве фигурирует степь. Органичность темы степи для творчества Чехова подтверждается и его прямыми высказываниями в письмах и его глубоким интересом к этой теме на различных этапах литературной деятельности.

Тема степи у Чехова имеет значительное содержание. Чехов в своих «степных» произведениях не только ярко рисует все особенности степного пейзажа, но, используя интимно-близкий степной материал, выражает с большой художественной силой свои мысли о родине, о народе, о счастье, о красоте.

Повидимому, о себе говорил Чехов устами писателя Тригорина из пьесы «Чайка»:

«Я чувствую природу, она возбуждает во мне страсть, непреодолимое желание писать. Но ведь я не пейзажист только, я ведь еще гражданин, я люблю родину, народ, я чувствую, что если я писатель, то я обязан говорить о народе, об его страданиях, об его будущем, говорить о науке, о правах человека и проч., и проч.».

Особенностью в разработке темы степи у Чехова является органическое сочетание ее с другими темами. «Степные» произведения Чехова являются многосоставными в тематическом и в идейном отношениях.

Особенно примечательным в этом отношении произведением Чехова является «Степь», где в концентрированном виде даны все основные творческие идеи, характерные для Чехова как писателя и гражданина.

«Степь» написана в переломный период творческой биографии Чехова, когда писатель, подводя итоги своей литературной деятельности и размышляя о дальнейших путях творческой жизни, приходит к твердому убеждению, что «художественная литература потому и называется художественной, что рисует жизнь такою, какова она есть на самом деле. Ее назначение — правда безусловная и честная. ... Литератор не кондитер, не косметик, не увеселитель; он человек обязанный, законтрактованный сознанием своего долга и совестью»... (Письмо А. П. Чехова к Киселевой от 14 января 1887 г).

Утвердившись на этой эстетической позиции, Чехов все больше и больше отходит от произведений чисто развлекательного, «увеселительного» характера и создает новеллы, насыщенные глубоким идейным содержанием.

Задумав написать произведение крупного масштаба, Чехов, как он об этом говорит в одном письме к Короленко, «для почина взялся описать степь, степных людей и то, что пережил в степи».

Это был не случайный выбор темы. Приазовская степь, которую Чехов, как он сам говорил, «любил, когда-то чувствовал себя в ней, как дома, и знал там каждую балочку», была для него самой близкой, самой задушевной темой.

Для выяснения творческой истории «Степи» весьма ценным является признание Чехова (в письме к Григоровичу) в том, что в ранний период своей литературной деятельности, когда он писал мелкие произведения для юмористических журналов, он всячески старался не потратить на эти рассказы образов и картин, которые были для него особенно дороги и которые он берег и тщательно прятал.

Эти дорогие для писателя образы и картины, повидимому, были связаны с его впечатлениями от приазовской степи, которые жили в его душе с юных лет.

Известно, что для осуществления своего творческого замысла Чехов предпринял весною 1887 г. поездку из Москвы на юг, в Таганрог. Из Таганрога он отправился в степь, посетил любимые и знакомые с детства степные уголки, чтобы освежить и углубить впечатления и образы, связанные с родными местами.

Художественным следствием этого путешествия явился цикл «степных» произведений Чехова.

Чехов считал свой «почин» небесполезным для писателей-современников: повесть «Степь» должна была показать им, «какое богатство, какие залежи красоты остаются еще нетронутыми и как еще не тесно русскому художнику. Если моя повестушка напомнит моим коллегам о степи, которую забыли, если хоть один из слегка и сухо намеченных мною мотивов даст какому-нибудь поэтику случай призадуматься, то и на этом спасибо» (Письмо Чехова к Григоровичу от 12 января 1888 г).

Напряженно работая над повестью «Степь», Чехов сообщает своим друзьям о «муках творчества», связанных с созданием непривычного для него крупного произведения («писать большое очень скучно и гораздо труднее, чем писать мелочь»), Чехов одновременно говорит о поэтичности степного материала и о своем увлечении этим материалом: «Описываю я степь. Сюжет поэтичный и если я не сорвусь с того тона, каким начал, то кое-что выйдет у меня «из ряда вон выходящее».

Называя свою повесть «громоздкой», «слишком специальной», «степной энциклопедией», Чехов в то же время отмечает с удовлетворением, что в ней «есть места, которые пахнут сеном», и попадаются «стихи в прозе».

Так сам Чехов, влюбленный в степь, характеризовал свою повесть о степи.

«Степь» открыла новую страницу в истории чеховского творчества. Повесть поразила наиболее чутких современников Чехова — А. Н. Плещеева, М. Е. Салтыкова и др. - своими поэтическими достоинствами. А В. М. Гаршин прямо заявил: «В России появился новый первоклассный писатель».

Когда «Степь» появилась в 1888 г. в ж. «Северный вестник», многие литературные критики растерялись — они не могли разобраться в глубоком содержании и своеобразной художественной форме чеховской повести. А. А. Измайлов писал в 1911 г.:

«Обычная критика, привыкшая ждать от вещи определенной тенденции, поучения, морали, казалась несколько озадаченной, — она не видела ясно, что собственно хотел сказать автор этой явно талантливой, но беспретенциозной вещью».

Н. К. Михайловский, идеолог народничества, не нашел никакого идейного смысла в чеховской «Степи»; «Читая, я точно видел силача, который идет по дороге, сам не зная, куда и зачем»,— так заявил он в письме к Чехову. А в статье «Молодость ли?» Михайловский назвал чеховскую повесть «искусственным слитком таких же маленьких, незаконченных рассказов, какие автор и прежде писал,— а затем появилось нечто уже совсем недоуменное». Это мнение «маститого» критика долго довлело над суждениями критиков «Степи» Чехова.

Особенно подробно развил эту точку зрения К. Ф. Головин (Орловский) в своей книге «Русский роман и русское общество»:

«В этом рассказе поразительное сочетание полной бессодержательности сюжета с необыкновенно тонкой отделкой мелких, как бы на лету схваченных описаний природы. Вся фабула сводится к тому, что священник с мальчиком целый день едут по степи из губернского города и перед ними мелькают, одно за другим, встречные, случайные впечатления. Все эти впечатления, порознь взятые, переданы мастерски. Но беда именно в том, что они совершенно случайны, что любое из них можно бы заменить каким-либо иным эпизодом, ничем не нарушая хода рассказа. Это, пожалуй, реально, но художественной правды в этом нет, не чувствуется переработки действительности в фантазии автора».

В. Г. Короленко, полемизируя с критиками «Степи», видевшими в чеховской повести механическое соединение нескольких маленьких картинок, вставленных в одну большую раму, указывал на то, что эта большая рама заполнена одним, причем очень выдержанным настроением. Свои впечатления от «Степи» Короленко так выразил: «Читатель как будто сам ощущает веяние свободного и могучего степного ветра, насыщенного ароматом цветов, сам следит за сверканием в воздухе степной бабочки и за мечтательно-тяжелым полетом одинокой и хищной птицы, а все фигуры, нарисованные на этом фоне, тоже проникнуты оригинальным степным колоритом» (В. Г. Короленко. «Антон Павлович Чехов», 1904 ).

Некоторые критики смутно ощущали в повести Чехова наличие какой-то философской идеи, но не могли в ней разобраться и высказывали только неопределенные гипотезы.

Головин (Орловский) выдвинул предположение, что в «Степи» скрывается такая философская мысль: «представление о самой жизни, как о чем-то бессодержательном, как о бесцельном ряде случайных встреч и мелких событий, нанизывающихся одно на другое, без внутренней связи».

Ю. Александрович пытался найти общую идею повести в противопоставлении широты и мощи природы мелким страстям человеческим.

Идеалист и мистик Ю. Айхенвальд увидел в «Степи» мистическое содержание. Приписывая Чехову «внежизненное, созерцательное отношение к жизни», критик истолковал чеховскую «Степь» как «унылую степь мира». Комментируя слова Чехова о том, что он имел продолжительные очные ставки с тихими летними ночами, Айхенвальд сделал такой вывод об авторе «Степи»: «Он знал мистику ночи, и были понятны ему тютчевские мотивы, стихийное влияние космического. Ночью мир являет иное зрелище. Ночью мир не пошл. Тогда спадает с него денная чешуя обыденности, и он становится глубже и таинственнее...».

Л. Е. Оболенский, рассматривавший человеческое общество как «муравьиную кучу», пришел к порочному выводу о философском содержании «Степи»:

«Чехов, повидимому, хотел изобразить величественное, покойно-беспредельное лоно степи, изредка пробуждающееся могучей грозой, а на этом лоне мелкие, крохотные человеческие поползновеньица, страсть наживы, взаимное холопство и заискивание, мелкая борьба хищника-человека разных ступеней человеческой муравьиной кучи, начиная от безголосого певчего и вообще подводчиков, этих бессознательных рабочих муравьев, и кончая иерархией паразитов степи, начинающейся бедным, вечно хлопочущим «угодить» евреем и кончая бесстрастно застывшим в сознании своей орлиной непобедимости Варламовым. Если такова была идея автора, то задумана она была великолепно: трудно придумать лучшую комбинацию для сопоставления крохотного суетящегося человека-муравья с могучею, широкою, как море, недвижною степью».

В. Г. Короленко придавал чеховской «Степи» символическое значение — в ней он видел социальный символ русской жизни 80-х годов, когда общественная жизнь так похожа была на эту степь с ее безмолвною истомой и тоскливой песнью...»

Эту мысль Короленко повторяли многие критики.

Следует упомянуть еще Климыча, автора статьи «Степь — жизнь» (1910 г.), который рассматривал чеховскую «Степь» в плане личной и творческой биографии писателя. Приведем несколько выдержек из этой своеобразной статьи, характерной для понимания Чехова дореволюционной критикой.

«... Широкою, зеленою, убранною пестрым ковром цветов, весеннею степью казалась ему жизнь. Дорога вьется впереди прихотливой лентой, и нет ей, кажется, конца-краю. Вон впереди далеко-далеко синеют курганы. Первая веха, созданная неведомыми предками, на предстоящем пути. За ними, чуть видно, еще курганы, еще и еще. Сбиться трудно тому, кто знает степь...

— Хорошо! — не нарадуется молодой путник. И хочется ему веселья, забавы, смеха, беззаботного, звенящего, искрящего смеха. — Антоша Чехонте! — шутит он. ... Суровой мачехой встретила его жизнь; камнем легла на сердце родная русская действительность... Замолк Антоша Чехонте, заговорил Антон Павлович Чехов. Не цветным уже ковром казалась ему жизнь, а выжженной, истомленной засухой степью, с пыльной, тряской, утомительной дорогой без конца и краю через нее...

Серьезные, вдумчиво грустные глаза всматривались в жизнь... И только синеющие на горизонте курганы казались этим грустным чеховским глазам все такими же, какими они были и раннею весною, — голубыми, манящими, зовущими вперед, вдаль... Через двести, триста лет, — дело не в сроке, — настанет новая, счастливая жизнь».

Многие литературные критики проявляли равнодушие к степному колориту этих произведений и к красотам чеховского степного пейзажа. Л. Е. Оболенский даже обвинял Чехова в том, что описания степи у него вышли такими, что читатель нигде не живет поэтической жизнью степи, не любуется ею, а Ф. Д. Батюшков считал, что повесть Чехова не радует душу своим содержанием — «вторично такую поездку вряд ли кто пожелает совершить».

В противовес этим высказываниям местные критики — П. Сурожский, П. Мечетинский и др., говоря о «Степи» и других произведениях Чехова, написанных на степном материале, обращали основное внимание именно на степной колорит, на верность, точность, поэтичность степного пейзажа у Чехова и на лирическую обаятельность этих его произведений.

