Е. Б. Гришанина. Языковые средства создания центрального образа в рассказе А. П. Чехова «Архиерей»

Особенности функционирования языковых средств в языке писателя занимают внимание исследователей-лингвистов, поскольку потенциальные возможности единиц языка проявляются только в контексте. Кроме того, формирование определенных своеобразных черт в языке каждого писателя позволяет ученым коснуться решения проблемы «язык и индивидуальность его носителя», проблемы, до настоящего времени все еще изученной недостаточно. И в плане анализа скрытых возможностей лексических и грамматических единиц, и в плане обнаружения закономерностей взаимодействия и взаимовлияния средств языка проза А. П. Чехова представляет особый интерес, потому что трудно переоценить роль языкового материала в создании чеховских художественных образов, в решении автором композиционных задач в воплощении его идейных замыслов. А. П. Чехов поднимает огромные по своей важности проблемы на ограниченном объеме текста, и это становится возможным только благодаря максимальной нагрузке языковых единиц, максимальному использованию их потенциальных возможностей. Рассказ «Архиерей» (10), написанный автором в последний период его творчества, в достаточной мере отражает специфику работы зрелого А. П. Чехова со словом.

В этом рассказе писатель в образе архиерея показывает безграничное одиночество, оторванность от людей человека, достигшего высокого положения в обществе, материальных благ и внезапно осознавшего, увидевшего неизмеримую пропасть, отделяющую его от людей, невозможность для себя обычного человеческого общения, обреченность своих надежд вырваться из круга одиночества, отчужденности, непонимания, сомкнувшегося вокруг него: «Хоть бы один человек, с которым можно было бы поговорить, отвести душу!» (199). А. П. Чехов скуп в подборе лексических средств. Степень интенсивности эмоциональных элементов в значениях слов невысока. Никакой «душераздирающей тоски». Почти ровное, сдержанное повествование и в то же время глубочайший трагизм. Как достигает этого писатель?

Образ архиерея формируется столкновением двух лексических пластов текста. В содержательном плане это можно охарактеризовать как прием контраста. Старый, умирающий человек осознает бессмысленность и обреченность своей жизни весной, во время пробуждения и расцвета всех сил природы, когда молодеет мир: «Был апрель в начале, и после теплого весеннего дня стало прохладно, слегка подморозило, и в мягком холодном воздухе чувствовалось дыхание весны», «...все было кругом приветливо, молодо... все - и деревья, и небо, и даже луна» (187). Молодость и свежесть в природе сочетаются с умиротворением и покоем: «...высоко над монастырем тихая, задумчивая луна; в лунном свете, ярком и покорном...» (187). Приветливость, ласковость окружающей природы в восприятии архиерея сливаются с покоем и тишиной: «...было солнечно, тепло, весело, шумела в канавах вода, а за городом доносилось с полей непрерывное пение жаворонков, нежное, призывающее к покою. Деревья уже проснулись и улыбались приветливо, и над ними, бог знает куда, уходило бездонное, необъятное голубое небо» (196). Такие слова, как приветливо, приветливый, весело, покой, тишина, неоднократно встречаются в тексте, повторяются, усиливают значение друг друга, создавая общее слитное впечатление, что в природе все хорошо, благополучно. Такое нагнетание близких в семантическом плане лексем рождает временную иллюзию того, что так же хорошо и благополучно и в окружающей жизни. В душе архиерея вначале тот же покой, который царит в природе: «На душе было покойно, все благополучно» (186); «...хотелось думать, что так будет всегда» (187).

Все самое светлое для архиерея связано в рассказе с образом матери и воспоминаниями о прошлом. Мысли о детстве и юности вызывают «душевный покой, тишину». При описании встречи архиерея с матерью присутствуют лексемы с семой «радость»: «добрая, радостная улыбка»; «засмеялся от радости». Эта же сема сопровождает и воспоминания героя о прошлом, которое представляется ему «живым, прекрасным, радостным». Душевное состояние героя выражается и лексемами «улыбка», «засмеяться», передающими определенный эмоциональный настрой.

После долгожданной, но разочаровывающей встречи с матерью впервые в характеристике его состояния появляются слова «грустно», «досадно». Постепенно нарастает в лексике повествования значение неудовлетворенности, разочарованности, пока не оформляется в сознании мысль о том, что не было в его жизни «чего-то самого важного, о чем смутно мечталось когда-то» (195). И уже не будет. Потому что все время жило в нем ожидание, что впереди еще что-то самое хорошее: «...и в настоящем волнует все та же надежда на будущее» (195), а теперь ясно, что этого «впереди» уже не существует. И тогда наступает внутренний мысленный бунт героя, озаривший чувством несогласия и протеста его воспоминания и размышления. Этот бунт выражен Чеховым в обычной для него скупой, сдержанной манере повествования. Душевное прозрение архиерея протекает на фоне болезни и близящейся смерти. Описание физического недомогания усиливает впечатление тяжелого внутреннего кризиса: «Какая усталость, какая боль в ногах и спине, тяжелая, холодная боль...» (196). Не случайно Чехов выбирает слова «боль», «тяжелая», «холодная», которые, употребляясь в различных значениях, могут характеризовать и физическое, и душевное состояние человека. Композиционно в языковом плане Чехов использует прием градации: «какая боль... тяжелая, холодная боль» и неоднократное употребление лексемы «болеть» в соответствующих контекстах: «...плечи болели от усталости»; «болел затылок»; «голова болела». Болезнь усиливается. Возникает тематический ряд: похудел, побледнел, осунулся, сморщилось, постарел, стал меньше ростом.