П. Сурожский писал: «Чехова можно назвать певцом степи. С удивительной силой, проникновением и нежностью рисует он степь в самые разнообразные моменты — весной, летом, осенью, в жаркие дни, в лунные ночи, в грозу, и в затишье, любовно отмечая каждый штрих, каждую черточку. Это в особенности сказалось в его «Степи», самом колоритном и ярком по зарисовке картин природы произведении. Сколько здесь тонких наблюдений, изумительно нарисованных картин, какое богатство кисти и как верно изображены степные люди!.. Все это поразительно верно, правдиво, и надо знать именно этот край — степную полосу Приазовья, чтобы судить о том, как удивительно умел Чехов переносить на страницы своих произведений настоящую, живую в плоть и кровь облеченную жизнь. А этот лиризм, льющийся без конца, как золотая зыбь зреющих нив, нежный, певучий, ласкающий... Сюда Чехов вложил всю свою любовь к родному пейзажу, всю силу своей изобразительности и нет у него произведения, более близкого к природе, более проникновенного, как «Степь» (П. Сурожский. «Местный колорит в произведениях Чехова». — Газ. «Приазовский край», 1914 г., № 171).

Об интимно-лирическом характере «степных» произведений Чехова говорил и П. Мечетинский (П. Мечетинский. «Лиризм А. П. Чехова». — Газ. «Приазовская речь», 1910 г., № 42). Он отмечал, что Чехов «любил южную степь, тот уголок Приазовья, где приютился Таганрог, и много раз возвращался к изображению степной жизни», что в произведениях Чехова можно встретить «то, чем дышал Чехов в юности, что заронилось в него с первыми впечатлениями детства и отрочества и вылилось потом в ряд волшебных картин, пленительных лирических настроений». П. Мечетинский удачно передает впечатление от этих произведений Чехова: «На вас пахнет очарованием степной жизни, простора, ее грустью и ее красотой».

П. Мечетинский правильно подметил особенность творческого метода автора «степных» произведений: «Здесь Чехов, всегда очень сдержанный и стыдливый, как бы раскрывает всю нежность и глубину своей души». Но П. Meчетинский несколько преувеличивает, когда говорит, что «лирика Чехова сильнее и ярче всего блещет в тех произведениях, которые окрашены местным колоритом, в котором чувствуется родной юг».

Краткий обзор дореволюционной критической литературы о «Степи» Чехова показывает, что хотя и были сделаны критиками отдельные тонкие наблюдения и высказаны отдельные верные суждения, повесть не получила должной всесторонней оценки; сложный идейно-тематический состав повести не был вскрыт, гениальное новаторство Чехова в этом произведении не было осознано, и, в основном, «Степь» для многих современников Чехова была загадочным, непонятным явлением. Серьезное, научное изучение «Степи» и других «степных» произведений Чехова было начато только в советский период.

В 1935 г. появился ростовский сборник «Чехов и наш край», не лишенный, однако, крупных недочетов. По интересующему нас вопросу в сборнике были помещены две статьи — «Вокруг «Степи» С. Д. Балухатого и «К вопросам творческой истории «Степи» А. М. Линина.

Статья С. Д. Балухатого представляет собою обзор и анализ высказываний Чехова о «Степи» и некоторых оценок повести критикой. Это была первая по времени систематизация критического материала о «Степи» и первый эскиз творческой истории чеховской повести. В этом ценность статьи С. Д. Балухатого. Но в ней имеется и существенный недочет. В своих выводах автор повторил старую, ошибочную оценку содержания повести. По мнению С. Д. Балухатого, повесть лишена «крупного идейного содержания». Развивая эту мысль, С. Д. Балухатый говорит:

«Идейные моменты повести были настолько еще слабо в ней выражены, а ее оригинальные художественные особенности были настолько выпячены, что буржуазные критики различных лагерей сосредоточили свое преимущественное внимание на анализе лишь художественных композиционных и стилистических — сторон произведения».

Как видим, бессилие буржуазных критиков, в силу ограниченности их мировоззрения, раскрыть глубину содержания повести С. Д. Балухатый объяснял ...«недостатками» самой повести.

А. М. Линии в своей статье дал сличение печатных текстов «Степи» и показал процесс редакторской работы Чехова над своим произведением.

A. М. Линин высказал ряд ценных соображений относительно стиля чеховской «Степи», в частности, о ее музыкальности. Но статья А. М. Линина имеет несколько формалистический характер — художественная форма, стиль повести подчас рассматриваются в отрыве от идейного замысла Чехова. И в этой статье, как и в статье С. Д. Балухатого, отразилась недооценка идейного содержания повести,

Этот пробел в какой-то мере восполняла статья Ал. Михалевича «Степняки», написанная в 1940 г. и напечатанная в сборнике « Донские рассказы» (Ростиздат, 1941 г.). Впервые в этой статье четко проводилась мысль о том, что в «Степи» звучит «неслыханный гимн жизни», свидетельствующий о глубине чеховского оптимизма, что в содержании повести проступают два образа — образ природы, «сокровенный какой-то необычайной близостью к человеку», и образ суровой и прекрасной родины.

Когда в 1944 г. наша страна широко отмечала 40-летие со дня смерти Чехова, в юбилейной литературе появилось много работ, всесторонне раскрывающих глубокое патриотическое содержание произведений Чехова. Тогда же впервые был подчеркнут и патриотический пафос «Степи».

К. М. Виноградова писала: «Родина стала волнующей темой произведений Чехова. И первой попыткой передать это чувство родины в художественных образах, в поэтическом обобщении были рассказ «Счастье» и повесть «Степь». Повесть «Степь» — это повесть о Родине, о России, о ее необъятных просторах, ее природных богатствах, о народе, едином в своей органической слитности с родиной, с природой в своей мечте о счастье» (К. М. Виноградова. «Чувство родины», газ. «Молот», 12 июня, 1944 г).

Очень много сделал для раскрытия идейного содержания повести Чехова «Степь», для характеристики особенностей образа родины и образа природы у Чехова лауреат Сталинской премии В. Ермилов (Сначала в брошюре о Чехове в 1944 г., а затем в монографии «Чехов» (первое изд., 1946 г., второе — 1949 г.)).

B. Ермилов тонко, проникновенно анализирует произведения великого русского писателя, раскрывая в них сложность содержания и художественную специфику образов.

Характеризуя образ родины в «Степи» Чехова, В. Ермилов говорит:

«Мы вдыхаем страстный аромат степных трав и цветов, чувствуем всем существом, как великолепна и широка жизнь! И степь начинает казаться нам живым, прекрасным существом, томящемся о счастье, мы как будто видим, как вздымается ее грудь. Незаметно для нас этот живой образ сливается с образом самой родины, тоскующей о счастье... Неудержимое стремление великой страны к жизни, достойной ее богатства и вдохновения, к расцвету всех творческих сил дышит в чеховском пейзаже. Горечь, тоска о том, что гибнут даром творческие силы, «богатство и вдохновение» прекрасной родины, мечта о русском богатыре, который — придет день! — выпрямится во весь свой рост, — эта боль и мечта звучали издавна в русской литературе... «Степь» говорила о глубине чувства родины у молодого художника, о чистом цельном поэтическом восприятии жизни, о глубине оптимизма».

В. Ермилов отметил новаторство Чехова в степном пейзаже, показав отдельные специфические особенности этого пейзажа:

«Поразителен чеховский степной пейзаж. Можно сказать, что Чехов поэтически открыл степь, был первым художником, раскрывшим под внешним однообразием степного пейзажа целый мир красок и звуков. Детские впечатления, освеженные поездкой в родные места летом 1887 года, помогли ему передать чистоту и свежесть детского восприятия мира, соединенную с мудрым взглядом художника».

Заслуживают внимания интересные наблюдения В. Ермилова, показывающие функцию пейзажа в произведениях Чехова и связь этого пейзажа с мировоззрением и эстетикой писателя. Чеховский пейзаж, по мнению В. Ермилова, всегда динамичен, овеян поэтической мечтой, порывом к счастью. Пейзаж своим великолепием часто подчеркивает в произведениях Чехова грязь, мелочность, ложь в жизни людей. Особенно поэтичны и живописны те рассказы Чехова, в которых красота пейзажа и красота человеческих чувств гармонируют друг с другом. Ценна мысль В. Ермилова о том, что в чеховском пейзаже с особенной ясностью выступает то стремление к единству правды и красоты, которое было основой основ всей эстетики Чехова.

Достижения советских чехововедов в деле изучения темы степи в творчестве Чехова велики. И все же надо прямо сказать, что работа по раскрытию всех богатств, заключенных в «Степи» и других произведениях Чехова о степи, далеко еще не завершена.

Необходимо иметь в виду, что «Степь» Чехова является не только этапом в творческой биографии писателя, но и своеобразным программным произведением.

Выше уже отмечался широкий тематический диапазон повести Чехова. «Степь» связана с предшествовавшими ей произведениями Чехова отдельными своими темами. Но только в «Степи» характерная для Чехова социальная проблематика дана комплексно, в органическом сплаве с темой родины.

Если в предыдущих произведениях Чехов, писатель-патриот, обличал социальные пороки современного ему общества, то в «Степи» он не ограничивается обличением; он утверждает прямо, непосредственно свои поэтические мысли о родной земле, о ее людях.

Органический сплав тем и образов, данных в «Степи» и отразивших свойственные Чехову идеи обличения и утверждения, стал своеобразной творческой программой, реализованной писателем в последующих произведениях, развивавших и углублявших в различных вариантах ту художественную проблематику, которая была сконцентрирована в идейном содержании «Степи».

Следует подчеркнуть, что характерная для «Степи» «комплексная» структура обличительных и утверждающих идей Чехова нашла отражение в отдельных его крупных произведениях, написанных после «Степи». Так, в повести «Три года» мы находим сочетание образов, разоблачающих буржуазию, с образами, отражающими демократические симпатии писателя, воспевающими людей творческого труда, патриотов; миру собственников и паразитов в повести особенно четко противопоставлен Ярцев, типичный для Чехова положительный герой, выражающий большое патриотическое чувство, сознательно работающий на благо родины. То же самое можно сказать и о пьесе «Дядя Ваня». В ней миру бездельников противопоставлен другой любимый герой Чехова — доктор Астров, мечтающий о прекрасном будущем родины и своим вдохновенным, творческим трудом старающийся приблизить это будущее.

Таким образом, в тех произведениях зрелого Чехова, где имеются его положительные, любимые герои, в образах которых звучит чеховская мелодия родины, мы находим ту же идейную структуру, что и в «Степи», в которой впервые так мощно проявился патриотический пафос великого русского писателя.

«Степь» служит своеобразным лучом, освещающим дальнейшее творчество писателя; с другой стороны, последующие произведения Чехова проливают свет на отдельные темы и проблемы, только намеченные или поставленные, но еще не разрешенные вполне в «Степи».

Отсюда вытекает необходимость сравнительного анализа «Степи» и последующих произведений Чехова, которые могут служить своеобразным авторским комментарием, расширяющим и углубляющим наше понимание «Степи» и других степных произведений Чехова.

Степь с ее природой и людьми, по определению самого автора, является основной темой повести «Степь». Эта повесть отличается от других «степных» произведений Чехова тем, что степь в ней является не только фоном, оттеняющим, в порядке гармонии или контраста, настроения, мысли, поступки действующих лиц, но и сама является «действующим лицом», выступает активным идейно-художественным компонентом.

Чехововеды давно установили, что «Степь» представляет собою образец бессюжетной повести. Основной замысел Чехова определил описательный жанр этого произведения. И, действительно, в повести нет сюжета, дано просто описание поездки Егорушки со взрослыми по степи. Но, как правильно заметил еще первый читатель повести Плещеев, если в ней нет «внешнего содержания в смысле фабулы», то «внутреннего содержания зато неисчерпаемый родник».

Степь в повести Чехова показана в двух планах — непосредственно пейзажном и символическом. В глубоком «подводном течении» чеховского степного пейзажа имеются элементы социальной и философской символики.

Есть в «Степи» замечательное лирическое отступление, в котором Чехов, выражая свое восторженное отношение к степи, в то же время раскрывает ассоциации, связанные с восприятием степной природы.

Описывая летнюю ночь в степи, Чехов с большим лирическим вдохновением говорит:

«Едешь час-другой... Попадается на пути молчаливый старик-курган или каменная баба, поставленная бог ведает кем и когда, бесшумно пролетит над землей ночная птица и мало-помалу на память приходят степные легенды, рассказы встречных, сказки няньки-степнячки и все то, что сам сумел увидеть и постичь душою. И тогда в трескотне насекомых, в подозрительных фигурах и курганах, в голубом небе, в лунном свете, в полете ночной птицы, во всем, что видишь и слышишь, начинают чудиться торжество красоты, молодость, расцвет сил и страстная жажда жизни; душа дает отклик прекрасной, суровой родине, и хочется лететь над степью вместе с ночной птицей. И в торжестве красоты, в излишке счастья чувствуешь напряжение и тоску, как будто степь сознает, что она одинока, что богатство ее и вдохновение гибнут даром для мира, никем не воспетые и никому не нужные, и сквозь радостный гул слышишь ее тоскливый, безнадежный призыв: певца! певца!»

Это место повести может служить ключом для раскрытия смысла произведения, его «внутреннего содержания». В этом лирическом отступлении дается в сжатом виде весь идейно-тематический комплекс повести — природа, родина, счастье, красота. И чтобы понять существо чеховского образа степи, надо вскрыть не только особенности чеховского пейзажа, но и все идейно-символические ассоциации, какие вызывает перед вдумчивым читателем чеховская степь. Глубина «внутреннего содержания» повести «Степь» как раз в том и заключается, что картины степной природы насыщены большим социально-философским содержанием.

Чехов рисует в своих произведениях многосторонний и реалистически полнокровный образ степи. Степь у Чехова показана «энциклопедически» — в различные времена года, в различные периоды дня и ночи, в разнообразных художественных и эмоциальных тонах — ярком и сером, интимном и обыденном, бурном и спокойном, радостном и унылом.

Картины степной природы в произведениях Чехова давно получили высокую оценку писателей, художников, литературных критиков.

Арс. Введенский, выражая почти единодушное мнение критиков, писал: «Описания природы, степи по местам так удивительно хороши, что глаз не хочет оторваться от встающей перед вами в воображении картины» («Русские ведомости», 1888 г., № 89).

Даже Л. Е. Оболенский, как уже отмечалось выше, скептически относившийся к поэтическим прелестям степи и обвинявший Чехова в том, что он описывал степь не «с поэтической стороны, а скорее с чисто физиологической»— со стороны влияния однообразия степи или ее зноя на организм человека, признавал, что отдельные картины степи, особенно описания грозы и знойного полдня в степи, Чеховым «сделаны сильно, мастерски».

Восторженно высказывался о чеховском степном пейзаже такой авторитетный критик, как выдающийся художник-пейзажист И. И. Левитан. В одном письме к Чехову Левитан так оценил пейзажное мастерство Чехова: «... Я внимательно прочел еще раз твои «Пестрые рассказы» и «В сумерках», и ты поразил меня, как пейзажист. Я не говорю о массе очень интересных мыслей, но пейзажи в них — это верх совершенства. Например: в рассказе «Счастье» картины степи, курганов, овец — поразительны» (См. сборник «Левитан», 1950 г., стр. 97).

Такая высокая оценка Левитаном чеховского пейзажа объясняется прежде всего тем, что характер чеховского пейзажа был созвучен творческому облику Левитана, которого другой русский художник М. В. Нестеров характеризовал как «вдумчивого по природе, ищущего не только внешней «похожести», но и глубокого скрытого смысла, так называемых «тайн природы», ее «души». «Глаз у него был верный, рисунок точный. Левитан был «реалист» в глубоком, не преходящем значении этого слова: реалист не только формы, цвета, но и духа темы, нередко скрытой от нашего внешнего взгляда».

По существу, этими же качествами отличался и Чехов как мастер литературного пейзажа.

Историки русского искусства твердо установили то общее, что присуще художественной манере Чехова и Левитана в изображении природы: тонкое реалистическое искусство в соединении с проникновенным лиризмом. Уже наиболее вдумчивые современники Чехова удачно определяли его художественную манеру как сочетание строгой объективности с мягкой, задушевной лиричностью.

Однако большая часть критиков ошибочно считала пейзажное искусство Чехова и Левитана «импрессионистическим». Даже в 1934 г. чехововед Ю. Соболев утверждал, что в «Степи» Чехова проступает импрессионизм «с особенной отчетливостью, с известной навязчивостью». В качестве примеров, якобы подтверждающих его положение, Ю. Соболев приводил чеховские изображения молнии и грома: «Налево будто кто-то чиркнул по небу спичкой, мелькнула бледная фосфорическая полоска и потухла». «Послышалось, как где-то очень далеко кто-то прошелся по железной крыше, вероятно, по крыше шли босиком, потому, что железо проворчало глухо».

Новые приемы в описании природы, введенные Чеховым в русскую литературу, были ошибочно истолкованы как «импрессионизм».

Чтобы понять особенности чеховского пейзажа, надо осознать теорию литературного пейзажа, изложенную писателем в его письмах.

Чехов всегда выступал против «рутинных приемов» в описании природы, против «общих мест» (еще в начале своей литературной деятельности молодой Чехов иронизировал: «высь поднебесная, даль непроглядная, необъятная, непонятная»).

В письме к своему брату Ал. П. Чехову (от 10 мая 1886 г.) писатель высказывает такую точку зрения: «Описания природы должны быть весьма кратки и иметь характер a propos. Общие места вроде: «Заходящее солнце, купаясь в волнах темневшего моря, заливало багровым золотом» и проч. «Ласточки, летая над поверхностью воды, весело чирикали», — такие общие места надо бросить. В описаниях природы надо хвататься за мелкие частности, группируя их таким образом, чтобы по прочтении, когда закроешь глаза, давалась картина».

О необходимости «картинности» в литературном пейзаже Чехов говорил и в письме к А. В. Жиркевичу (в 1895 г.): «Описание природы должно быть прежде всего картинно, чтобы читатель, прочитав и закрыв глаза, сразу мог вообразить себе изображаемый пейзаж».

Чехов, положительно отзываясь о Тургеневе-пейзажисте, считал, однако, что тургеневская манера распространенного описания устарела, что надо вместо приемов «описания» применять приемы конкретной «картинности», чтобы создавалось соответствующее впечатление.

Эти взгляды Чехов реализовал в своей художественной практике, в частности, в описаниях степной природы. И те примеры, которые приводил Ю. Соболев, считая их образцами «импрессионизма» Чехова, как раз находят свое объяснение в теории писателя о необходимости конкретно-картинного изображения природы в литературных произведениях.

Необходимо, однако, заметить, что в «степных» произведениях Чехова мы находим, наряду с чисто-чеховскими картинами природы, и описания в старой тургеневской манере. Так, в основных произведениях степного цикла — «Степь» и «Счастье», написанных в годы творческого перелома, новаторское изображение природы переплетается с традиционным.

В целях оживления картин природы Чехов в степном пейзаже часто пользуется приемом одушевления природы. Об этом приеме Чехов говорил в цитированном выше письме к брату Александру: «Природа является одушевленной, если ты не брезгуешь употреблять сравнения явлений ее человеческими действиями».

В «Степи» Чехова особенно много ярких картин одушевленной степной природы.

«... И вдруг вся широкая степь сбросила с себя утреннюю полутень, улыбнулась и засверкала росой».

«... Природа настороже и боится шевельнуться: ей жутко и жаль утерять хоть одно мгновение жизни». Уже первые критики «Степи» заметили, что Чехов в этой повести проявил способность передавать свои впечатления от природы для всех ясно, осязательно и нередко с неуловимою тонкостью. В качестве иллюстрации, подтверждающей это правильное положение, приведем одно из живописнейших мест повести, написанное в «чеховской» манере:

«Воздух все больше застывал от зноя и тишины, покорная природа цепенела в молчании... Ни ветра, ни бодрого, свежего звука, ни облачка. Но вот, наконец, когда солнце стало спускаться к западу, степь, холмы и воздух не выдержали гнета и, истощивши терпение, измучившись, попытались сбросить с себя иго. Из-за холмов неожиданно показалось пепельно-седое кудрявое облако. Оно переглянулось со степью — я, мол, готово — и нахмурилось. Вдруг в стоячем воздухе что-то порвалось, сильно рванул ветер и с шумом, со свистом закружился по степи. Тотчас же трава и прошлогодний бурьян подняли ропот, на дороге спирально закружилась пыль, побежала по степи и, увлекая за собой солому, стрекоз и перья, черным вертящимся столбом поднялось к небу и затуманила солнце. По степи, вдоль и поперек, спотыкаясь и прыгая, побежали перекати-поле, а одно из них попало в вихрь, завертелось, как птица, полетело к небу и, обратившись там в черную точку, исчезло из виду».

А. М. Горький не раз с восхищением говорил о чеховской «Степи» и ее замечательном языке. В статье «О прозе» (1933) он назвал Чехова прославленным автором, умеющим рисовать словами.

Горький приводит в качестве образца одну из ярких картин степного пейзажа у Чехова («Ветер со свистом понесся по степи...») и делает вывод: «По этой картине можно учиться писать: все ясно, все слова — просты, каждое — на своем месте».

Чехов, рисуя степь, находит яркие изобразительные и выразительные средства языка, чтобы передать жизнь степной природы, ее краски, звуки, запахи. Вот, например, картина наступления летнего вечера в степи:

«Направо темнели холмы, которые, казалось, заслоняли собой что-то неведомое и страшное, налево все небо над горизонтом было залито багровым заревом, и трудно было понять, был ли то где-нибудь пожар, или же собиралась восходить луна. Даль была видна, как и днем, но уже ее нежная лиловая окраска, затушеванная вечерней мглой, пропала, и вся степь пряталась во мгле...»

Как наглядно, осязательно передает Чехов смену красок в степи, погружающейся в вечернюю мглу! Какая тонкая деталь в этой смене красок: «нежная лиловая окраска, затушеванная вечерней мглой»! Вспоминаются слова Горького: «Чехов «Степь» свою точно цветным бисером вышил».

В чеховском степном пейзаже много звуков. Чехов любил слушать степь и умел улавливать в «стрекотании степной музыки» отдельные звуки и мелодии.

«Над дорогой с веселым криком носились старички, в траве перекликались суслики, где-то далеко влево плакали чибисы. Стадо куропаток, испуганное бричкой, вспорхнуло и со своим мягким «тррр» полетело к холмам. Кузнечики, сверчки, скрипачи и медведки затянули в траве свою скрипучую, монотонную музыку».