Выбор каждого слова детерминирован и эмоциональной нагрузкой минимального контекста и рассчитан на определенное эмоциональное восприятие в соответствии с задачами повествования в целом. Больному мешает уснуть какой-то «пустяк». Читатель уже чувствует, насколько важно для героя рассказа то, что не дает ему спать. И важно не только для него одного. Кто же называет это ощущение пустяком? Герой? Автор? Здесь они почти неделимы в восприятии читателя. Авторский голос и голос персонажа сливаются, как и во многих других местах рассказа. Это характерно для синтаксиса рассказов А. П. Чехова этого периода. И это слово «пустяк», употребленное именно здесь, по контрасту обнажает безмерную жизненную важность того, что не дает спать архиерею. И пустяк этот не беспокоит, не появляется, а именно «брезжит» в мозгу. Этот глагол точно передает состояние ума и души больного, отражая расплывчатость и сбивчивость беспокоящих его мыслей и образов. И снова возникает то же самое «досадно», усиливается словом «обидно», семантика этих лексем позволяет показать, что неудовлетворенность и ощущение несправедливости происходящего растут. Чехов, используя глаголы разной эмоциональной силы (поражать, сердить, угнетать), рисует растущее раздражение архиерея окружающим: «И теперь, когда ему нездоровилось, его поражала пустота, мелкость всего того, о чем просили... его сердили неразвитость, робость; и все это мелкое и ненужное угнетало его своею массою...» (194). Сталкивая физические ощущения умирающего человека с радостным чувством освобождения от всего «мелкого и ненужного», что «угнетало его», писатель создает в одном предложении своеобразный контрастный ряд: «не мог выговорить ни слова», «ничего не понимал» и «весело», «широкое небо, залитое солнцем», «свободен... как птица»: «А он уже не мог выговорить ни слова, ничего не понимал, и представлялось ему, что он, уже простой, обыкновенный человек, идет по нолю быстро, весело, постукивая палочкой, а над ним широкое небо, залитое солнцем, и он свободен теперь, как птица, может идти, куда угодно!» (200).

Рассказ «Архиерей» отличается тем, что в нем автор реже, чем в других рассказах, использует в создании образов синонимические средства, обычно такие характерные для него. Контраст и градация как в композиционном, так и в языковом плане становятся основными. Тем не менее в отдельных случаях Чехов использует контекстуальную синонимию: «...робкий, озабоченный взгляд»; «бездонное, необъятное небо»; «жалкие, дешевые ставни»; «говорил очень громко, почти кричал»; «держала себя обыкновенно и просто». Как уже отмечалось выше, для этого рассказа Чехова, как и для многих других, характерно акцентирование отдельных слов. Одним из таких слов в рассказе «Архиерей» становится слово «робеть» и его производные «робость», «робкий»: «...в его присутствии робели все...»; «его сердили неразвитость, робость...»; «робкий взгляд»; «робко глядела»; «робко вошла»; «робкое выражение лица и голоса». Слово «робкий» часто стоит рядом со словами «почтительный», «почтительно-шутливый», иногда со словами «серьезный», «озабоченный». Если слова «покой» и «молодость» являются ключевыми в описании состояния природы, то слова «робкий», «почтительный» становятся ключом к раскрытию отношения людей к архиерею, ключом к характеристике окружающей его атмосферы отчужденной робости и почтительности. Ничтожность того, о чем просят и на что сетуют эти «почтительные», «робкие» люди, вызывает протест в душе героя, а робость и почтительная серьезность матери приводят его в растерянность и недоумение: «Не мог он никак привыкнуть и к страху, какой он... возбуждал в людях, несмотря на свой тихий, скромный нрав» (194).

По словам шведского исследователя Н. О. Нилссона, «Архиерей» - «шедевр художественной экономии и согласованности; он рассказывает о последних днях больного архиерея, но в то же время охватывает историю целой его жизни, присутствующую во вспышках его воспоминаний. Он разворачивается в постоянном и динамическом взаимодействии между прошедшим и настоящим, между воспоминаниями архиерея и его теперешним положением, открывая шаг за шагом его жизнь, его боль, его надежды. В рассказе осуществлено тонкое равновесие... между тем, что нам сообщается, и тем, что остается на долю нашего воображения...» (Цит. по: Катаев В. Б. Проза Чехова: Проблемы интерпретации. М., 1979).