С большим лиризмом передает Чехов ночные звуки в степи:

«В июльские вечера и ночи уже не кричат перепела и коростели, не поют в лесных балочках соловьи, не пахнет цветами, но степь все еще прекрасна и полна жизни. Едва зайдет солнце и землю окутает мгла, как дневная тоска забыта, все прощено, и степь легко вздыхает широкою грудью. Как будто от того, что траве не видно в потемках своей старости, в ней поднимается веселая, молодая трескотня, какой не бывает днем: треск, подсвистывание, царапанье, степные басы, тенора и дисканты — все мешается в непрерывный, монотонный гул, под который хорошо вспоминать и грустить. Однообразная трескотня убаюкивает, как колыбельная песня; едешь и чувствуешь, что засыпаешь, но вот откуда-то доносится отрывистый, тревожный крик неуснувшей птицы или раздается неопределенный звук, похожий на чей-то голос, вроде удивленного «а-а!» — и дремота опускает веки. А то, бывало, едешь мимо балочки, где есть кусты, и слышишь, как птица, которую степняки зовут сплюком, кому-то кричит: «сплю! сплю! сплю!», а другая хохочет или заливается истерическим плачем — это сова. Для кого они кричат, и кто их слушает на этой равнине, бог их знает, но в крике их много грусти и жалобы...» Интересно отметить, что Чехов, заполнивший свой степной пейзаж музыкальной стихией, даже отдельные явления степной жизни, не имеющие никакого отношения к этой стихии, сравнивает с музыкою: «В жаркий день, когда некуда деваться от зноя и духоты, плеск воды и громкое дыхание купающегося человека действуют на слух, как хорошая музыка».

Чеховский степной пейзаж насыщен философским содержанием.

Восприятие природы у Чехова сопровождается философским раздумьем. Не случайно, что лексика таких произведений, как «Степь» и «Счастье», богата словами, передающими мыслительный процесс: «степь кажется задумчивой» и т. д.

Особенностью степного пейзажа у Чехова является наличие философских мотивов в отдельных картинах природы.

«Летит коршун над самой землей, плавно взмахивая крыльями, и вдруг останавливается в воздухе, точно задумавшись о скуке жизни...»; «Когда долго, не отрывая глаз смотришь на глубокое небо, то почему-то мысли и душа сливаются в сознание одиночества. Начинаешь чувствовать себя непоправимо одиноким, и все то, что считал раньше близким и родным, становится бесконечно далеким и не имеющим цены».

В философских мотивах, прямо выраженных в отдельных картинах степной природы, есть «что-то грустное, мечтательное и поэтическое».

В некоторых случаях звучит традиционный, пушкинский мотив — равнодушие природы к человеку:

«Сторожевые и могильные курганы, которые там и сям высились над горизонтом и безграничною степью, глядели сурово и мертво; в их неподвижности и беззвучии чувствовались века и полное равнодушие к человеку; пройдет еще тысяча лет, умрут миллиарды людей, а они все еще будут стоять, как стояли, нимало не сожалея об умерших, не интересуясь живыми, и ни одна душа не будет знать, зачем они стоят и какую степную тайну прячут под собой».

Этот «пушкинский» мотив — равнодушие вечной и прекрасной природы к человеку — иногда переплетается у Чехова со стремлением «слиться в одно с этой роскошной степью». Это выражено особенно в философской концовке рассказа «В родном углу»: «Надо не жить, надо слиться в одно с этой роскошной степью, безграничной и равнодушной, как вечность, с ее цветами, курганами и далью, и тогда будет хорошо...»

Как эта концовка характерна для Чехова, влюбленного в степь, глубоко проникшего во «внутреннее содержание» жизни степной природы и потому так тонко ее описавшего!

Философские мотивы «Степи» выражены не только в прямых, непосредственных размышлениях Чехова на философские темы, сопровождающих изображение отдельных картин степной природы. Даже некоторые «слегка и сухо намеченные» мотивы (как их скромно назвал автор), входящие в состав темы степи, полны глубокого социально-философского смысла.

Анализ таких мотивов, как «простор», «дорога», «полет» и т. п., помогает раскрыть идейную сущность «Степи» и других «степных» произведений и установить органичность этих мотивов для творческого облика Чехова.

Большой интерес представляют некоторые высказывания Чехова, где он сопоставляет степь и отдельные степные пейзажные мотивы с жизнью общества, с человеческой деятельностью.

Стоит отметить, что эти сопоставления находим в письмах 1888 года, написанных непосредственно после окончания работы над «Степью». В письме к Григоровичу от 5 февраля 1888 г. Чехов связывает тему степи с темой широкой деятельности человека — «мечты о широкой, как степь, деятельности».

Тему благотворного влияния «простора» на человека затрагивает Чехов в письме к Суворину от 28 июня 1888 г. В воспоминаниях современников находим еще одно интересное высказывание Чехова. В беседе со своими земляками Чехов так отозвался о жизни донских офицеров:

«Мне больно было видеть, что такой простор, где все условия созданы, казалось, для широкой культурной жизни, положительно окутан невежеством, и притом невежеством, исходящим из правящей офицерской среды» (А. Полферов. «Вестник казачьих войск», 1904 г., № 12). И здесь пейзажный мотив — «простор» — один из специфических признаков степной природы — ассоциируется у Чехова с широкой культурной жизнью. Так сам Чехов помогает раскрыть символику степного пейзажа.

Впервые высказал мысль о возможности символического истолкования отдельных чеховских мотивов проф. Д. Н. Овсянико-Куликовский. Он же высказал интересную мысль о том, что лиризм чеховских произведений отличается той особенностью, что он захватывает нас своим непосредственным поэтическим содержанием и в то же время отдельные лирические места заключают в себе глубокий символический смысл.

Анализируя чеховскую повесть «В овраге», Овсянико-Куликовский вскрывает символический характер картины весенней ночи в поле, когда Липа встретилась с мужиком-стариком: «Нам становится и «скучно», как Варваре, и «страшно» в «овраге», как Липе», — и унылое чувство безысходности, тяжелое сознание беспросветности овладевает нами, пока мы — в «овраге». И душно нам, и так хочется выглянуть оттуда... увидеть широкий простор степей, подышать вольным воздухом широких горизонтов. И Чехов дает нам некоторую возможность такого освежения. Он мимоходом рисует нам картинку, которая послужит для нас намеком или символом того, что хотя таких «оврагов», как Уклеево, и много на Руси, но что Русь велика и обильна всем... Пусть далекие — исторические — горизонты утопают в туманной дали, пусть на широком просторе все темно, все неясно; но, кажется, в этой темноте, в этой бесформенности какая-то жизнь созидается, какие-то силы бродят, что-то есть, что-то движется... Но Чехов ничего такого не говорит нам. Он только рисует картину, набрасывает силуэты фигур, отрывки разговора и всем этим только символизирует то настроение и ту возможность новых чувств и новых мыслей, которые осуществить и развить в себе должен читатель».

Здесь удачно удушливому «оврагу» противопоставлен широкий простор степей.

Как видим, пейзажный мотив простора в творчестве Чехова наполнен значительным содержанием. Степные просторы вызывают у Чехова мысли о большой, настоящей, полноценной жизни на земле. В таком именно синонимическом значении и используется Чеховым понятие «простор».

Обращает на себя внимание контекст того места в повести «Степь», где рисуются люди, собравшиеся у костра. Здесь «простор» стоит рядом с «судьбой людей».

Мотив «простора» звучит и в других произведениях Чехова, написанных в 1890-х годах: «Черный монах», «Крыжовник» и др.

Особенно значительным содержанием наполняется этот мотив в «Крыжовнике», в котором слово «простор» введено писателем в контекст рассуждения о большой человеческой жизни: «Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа».

С мыслью Чехова о необходимости такой большой человеческой жизни связан и мотив полета, — можно установить тесную идейную связь между этим мотивом и мотивом степного простора. Вспомним то лирическое место в «Степи», где описывается восторженное состояние человека, когда ему хочется лететь вместе с птицей над просторами степи.

Здесь полет выражает мечту, уносящую человека в какие-то просторы подлинной, полноценной жизни.

Этот мотив звучит и в других, позднейших произведениях Чехова.

B пьесе «Дядя Ваня» Елена Андреевна, тяготясь окружающей ее жизнью, мечтает вслух; «Улететь бы вольною птицей от всех вас, от ваших сонных физиономий, от разговоров, забыть, что все вы существуете на свете». В «Моей жизни» Чехов говорит: «Искусство дает крылья и уносит далеко, далеко!». Нина Заречная, которой искусство дало крылья, названа «Чайкой».

С другой стороны, серая, обывательская жизнь характеризуется Чеховым как «бескрылая» жизнь — совершенно не случаен этот эпитет в творчестве Чехова. Как далек был от истины дореволюционный критик Неведомский, когда он характеризовал творчество Чехова словами: «Без крыльев»!

Насыщен большим идейным содержанием и чеховский мотив дороги. Этот мотив, составляющий органическую часть темы степи, входит во все произведения Чехова о степи. В «Степи» красочно описывается широкая степная дорога и путешествие по этой дороге. В «Счастье» разговор степных людей происходит у большой дороги. В «Красавицах» Чехов рассказывает о своей поездке по степи из слободы Большой Крепкой в Ростов-на-Дону. В рассказах «Казак», «В родном углу», «Печенег» говорится о поездке героев по степным дорогам.

Дорога составляет неотъемлемую часть содержания не только «степных» произведений Чехова, — она часто встречается и в других произведениях. Характерно для Чехова «дорожное» заглавие отдельных его произведений — «На пути», «На большой дороге», «Перекати-поле» и др. Многие герои Чехова — типичные «перекати-поле», скитальцы, они находятся постоянно в пути, они путешествуют по большим и малым дорогам родины в поисках хорошей жизни, счастья. Об этих русских людях-скитальцах хорошо сказал сам Чехов в рассказе «Перекати-поле»: «...Если суметь представить себе всю русскую землю, какое множество таких же перекати-поле, ища где лучше, шагало теперь по большим и проселочным дорогам или, в ожидании рассвета, дремало в постоялых дворах, корчмах, гостиницах, на траве под небом...»

Дорога характерна не только для творчества Чехова, но и для его личной биографии. На эту сторону его биографии давно уже обратили внимание литературные критики, Ф. Д. Батюшков в связи с рассказом Чехова «На пути» писал: «Чехов и сам «на пути» к чему-то большому, важному, значительному, в попытке охватить наивозможно широко русскую действительность и предугадать, что кроется за завесой будущего».

Многие биографы Чехова говорили о его поездке на острое Сахалин как о большом гражданском и писательском подвиге.

«Дальняя дорога, вызывавшая у русских писателей образы беспредельной шири, будившая грусть-тоску о скованной, заколдованной народной силе, томление грядущего счастья! И вот трясся в тарантасе больной чахоткой, покашливающий, пристально внимательный русский врач и писатель, которого позвала в дальнюю дорогу всегда непоседливая, неугомонная русская совесть», — удачно характеризует эту сторону биографии Чехова В. Ермилов.

М. И. Калинин в беседе с советскими писателями предлагал «поучиться у Успенского, у Чехова, у Горького, как надо изучать людей и действительность: ездить по стране, иметь постоянную связь с людьми, быть в водовороте нашей напряженной жизни».

В плане этой замечательной характеристики Чехова, как типичного русского писателя, представляет значительный интерес его совет (после поездки на Сахалин) писателю Н. Телешову — как можно больше ездить по стране:

«Сколько всего узнаете, сколько рассказов привезете! Увидите народную жизнь, будете ночевать на глухих почтовых станциях и в избах, совсем как в пушкинские времена, и клопы Вас будут заедать. Но это хорошо. После скажете мне спасибо. Только по железным дорогам надо ездить непременно в третьем классе, среди простого народа, а то ничего интересного не услышите».

Творческое внимание молодого Чехова, автора «Степи», привлекла широкая степная дорога — «шлях». В изображение этой дороги Чехов вложил глубокий идейный смысл:

«Что-то необыкновенно широкое, размашистое и богатырское тянулось по степи вместо дороги; то была серая полоса, хорошо выезженная и покрытая пылью, как все дороги, но шириной в несколько десятков сажен. Своим простором она возбудила в Егорушке недоумение и навела его на сказочные мысли. Кто по ней ездит? Кому нужен такой простор? Непонятно и странно. Можно, в самом деле, подумать, что на Руси еще не перевелись громадные, широко шагающие люди, вроде Ильи Муромца и Соловья Разбойника, и что еще не вымерли богатырские кони...»

Степная дорога, как и вся степь, поражает прежде всего своим необычайным простором. Этот простор наводит на «сказочные» мысли — по такой «богатырской» дороге должны шагать только люди-богатыри:

«И как бы эти фигуры были к лицу степи и дороге, если бы они существовали!» — заканчивает описание дороги Чехов. В широкой, могучей степи должны жить люди-богатыри, а в ней часто суетятся различные дельцы, стяжатели, хищники-варламовы. Эти люди потеряли человеческий облик, им непонятен смысл подлинно человеческой жизни на земле.

Характерная деталь упоминается в «Степи»: Варламов, «не настоящий человек», живущий не настоящей человеческой жизнью, «кружится» все время по степи в поисках наживы — он вне прямой, большой дороги, ведущей к настоящей жизни. А народ-богатырь выйдет в конце концов по этой большой дороге на широкие просторы счастливой жизни.

Характерна также деталь в рассказе «Счастье»: разговор о счастье народа происходит у широкой степной дороги.

Так степь, дорога, счастье народа сливаются в «степных» произведениях Чехова в единой гармонической картине.

Таким образом, мы видим, что большое социально-философское содержание заключено в «подтексте», в глубоком «подводном течении» произведений Чехова о степи. Прав был К. С. Станиславский, впервые установивший «подводное течение» в творчестве Чехова, когда он говорил: «Чехов неисчерпаем, потому что несмотря на обыденщину, которую он будто бы всегда изображает, он говорит всегда в своем духовном лейтмотиве, не о случайном, не о частном, а о человеческом с большой буквы. Вот почему и мечта его о будущей жизни на земле — не маленькая, не мещанская, не узкая, а, напротив, — широкая, большая, идеальная».

Степь в творчестве Чехова выступает не только в своей непосредственной, пейзажной функции. Степной пейзаж имеет у Чехова и второй, символический план. Степь символизирует родину и человеческую жизнь.

Советские чехововеды с исчерпывающей полнотой раскрыли патриотическое содержание «Степи» — этой поэтической песни о России. Степь у Чехова — символ родины, ее безграничных просторов, богатырских сил народа, красоты и богатств родной земли.

Степь, кроме того, символ «широкой», «просторной», полноценной человеческой жизни на земле.

Конечно, не случайна эта символика в «степных» произведениях Чехова. К мысли о степи, как творческом материале, Чехов пришел в результате размышлений о современной ему русской действительности, о будущем родины. Степь с ее просторами и далями, с ее красотой и богатствами в творческом воображении писателя, с одной стороны, противопоставлялась положению родины в тот период и жизни буржуазного, собственнического мира, а, с другой, выражала мечту Чехова о богатой, счастливой родине, о широкой, подлинно человеческой жизни на земле.

Чеховская «Степь», выражавшая творческое credo писателя, являлась полной противоположностью многим либеральным произведениям того времени.

Историки русской литературы установили, что для литературы 80-х годов — периода политической и общественной реакции — характерными были темы «реабилитации действительности», «неторопливого, небольшого дела», «скромной раковины обыкновенного смертного». Буржуазные писатели 80-х годов пропагандировали идеал «куриного насеста» в качестве нормы человеческой жизни (См. Груздев. «Горький и его эпоха», 1948 г).

Бескрылому обывательскому идеалу «куриного насеста», стремлению к ограниченной жизни в «скромной раковине», теории «небольшого дела», — Чехов-демократ противопоставил в «Степи» мысль о необходимости большой творческой деятельности человека, красоту «полетов» — высоких человеческих стремлений, идеал широкой «просторной», свободной жизни, когда народ сможет развернуть свои богатырские силы, когда каждый человек сможет развить все заложенные в нем способности.

Вместо «реабилитации действительности» Чехов выражал страстный протест против буржуазно-мещанского уклада жизни, против собственнических основ современного общества.

Вот в этом и заключается социальный смысл символического содержания «Степи» и других «степных» произведений Чехова, появившихся в 80-х годах.

Почему именно степь стала для Чехова особенно близким, интимным материалом для создания того величественного лирического эпоса, с которым Чехов вошел в «большую» литературу и в котором показан обаятельный образ родины?

Прежде всего, конечно, потому, что приазовская степь была хорошо знакома Чехову с детских лет и произвела на него большое впечатление в тот период, когда для человека особенно сильны и «новы все впечатления бытия». Но не только детские и юношеские впечатления сыграли тут большую роль. Главное заключалось в том, что степной материал содержал в себе те особенности, которые помогли Чехову изобразить южнорусскую степь так, что она стала символом родины.

Какой же представлялась степь творческой фантазии Чехова?

Стремясь точно передать специфику степной природы, Чехов называет ее разносторонние качества: «широкая, бесконечная равнина, перехваченная цепью холмов»; «степь, безграничная и равнодушная, как вечность, с ее цветами, курганами, и далью»; «как здесь просторно, как свободно» и т. п.

Степь часто воспринимается Чеховым как одушевленное существо, поэтому он характеризует ее такими эпитетами, как «молчаливая», «грустная», «унылая», «задумчивая», «спокойная» и др.

Говоря о любимой степи, Чехов часто высказывает эмоционально-оценочные определения: «красивое спокойствие степи»; «обаяние степи»; «роскошная степь»; «картины, очаровательные своим однообразием».

Чехов, ознакомившийся со степными районами России, отдает предпочтение приазовской степи, находя в ней много «милого и пленительного».

Так, в одном письме из Крыма (от 14 июля 1888 г.) Чехов характеризует непонравившуюся ему таврическую степь словами: «уныла, однотонна, лишена дали, бесколоритна и в общем похожа на тундру».

Необходимо отметить такой интересный факт, на который не обращали внимания исследователи. В рассказе «В родном углу», (написанном в 1897 г., Чехов, зрелый художник, сравнивает два любимых им русских пейзажа — Подмосковье и Приазовье, — те пейзажи, которые сыграли значительную роль в творческой биографии писателя, — и раскрывает специфические особенности приазовского степного пейзажа: «Картины, каких нет под Москвой, громадные, бесконечные, очаровательные своим однообразием».

Это высказывание Чехова является ответом на вопрос, почему именно приазовская степь, а не подмосковный пейзаж, послужила Чехову интимным материалом для создания монументального образа любимой родины.

Бесконечность, безграничность степи, ее просторы, красивое спокойствие — вот те специфические черты степной природы, которые поразили творческое воображение Чехова и дали ему нужный поэтический материал для выражения заветных дум о родине, о народе, о человеке.

Если монументальная «Степь» воспевает безграничные просторы и мощь родины, красоту ее природы, богатырские силы народа, то другое замечательное произведение Чехова о степи — «Счастье» — посвящено теме народного счастья.

Эта тема впервые отчетливо и сильно прозвучала в творчестве Чехова именно в этом произведении, а значительность ее для Чехова, писателя-гражданина, подтверждается той высокой оценкой, какую дал этому произведению сам автор в письме к поэту Я. П. Полонскому (от 25 марта 1888 г.), которому он посвятил свой рассказ: «Счастье» я считаю самым лучшим из всех своих рассказов».

В этом рассказе Чехов глубоко задумывается над вопросом, почему богатства родной земли недоступны многим ее сынам, его волнует мысль о несправедливом устройстве жизни, когда люди не могут найти счастья на земле.

Перейдем теперь к степным людям, изображенным в повести «Степь».

Образы степных людей, органически включенные в художественную ткань повести, дополняют и развивают идейное содержание, заключенное в образах степной природы.

Варламов, «неуловимый, таинственный», как сказано о нем в повести, имеет «несколько десятков тысяч земли, около сотки тысяч овец и очень много денег».

Лицо Варламова постоянно выражало «деловую сухость, деловой фанатизм». «Этот человек сам создавал цены, никого не искал и ни от кого не зависел; как ни заурядна была его наружность, но во всем, даже в манере держать нагайку, чувствовалось сознание силы и привычной власти над степью».

Варламов — это степной хищник, преследующий одну цель в жизни — наживу; ради этой цели он кружился по степи в поисках новых объектов для своего обогащения.

У Варламова больше денег, чем у графини Драницкой, степной помещицы. Она имеет тоже много земли и денег, но «не кружилась, а жила у себя в богатой усадьбе».

Но Варламов «нужен даже красивой графине», она разыскивает его в степи. В этом противопоставлении Варламова Драницкой заложено начало той большой социальной темы — кулак и помещик, которая впоследствии будет разработана Чеховым четко и с большой художественной силой в «Вишневом саде», где показан процесс перехода дворянских усадеб от раневских к лопахиным.

В повести показан тот культ Варламова у окружающих его людей, который характерен для общества, где все обусловлено денежными отношениями, где ценность человека определяется количеством имеющегося у него богатства.

Почтительно-восторженное отношение к Варламову людей «маленьких и зависимых» выражено в словах: «Он целый день по степи кружится... Этот уж не упустит дела... Не-ет! Это молодчина».

Только один человек относится к богачу Варламову без всякого почтения и даже с презрением. Это — Соломон, брат владельца постоялого двора Моисея Моисеевича.

Соломон хорошо разбирается в социальной иерархии современного ему общества, он понимает, почему Варламов пользуется большим авторитетом. На вопрос Христофора — «что поделываешь?» — Соломон отвечает:

«То же, что и все... Вы видите: я лакей. Я лакей у брата, брат лакей у проезжающих, проезжающие лакеи у Варламова, а если бы я имел денег 10 миллионов, то Варламов был бы у меня лакеем... потому, что нет такого барина или миллионера, который из-за лишней копейки не стал бы лизать рук у жида порхатого».

Когда Кузьмичев сухо и строго спросил Соломона: «Как же ты, дурак этакой, равняешь себя с Варламовым?», Соломон насмешливо ответил: «Я еще не настолько дурак, чтобы равнять себя с Варламовым. Вся жизнь у него в деньгах и в наживе, а я свои деньги спалил в печке. Мне не нужны ни деньги, ни земля, ни овцы, и не нужно, чтобы меня боялись и снимали шапки, когда я еду. Значит, я умней вашего Варламова и больше похож на человека!»

В этом сопоставлении Варламова и Соломона заключен большой социально-философский смысл. Тут решается вопрос о смысле человеческой жизни. Для Варламова, хищника и стяжателя, смысл жизни сводится к непрерывному обогащению: «Вся жизнь у него в деньгах и в наживе». Эта страсть к обогащению ослепляет Варламова, он кружится по степи и не замечает ее красоты, ее величия, ее безграничных просторов. Варламов на фоне могучей, богатырской степи кажется пигмеем, его власть над степью — призрачная, и жизнь у него не настоящая, не человеческая.

Соломон — «больше похож на человека». Он понимает, что не в деньгах счастье, что смысл жизни настоящего человека не может заключаться в стремлении к накоплению денег; в нем живет чувство человеческого достоинства, и оно является критерием его оценки людей и человеческих взаимоотношений.

Так, Чехов в «Степи» впервые во весь рост поставил большую этическую тему — о смысле человеческой жизни, о счастье человека.

Та же тема затронута и в эпизодическом образе хохла Звоныка, влюбленного в свою молодую жену, переполненного семейным «счастьем».

Автор так характеризует Звоныка: «Это был влюбленный и счастливый человек, счастливый до тоски; его улыбка, глаза и каждое движение выражали томительное счастье. Он не находил себе места и не знал, какую принять позу и что делать, чтобы не изнемогать от изобилия приятных мыслей. Излив перед чужими людьми свою душу, он, наконец, уселся покойно и, глядя на огонь, задумался».

Как же реагировали слушатели Звоныка на его лирические излияния?

«При виде счастливого человека всем стало скучно и захотелось тоже счастья. Все задумались». Чехов не дает прямого ответа на интригующие читателя вопросы, почему стало скучно и какого счастья захотелось слушателям Звоныка, почему все задумались. Ответ на эти вопросы можно найти, только разобравшись в общей концепции счастья у Чехова, выраженной в отдельных мыслях, высказанных в различных произведениях Чехова и в его записных книжках. Первый вариант счастливого человека дан в рассказе «Счастливчик» (1886 г.), второй — в «Степи». В первом случае счастье новобрачного показано в комическом плане. Все смеются над «счастливчиком».

В рассказе показано пошлое семейное счастье обывателя. Но в комическом содержании рассказа встречаются и серьезные мысли: «В наше время даже как-то странно видеть счастливого человека. Скорее белого слона увидишь». Сквозь комическую ситуацию рассказа и образ «счастливчика» виден автор, показывающий извращенное представление о счастье, задумывающийся над вопросом, в чем же заключается подлинное счастье человека.

«Счастливчик» является как бы переходным этапом от комической трактовки темы счастья к серьезной постановке вопроса.

Если в «Счастливчике» при виде счастливого человека всем стало смешно, то в «Степи» при виде счастливого Звоныка стало скучно.

Мысль о том, что личное, мещанское счастье вызывает скуку или даже грусть, часто повторяется у Чехова.

В рассказе «Чужая беда» Верочке «стало невыносимо скучно». В «Казаке» — Максиму «неизвестно почему» стало скучно.

В записных книжках Чехова читаем: «Даже в человеческом счастье есть что-то грустное». «Как порою невыносимы люди, которые счастливы, которым все удается».

Мещанское счастье навевает скуку — тут Чехов перекликается с Помяловским, который рассуждение о мещанском счастье в конце романа «Молотов» закончил выразительной фразой: «Эх, господа, что-то скучно!»

Скука или грусть часто переходят в чувство, «близкое к отчаянию». Так случилось с Иваном Ивановичем из рассказа «Крыжовник». «К моим мыслям о человеческом счастье всегда почему-то примешивалось что-то грустное, теперь же, при виде счастливого человека, мною овладело тяжелое чувство, близкое к отчаянию».

Почему же такие отрицательные эмоции вызывают мысль о счастье или созерцание счастливого человека?

Во всех случаях, описанных Чеховым в вышеуказанных произведениях, мы имеем дело с мелким, эгоистическим, собственническим счастьем. Писатель осудил такое счастье как недостойное человека. Только люди, потерявшие человеческий облик, как Николай Иванович в «Крыжовнике», которого не трогает несчастье окружающих, могут чувствовать себя счастливыми. Такую «счастливую» жизнь Чехов заклеймил в том же рассказе как собственническое свинство.

По мысли Чехова, условием личного счастья для человека должно быть «желание служить общему благу». Вне этого условия, вне «общего блага» не может быть и личного счастья. Многие герои Чехова терпят жизненный крах потому, что они не могут выйти за пределы узколичного, эгоистического счастья.

«Счастье и радость в жизни не в деньгах и не в любви, а в правде. Если захочешь животного счастья, то жизнь все равно не даст тебе опьянеть и быть счастливым, а то и дело будет огорашивать тебя ударами», — говорит Чехов в записной книжке.

Вот почему Чехов осудил и Варламова, видевшего счастье и радость жизни в деньгах, и Звоныка, видевшего счастье только в любви, в узком мирке семейных радостей.

Чехову ненавистны подобные «счастливчики» в жизни.

Чехов понимал, что подлинное человеческое счастье невозможно в условиях собственнического общества, — вот почему мысленно обращается он к будущему: «Не рассчитывайте, не надейтесь на настоящее, счастье и радость могут получаться только при мысли о счастливом будущем, о той жизни, которая будет когда-то в будущем, благодаря нам».

Затрагивается тема личного счастья и в других «степных» произведениях Чехова. Герой рассказа «Казак» терпит крах в своей личной жизни: он горько разочаровался в своей жене и не находит больше удовлетворения в семейной жизни с грубой, недоброй женой.

Вера Кардина, героиня рассказа «В родном углу», тщетно ищет подлинного счастья в своей жизни.

Характерно для этих чеховских героев стремление идти в степь в тяжелые минуты личных неудач. Это инстинктивное стремление уйти от мелкой, ничтожной жизни, окружающей героев, в просторы другой, большой, настоящей человеческой жизни.

Тема личного счастья тесно связана у Чехова с темой народного счастья.

Уже в «Степи» затронута тема народного счастья. Осуждая «счастье» Варламовых и Звоныков, Чехов заставляет свою степь тосковать о каком-то большом счастье на земле. Это — тоска по счастью народа. Но специально этой теме посвящен рассказ «Счастье».

Народное счастье в этом рассказе олицетворяется в кладах, зарытых в землю (И в «Мужиках» Чехов упоминает о кладах).

Крестьяне не раз пытались раскопать клады — найти свое счастье. Старик-пастух рассказывает: «На своем веку я, признаться, раз десять искал счастья. На настоящих местах искал, да, знать, попадал все на заговоренные клады. И отец мой искал, и брат искал — ни шута не находили, так и умерли без счастья».

Старик приходит к горькому выводу:

«Есть счастье, а что с него толку, если оно в земле зарыто? Так и пропадает добро задаром, без всякой пользы, как полова или овечий помет! А ведь счастья много, так много, парень, что его на всю бы округу хватило, да не видит его ни одна душа! Дождутся люди, что его паны выроют, или казна отберет. Паны уже начали курганы копать... Почуяли! Берут их завидки на мужицкое счастье! Казна тоже себе на уме. В законе так писано, что ежели который мужик найдет клад, то чтобы к начальству его представить. Ну, это погоди — не дождешься! Есть квас, да не про вас!»

Та же мысль, что богатство родины присвоили себе власть имущие, проводится и в рассказе «Новая дача»: «Все счастье богатым досталось».

В «Счастье» говорится о том, что «талисман надо такой иметь» для того, чтобы найти клад. Но Чехов не сказал, что это за талисман и где его надо искать.

Ярко изобразив бесправное и нищенское положение народа, его вековечную мечту о счастливой жизни, Чехов не знал и не показал путей борьбы народа за свое счастье. Но Чехов твердо верил в великое будущее своего народа.

Интересной фигурой в «Степи», показывающей, какие богатырские силы таятся в русском народе, является озорник Дымов.

«Русый, с кудрявой головой, без шапки и с расстегнутой на груди рубахой, Дымов казался красивым и необыкновенно сильным: в каждом его движении виден был озорник и силач, знающий себе цену... Его шальной, насмешливый взгляд скользил по дороге, по обозу и по небу, ни на чем не останавливался и, казалось, искал, кого бы убить от нечего делать и над чем бы посмеяться».

Дымов не знает, как ему применить свою буйную силу. Он не может найти своего места в жизни, ему тоскливо, он жалуется на жизнь: «Скушно мне!.. Жизнь наша пропащая, лютая!»

Дымов очень напоминает другую колоритную фигуру, созданную Чеховым, — Мерика из драматического этюда «На большой дороге».

Бродяга Мерик ощущает в себе такую силу, что готов помериться с ветром. В конце концов и этот силач чувствует бессилие найти свою жизненную дорогу. Мерик тоже жалуется на свою судьбу: «Тоска! Злая моя тоска! Пожалейте меня, люди православные!».

И Дымов, и Мерик — один и тот же тип того русского человека, у которого сила по жилушкам переливает, а он не знает, куда ее девать. И богатырские, творческие силы, не находя себе применения в жизни, растрачиваются по пустякам.

Чехов в письме к А. Н. Плещееву (от 9 февраля 1888 г.) так характеризовал Дымова:

«Такие натуры, как озорник Дымов, создаются жизнью не для раскола, не для бродяжничества, не для оседлого житья, а прямехонько для революции... Революции в России никогда не будет, и Дымов кончит тем, что сопьется или попадет в острог».

Это высказывание весьма характерно для Чехова, автора «Степи» — тут и ощущение богатырских сил, кипящих в русском народе, и в то же время непонимание того, что богатырь-народ найдет свою счастливую жизнь, овладев «талисманом» — революцией.

Стоит отметить, что в том же письме к Плещееву Чехов, собиравшийся писать продолжение «Степи», сообщал о том, как он представлял себе дальнейшую судьбу героев повести: «Глупенький о. Христофор уже помер. Гр. Драницкая (Браницкая) живет прескверно. Варламов продолжает кружиться».

Здесь находим подтверждение высказанного нами предположения о том, что в противопоставлении Варламова Драницкой намечена Чеховым большая социальная тема, отражавшая процесс дворянского оскудения в современной Чехову жизни.

Образ Егорушки принадлежит к числу обаятельных детских образов.

Чехов назвал Егорушку «главным действующим лицом». Писатель не случайно делает мальчика Егорушку центральной фигурой своей повести.

Тема детства у Чехова имеет глубокий социальный смысл, — она связана с размышлениями писателя о буржуазном обществе, о положении человека в этом обществе. Ребенок с его чистой, непосредственной, правдивой натурой, отражающей подлинную сущность человека, противопоставляется Чеховым взрослому человеку, изуродованному буржуазным строем жизни, основанным на денежном расчете, лжи, лицемерии, подавлении человеческой личности.

Образ Егорушки в «Степи» также служит целям разоблачения буржуазного общества. В Егорушке подчеркнуто высоко ценимое автором эстетическое чувство. Поэтическую прелесть степи Чехов показывает через непосредственное восприятие ее Егорушкой. Эстетическое начало в натуре Егорушки противопоставляется антиэстетической сущности людей, для которых весь смысл жизни — нажива. Идейное содержание образа Егорушки имеет еще одну значительную сторону. С темой детства у Чехова связана тема будущего родины. Для Чехова характерна мысль, что в детях надо развивать лучшие их качества, чтобы подготовить их для того будущего, когда вся Россия превратится в цветущий сад, когда наступит «жизнь чистая, изящная, поэтическая».

Поэтому совершенно не случайно, что в «Степи» — этой патриотической поэме Чехова о родине — центральной фигурой является мальчик Егорушка.

Что касается Дениски, молодого крестьянского парня, то для нас представляет большой интерес восприятие этого образа современником Чехова — Короленко.

В воспоминаниях о Чехове (1904 г.) Короленко писал: «Я как-то шутя сказал Чехову, что он сам похож на своего Дениску. И действительно, в самый разгар 80-х годов, когда общественная жизнь так похожа была на эту степь с ее безмолвной истомой и тоскливой песнью, он явился беззаботный, веселый, с избытком бодрости и силы».

Кроме Дениски, Чехов выводит в «Степи» еще ряд эпизодических фигур — представителей крестьянского населения Приазовья.

В связи с этим необходимо осветить вопрос об украинском колорите «Степи» и других «степных» произведений Чехова.

Описанные в этих произведениях места б. Таганрогского округа имеют коренное украинское население (Во времена Чехова эта часть Приазовья входила в состав Екатеринославской губернии и называлась Миусским уездом. В билете, выданном А. П. Чехову Таганрогской мещанской управой в 1879 г., после окончания гимназии, значится: «Предъявитель сего Екатеринославской губ. гор. Таганрога, мещанин Антон Павлович Чехов...»). Чехов как писатель-реалист не мог игнорировать этой стороны изображаемой им степной жизни, поэтому он и вводит украинский колорит в свои «степные» произведения. Но так как Чехов не выступал здесь как бытописатель определенной местности Приазовья, а преследовал другие творческие задачи, то у него этнографический материал занимает скромное место. Украинский колорит выражается в отдельных скупых штрихах и деталях: изредка упоминаются «хохлы», бегло рисуется несколько фигур крестьян-украинцев, их внешний вид, отдельные черты характера, называются украинские фамилии, вскользь упоминаются две-три особенности быта местного населения.

Чувство меры руководит писателем и в том случае, когда он вводит в художественную ткань произведений отдельные особенности украинского языка местного крестьянства.

Включая в текст своих «степных» произведений чистоукраинские слова, Чехов некоторые из них (шлях, скеля, герлыга) переводит на русский язык путем пояснения в контексте или в сноске, другие оставляет без перевода (шибеныця, злыдни, клуня и др.). Крестьянские персонажи у Чехова говорят по-русски; только в одном случае писатель заставил покупателя овса в «Степи» произнести украинскую фразу («Хиба це овес? Це не овес, а полова, курам на смих... Ни, пиду к Бондаренку!»).

Иногда в русскую речь персонажей Чехов включает украинские слова или украинские формы общерусских слов. Так, в речи Звоныка (в «Степи») встречаем ряд украинизмов: «шибеныця», «оженился», «по степу». Старуха (в «Степи») пользуется в своей речи одновременно и русской формой «в степи» и украинской «в степу».

Ту же особенность — включение украинизмов в русскую речь — находим и в языке степных помещиков.

В «Печенеге» Жмухин, отставной казачий офицер, рассказывает: «Женился я на ней, когда ей было 17 лет, и ее выдали за меня больше из-за того, что было есть нечего, нужда, злыдни...»

В рассказе «В родном углу» помещица пользуется словом «сила» в его украинской семантике — в смысле «очень много»: «...и тут этих инженеров, докторов, штейгеров — сила!»

Так отдельными штрихами Чехов показал влияние украинского языка местного населения на речь русских степных помещиков.

Кстати сказать, украинизмы вошли и в авторскую речь писателя. В «Ариадне» Чехов пользуется украинским словом «кволый» для характеристики помещика Котловича: «Oн ничего не делал, ничего не умел, был какой-то кволый». В рассказе «День за городом» использован украинизм «стреха» для показа дырявой крыши сарая.

Интересна еще одна языковая деталь: в монологе Астрова (3 действие «Дяди Вани») Чехов использовал слово «сила» в украинском значении, но сослался на речь «стариков»:

«На этом озере жили лебеди, гуси, утки, и, как говорят старики, птицы всякой была сила, видимо-невидимо: носилась она тучей».

На степном материале Чехов разработал еще одну значительную тему, столь характерную для его писательского облика, — тему красоты.

Эта тема прежде всего отражена в показе красоты природы.

В своих «степных» произведениях Чехов много и любовно говорит о красоте степи. Степь Чехов называет «прекрасной», «роскошной», он любуется «красивым спокойствием» степи.

В восторженном гимне степи — в знаменитом лирическом отступлении «Степи» — Чехов дважды упоминает о «торжестве красоты», звучащем в степном пейзаже.

Но Чехова восхищает красота не только в природе. Еще более его волнует «созерцание настоящей красоты» в человеке. Этой теме посвящены его «Красавицы». Чехов подробно описывает красоту армянской девушки Маши, с которой он встретился в знойный, «томительно-скучный» августовский день в степном селе Бахчи-Салах, под Ростовом.

Прелесть этой девушки, по мысли Чехова, заключалась в том, что в ней «слились вместе в один цельный, гармонический аккорд» правильные черты лица, волосы, глаза, нос, рот, шея, грудь и все движения молодого тела.

Описывая свое первое впечатление от красивого лица девушки, Чехов подчеркнул мощное воздействие красоты на человека: «я... вдруг почувствовал, что точно ветер пробежал по моей душе и сдунул с нее все впечатления дня с их скукой и пылью».

У Чехова появилось желание: «сказать Маше что-нибудь необыкновенно приятное, искреннее, красивое, такое же красивое, как она сама».

Чехов дает тонкое психологическое описание ощущения красоты:

«Ощущал я красоту как-то странно. Не желания, не восторг и не наслаждение возбуждала во мне Маша, а тяжелую, хотя и приятную грусть. Эта грусть была неопределенная, смутная, как сон... И чем чаще она со своей красотой мелькала у меня перед глазами, тем сильнее становилась моя грусть... Была ли это у меня зависть к ее красоте, или я жалел, что эта девочка не моя и никогда не будет моею и что я для нее чужой, или смутно чувствовал я, что ее редкая красота случайна, не нужна и, как все на земле, не долговечна, или, быть может, моя грусть была тем особенным чувством, которое возбуждается в человеке созерцанием настоящей красоты, бог знает!»

Свои размышления о «настоящей красоте» Чехов продолжил во второй части «Красавиц», где описывается красивая русская девушка, которую он встретил на одной железнодорожной станции между Белгородом и Харьковом.Эта девушка «была замечательная красавица, и в этом не сомневались ни я и ни те, кто вместе со мной смотрел на нее».

Раскрывая «секрет и волшебство ее красоты», Чехов видел их в «мелких, бесконечно изящных движениях, в улыбке, в игре лица, в быстрых взглядах на нас, в сочетании тонкой грации этих движений с молодостью, свежестью, с чистотой души, звучавшею в смехе и в голосе, и с тою слабостью, которую мы так любим в детях, в птицах, в молодых оленях, в молодых деревьях».

Дальше Чехов вводит в характеристику красоты девушки новые детали, свидетельствующие о том, что эта красота не вполне удовлетворяла писателя.

Красоту девушки Чехов называет «капризной красотой», которая легко может осыпаться, как цветочная пыль от ветра или дождя. Красота девушки — это «красота мотыльковая, к которой так идут вальс, порханье по саду, смех, веселье и которая не вяжется с серьезной мыслью, печалью и покоем».

Из этой характеристики красоты девушки логически вытекает вывод о том, что внешней, «мотыльковой» красоты недостаточно для человека, — нужно, чтобы внешняя красота сочеталась с «серьезной мыслью», с внутренней красотой, необходима в человеке гармония эстетических и этических качеств.

Так впервые в «Красавицах» была намечена Чеховым мысль о необходимости гармонического развития человека, мысль, которая была впоследствии четко сформулирована писателем в «Дяде Ване»:

«В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли».

С идейным смыслом «степных» произведений Чехова тесно связано их эмоциональное содержание. Особенно ярко выразилось это содержание в «Степи», в которой своеобразно переплелись грустные, порой тоскливые моменты с бодрыми, жизнерадостными.

В «Степи» очень много грусти, скорби. Этот грустный колорит «Степи» тонко чувствовал М. Горький, назвав ее произведением «по-русски задумчиво грустным».

Грустный мотив в «Степи» — это в основном мотив одиночества.

На грустные мысли наводит одинокий тополь в степи: «Летом зной, зимой стужа и метели, осенью страшные ночи, когда видишь только тьму и не слышишь ничего, кроме беспутного, сердито воющего ветра, а главное — всю жизнь один, один...»

Скорбное настроение навевает одинокая могила в степи: «чувствуется присутствие души неизвестного человека, лежащего под крестом. Хорошо ли этой душе в степи? Не тоскует ли она в лунную ночь?»

«Непоправимо одиноким» чувствует себя человек, очутившийся среди необъятных, безграничных просторов природы.

И сама могучая степь иногда ощущает себя одинокой: «... чувствуешь напряжение и тоску, как будто степь сознает, что она одинока, что богатство ее и вдохновение гибнут даром для мира...»

Откуда эта грусть у Чехова? Долгое время чеховскую грусть объясняли безнадежным пессимизмом писателя. Ю. Александрович, выражая распространенное в дореволюционной критике мнение, говорил: «Скорбь Чехова — мировая скорбь».

Александрович и некоторые другие критики считали, что в скорби Чехова отразились философские настроения космического пессимизма, что в ней никак не отображены социально-политические взгляды писателя, которые, по словам Александровича, «совершенно не носят элементов не только прогрессивного характера, но даже элементарного демократизма».

Нельзя было более извращенно понимать Чехова! Эта легенда о Чехове как безнадежном пессимисте была развенчана еще современниками Чехова.

А. И. Куприн писал в 1904 г., после смерти Антона Павловича: «Это была тоска исключительно тонкой, прелестной и чувствительной души, непомерно страдающей от пошлости, грубости, скуки, праздности, насилия, дикости — от всего ужаса и темноты современных будней».

Еще более определенно высказался Д. Н. Овсянико-Куликовский:

«Безусловный оптимист Чехов писал изумительные по силе и горькой правде картины русской жизни, внушавшие читателям ложное представление об авторе, как о пессимисте, да еще вдобавок пессимисте бесстрастном, холодном, чуть ли не злорадном. Впоследствии выяснилось, что Чехов никогда не был пессимистом, и что под кажущимся бесстрастием его изображений скрывалась глубокая скорбь оптимиста, лучшие чувства которого русская действительность на каждом шагу оскорбляла, но которого упований и радостного прогноза даже она разбить не могла».

Удачно здесь охарактеризована скорбь Чехова как «глубокая скорбь оптимиста». Это — та скорбь, которая была характерна для лучших представителей русской классической литературы.

В. Г. Белинский в замечательных словах определил особый характер грусти Пушкина: «Это всегда грусть души мощной и крепкой... Пушкин никогда не расплывается в грустном чувстве; оно всегда звенит у него, но не заглушая гармонии других звуков души и не допуская его до монотонности. Иногда, задумавшись, он как бы встряхивает головой, как лев гривой, чтобы отогнать от себя облако уныния, и мощное чувство бодрости, не изглаживая совершенно грусти, дает ей какой-то особенный освежительный и укрепляющий душу характер».

Многое в этой характеристике пушкинской грусти может быть отнесено и к Чехову. Грусть Чехова — это грусть большой души с ее высоким идеалом жизни; это грусть, идущая от сознания контраста между высокими требованиями писателя к жизни и мелкой, ничтожной жизни людей-собственников .

Чехов, как и Пушкин, никогда не расплывался в грустном чувстве, и у Чехова чувство бодрости преобладает над скорбными настроениями.

Основная тональность «Степи» — бодрая, жизнеутверждающая. Эта тональность выражена в торжественных, величественных словах повести: «... во всем, что видишь и слышишь, начинают чудиться торжество красоты, молодость, расцвет сил и страстная жажда жизни; душа дает отклик прекрасной, суровой родине, и хочется лететь над степью вместе с ночной птицей».

Грусть Чехова — это проявление гражданской скорби писателя-патриота, удрученного тяжелым положением народа.

Бодрые ноты у Чехова — это отражение глубокого оптимизма писателя, его любви к «прекрасной, суровой» родине, твердой веры в богатырские, творческие силы народа, в его светлое будущее.

Социально-философское, патриотическое и поэтическое содержание «степных» произведений Чехова обусловило их художественные особенности, особенности стиля.

Выше уже отмечалось, что характерную особенность стиля Чехова в его произведениях о степи составляет сочетание чисто объективной манеры с проникновенным лиризмом.

Эта особенность стиля как раз соответствует тем эстетическим взглядам Чехова, которые он выразил в своих высказываниях о величии писателя:

«Писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими, имеют общий и весьма важный признак: они куда-то идут и вас зовут туда же... Лучшие из них реальны и пишут жизнь, какая она есть, но оттого, что каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели, вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, а это и пленяет вас».

Это, примерно, то же, что другими словами выразил М. Горький, говоривший о том, что в каждом подлинном произведении искусства мы находим сочетание реализма и романтизма.

В полном соответствии со своим эстетическим убеждением Чехов показал в произведениях о степи не только ту жизнь, какая есть, но и ту, какая должна быть.

В произведениях о степи, написанных Чеховым в переломный период его творческой биографии, он впервые в своей художественной практике проявил высокое искусство — строго-объективно, реалистически изображать жизнь и в то же время дать почувствовать читателю «еще ту жизнь, какая должна быть».

Субъективное отношение писателя к природе, людям, к будущей жизни выразилось у Чехова в пленительном лиризме его «степных» произведений, в которых он впервые четко и с большой художественной силой противопоставил окружавшему его собственническому миру свою мечту о другой жизни.

Вот почему так сильна лирика в «степных» произведениях Чехова, — на эту особенность стиля указали еще проницательные современники писателя, но она не получила должного объяснения.

Лиризм Чехова в этих рассказах проявился в особой музыкальности стиля. Повидимому, эту особенность имел в виду Чехов, когда говорил, что его «Счастье» — «quasi-симфония», и что в его «Степи» — попадаются «стихотворения в прозе».

Музыкальность чеховского стиля (она обусловлена той мелодией родины, которая впервые с большой силой зазвучала именно в этих произведениях) проявилась особенно в описаниях степной природы.

М. И. Калинин, обладавший тонким художественным вкусом, обратил внимание на эту сторону чеховского пейзажа. В беседе с писателем Ф. Гладковым М. И. Калинин говорил, между прочим, о Чехове: «У кого вы сейчас найдете такие музыкальные пейзажи?»

Выше уже отмечалась насыщенность степного пейзажа музыкальной стихией. Но дело тут не только в этом музыкальном содержании пейзажа. Основное заключается в особой структуре и лирической тональности языка.

А. М. Линии, изучавший работу Чехова над «Степью», пришел к такому убедительному выводу:

«Задушевная лиричность, всепроникающая эмоциональность описаний, «теплые» и нежные слова и утонченно-музыкальная тектоника фразы превращают «Степь» в артистически слаженную поэтическую композицию. В высшей степени поучителен производимый Чеховым подбор нужных слов, более точных и гармонирующих с общим лирическим тоном описаний».

Чехов своими «степными» произведениями вошел в общее русло классической русской литературы с ее благородными традициями реализма и народности.

Чехов стал блестящим представителем национальной школы реализма, начатой Пушкиным, — той школы, где органически переплелись правда и красота.

Чехова, певца русской природы, многое роднит с Пушкиным, — и умение показать поэтическую прелесть обыденного пейзажа, и способность наполнить картины природы философским содержанием, и характер поэтических эмоций.

У Чехова-пейзажиста есть точки соприкосновения с прославленным мастером русского пейзажа — Тургеневым. Отдельные картины природы у Чехова написаны в «тургеневской» манере лирического описания, с тургеневской лирико-философской тональностью. В некоторых случаях мы находим у Чехова прямые реминисценции из Тургенева; так, в чеховском «Счастье» использована «фактура» «Бежина луга» Тургенева, сочетающая в себе реальные и фантастические элементы. Достаточно привести хотя бы одно место из «Счастья», чтобы почувствовать эту связь произведения Чехова с тургеневским «Бежиным лугом»:

«Шел я раз бережком в Новопавловку. Гроза собиралась... Поспешаю я, что есть мочи, гляжу, а по дорожке, промеж терновых кустов — терен тогда в цвету был — белый вол идет. Я и думаю: чей это вол? Зачем его сюда занесла нелегкая? Идет он, хвостом машет и му-у-у! Только, это самое, братцы, догоняю его, подхожу близко, глядь! — а уж это не вол, а Жменя. Свят, свят, свят! Сотворил я крестное знамение, а он глядит на меня и бормочет, бельмы выпучивши. Испужался я, страсть! Пошли рядом, боюсь я ему слово сказать, — гром гремит, молонья небо полосует, вербы к самой воде гнутся, — вдруг, братцы, накажи меня бог, чтоб мне без покаяния помереть, бежит поперек дорожки заяц... Бежит, остановился и говорит по-человечьи: «Здорово, мужики!»

Некрасовские традиции в «степных» произведениях Чехова сказались в разработке темы родины («Ты и убогая, ты и обильная, матушка-Русь») и темы народного счастья (у Чехова только отсутствует революционная точка зрения в решении этой темы), а также в умении придавать картинам природы символический характер (Волга у Некрасова, степь у Чехова).

У Чехова-«степняка» был такой крупный предшественник в русской литературе, как Гоголь. Гоголь впервые показал поэтическую обаятельность южнорусской степи и выразил свое восторженное отношение к ней в знаменитом восклицании: «Черт вас возьми, степи, как вы хороши!»

Сам Чехов устанавливал свою связь с Гоголем в шуточном высказывании:

«Я знаю, Гоголь на том свете на меня рассердится. В нашей литературе он степной царь. Я залез в его владения с добрыми намерениями, но наерундил немало» (из письма к Д. В. Григоровичу от 5 февраля 1888 г.).

На творческую связь Чехова с Гоголем указывали и некоторые критики — современники Чехова. Для нас сейчас совершенно очевидно, что Чехов, как поэт степи, пошел дальше Гоголя. То, что у Гоголя было намечено только эскизно, у Чехова развито в целые картины, в широкие художественные полотна. Отдельные гоголевские мотивы разработаны у Чехова в большие социально-философские обобщения. Чехов открыл в степи новые качества, новые красоты.

Следует указать еще на связь Чехова с Гл. Успенским. В разработке темы красоты у Чехова и у Гл. Успенского есть общие черты. Если мы сравним «Красавицы» Чехова с художественным очерком Гл. Успенского «Выпрямила», то мы найдем много общего в идейном содержании этих произведений.

Общими являются мысли о значении красоты в человеческой жизни, о необходимости гармонического развития человека, сочетания в нем эстетически и этически ценного. Но у Чехова отсутствует тот вывод, к которому пришел Гл. Успенский: надо бороться за создание таких общественных условий, которые могли бы обеспечить эстетически-полноценную жизнь человека.

Чехов, продолжавший традиции русских писателей-предшественников, выступил и как гениальный новатор. Новаторство у Чехова в его «степных» произведениях выразилось в создании высоких образцов бессюжетной описательной прозы («Степь», «Счастье», «Красавицы»), насыщенных большим социально-философским содержанием, в своеобразной художественной манере изображения природы, в искусстве сочетания монументальных образов природы с интимно-лирической проникновенностью, с глубокой взволнованностью, в умении поднять образы природы на высоту больших философских обобщений.

Чехов, как автор «Степи» и других произведений о степи, обогатил русскую литературу новым содержанием, поэтическими образами и художественными приемами.

«Степные» произведения Чехова имеют для нас не только большое историко-литературное значение. Они во многих отношениях остаются свежими и действенными и для нашей советской эпохи.

Очень хорошо об этом сказал И. В. Кулаков, работник райисполкома одного из примиусских районов: «...Антон Павлович помогает нам глубже чувствовать красоту родной нашей степи. Вокруг нас и сейчас эта необъятная ширь, холмы, балочки, безграничная глубина неба и все прочее. Но что важно: Чехов помогает осмыслить степь сегодняшнюю, мало похожую на ту, по (которой путешествовал Егорушка... Степь родилась заново, иная в ней жизнь, иные люди. И какая жизнь, какие люди!» («Молот», 15 июля 1949 г).

О том, что представляет собою сейчас та степь, которую Чехов описал более 60 лет тому назад, хорошо рассказано в статье Л. Доброумова «Степь широкая, богатырская...» ( «Молот», 15 июля 1949 г).

Приведем несколько ярких иллюстраций из этой статьи:

«Николай Злюнин в эти дни замещает заболевшего председателя колхоза.

...Кого-то он, Николай Злюнин, напомнил? Дымова! Силача, спутника Егорушки. Только чеховскому Дымову не к чему было приложить свои силы и вздыхал он тоскливо: «скушно мне». Да разве знает, что такое скука Николай Злюнин! Где он мог испытать скуку? В боях, в разведке, в кипучей организаторской работе в колхозе, которой он самозабвенно отдает свои силы? Где тут скучать.

...Вон у Злюнина весной в шесть раз перекрыли плановые задания по лесопосадкам. А помните одинокий тополь, который видел Егорушка в голой степи... Егорушка! Тебе бы послушать эти беседы у золотистых ворохов пшеницы, в степи, наполненной гулом моторов! Маленькие алчные людишки окружали тебя, толковали о своих корыстных делишках... Давно нет таких людей в примиусской степи. Там, где полвека назад тарахтела на пустынных дорогах ошарпанная безрессорная бричка, живут и творят жизнь новые люди. О них, «громадных, широко шагающих» людях мечтал Антон Павлович Чехов: «Как бы эти фигуры были к лицу степи и дороге, если бы они существовали!»

...И сколько бы мы ни ехали дальше и дальше последам Егорушки — везде встретит нас степь широкая, богатырская, оплодотворенная, украшенная трудом советских людей, везде увидим кипучую жизнь. А рядом с дорогой — огни, огни. В электрических огнях хутора и села, колхозные фермы, элеваторы. Ярко освещены хаты-читальни, клубы, библиотеки, сельские улицы — некоторые из них носят имя Чехова. Чехов был полон страстного желания счастья и ощущения того, что это счастье рано или поздно придет. Счастье пришло. Не в мечтах писателя, а воочию, ощутимо, пришли на степные просторы «торжество красо ты, молодость, расцвет сил и страстная жажда жизни».

И в других публицистических произведениях, посвященных изображению новой, колхозной степи, мы находим много яркого материала, показывающего, что чеховская степь с ее мотивами одиночества и печали ушла навсегда в прошлое.

Интересные «Письма из Деминской МТС» Рябова заканчиваются словами:

«В непрекращающемся целые сутки грохоте машин на трактах, в шуме молодых садов и рощ, в огнях электростанций, в новых радостных и бодрых песнях встает перед путником новая степь, преображаемая неукротимой волей советского человека» («Правда», 31 января 1949 г).

В отдельных художественных произведениях советских писателей также находим отзвуки чеховской «Степи» — в тематике, в сюжетных и психологических ситуациях, в пейзаже. Можно легко установить творческую перекличку с Чеховым, автором «степных» произведений, таких советских писателей, как В. Овечкин, М. Никулин, А. Калинин и др. Чеховские темы и мотивы в их произведениях наполняются новым содержанием.

Следует особо указать на лучшее произведение «чеховского» цикла в современной художественной литературе — на «Степное солнце» лауреата Сталинской премии Павленко, где содержание в целом и отдельные ситуации, сходные с чеховскими, представляют собою художественно-яркое противопоставление новой, советской степи прежней, отраженной Чеховым в его знаменитой повести. «Степное солнце» по существу рассказывает о том, как в советскую степь пришло то счастье, о котором так тосковала чеховская степь.