Прошлое в рассказе предстает с точки зрения настоящего (Никипелова Н. А. Сюжетная роль времени в рассказе А. П. Чехова «Архиерей»//Творчество А. II. Чехова. Ростов н/Д, 1979.). О людях, возникающих в воспоминаниях архиерея, он судит с вершин прожитой жизни, своего опыта, своих теперешних чувств. «Милое, дорогое, незабвенное детство! Отчего оно, это навеки ушедшее, невозвратное время, отчего оно кажется светлее, праздничнее, богаче, чем было на самом деле?» (188). Риторическое восклицание с тремя определениями-прилагательными, значения которых сближаются в контексте и усиливают друг друга, создает богатый эмоциональный настрой фразы. За этим следует риторический вопрос с такого же типа контекстуальной синонимией: «светлее, праздничнее, богаче». Но и настоящее раскрывается в рассказе с точки зрения прошлого. Преосвященный сидит за столом с матерью и Катей и, слушая свою мать, вспоминает, «как когда-то, много-много лет назад...». Сами слова «когда-то, много-много лет назад», употребленные в одном контексте, рядом, рождают ощущение светлой печали, налета грусти. Эмоциональная тональность воспоминаний в процессе повествования меняется. В ожидании матери архиерей вспоминает светло и легко; после первого разочарования от встречи с ней прошлое и настоящее для преосвященного - уже в других отношениях. И ему «медленно, вяло вспоминалась семинария, академия».

Для А. П. Чехова в рассказе важна тема преемственности времен в сознании героя. Прошлое и настоящее в тексте сменяют друг друга, то согласуясь, то вступая в противоречие. Время движется в рассказе, то ускоряясь, то замедляясь тем, что происходит в душе героя, и к концу повествования прошлое, настоящее и будущее сливаются в одну непрерывную линию человеческой жизни. Будущее присутствует в этой жизни: «Ив настоящем волнует все та же надежда на будущее...» (187). Искра этой надежды присутствует до самого конца, несмотря на сознание обреченности и в противовес этому сознанию. Мысль о связи времен становится все острее, прошлое вспоминается с какой-то особой силой: «И, быть может, на том свете, в той жизни, мы будем вспоминать о далеком прошлом, о нашей здешней жизни с таким же чувством. Кто знает!» (195). Слова и сочетания слов «вспоминать», «прошлое», «на том свете», «в той жизни» сообщают контексту определенную эмоциональную тему. Вводная конструкция «быть может» в сочетании с риторическим восклицанием: «Кто знает!» раскрывает отношение героя к собственным мыслям, характер его восприятия собственных раздумий. Небогатый внешними событиями, рассказ полон внутренней динамики (Полоцкая Э. А. П. Чехов. Движение художественной мысли. М., 1979.). Чехов заканчивает его мыслью о забвении ушедшей жизни. Таким забвением словно нарушается естественная связь времен. Эта мысль волнует автора во многих его рассказах. Архиерей умер, и никто, кроме матери, уже не вспоминает о нем. Никто из «робких» и «почтительных» людей. Да и мать, рассказывая о том, что у нее был сын, архиерей, говорит «робко, боясь, что ей не поверят... И ей в самом деле не все верили» (201).

Так, точно и умело сталкивая и сопоставляя в сознании читателя значения различных слов, усиливая и оттеняя эти значения противопоставлением, повтором или контекстуальными синонимами, сливая в спокойном, на поверхности текста, повествовании свое отношение к происходящему с отношением центрального персонажа, Чехов раскрывает нравственно-философский смысл произведения. Такое использование лексических средств языка открывает в каждом слове резервы семантической емкости и возможности контакта с другими словами языка. Эмоциональная насыщенность рассказа на лексическом уровне представлена обилием эмоциональных и эмоционально-оценочных значений, в структуре которых интенсивность проявления элементов значения (сем) грусти, печали, тоски, безысходности, протеста, отчаяния невысока, они как бы сдерживаются нейтральными значениями и элементами значений. Трагические ноты, создаваемые эмоциональными значениями соответствующей окраски, звучат приглушенно, ненавязчиво. Отчаяние героя и сопереживающая печаль автора не выплескиваются, а мягко (в том числе и в семантическом плане) растворяются в лексических пластах текста. И эта сдержанность, некоторая внутренняя зажатость усиливают эмоциональное воздействие текста на читателя. Изменение душевного состояния героя и параллельно авторских интонаций обусловливает ту внутреннюю динамику на композиционном и языковом уровне, без которой немыслим психологизм повествования.

В рассказе «Архиерей» велика роль повествования4. Образ главного героя раскрывается не только через его речевую характеристику. Большая часть всего объема текста - это различные формы авторской речи. Речь героя органично входит в ее лексические пласты. Этим определяется характер подбора лексических средств повествования. Выбор слова учитывает не только индивидуальные черты персонажа, но и общий аспект изображения. Эмоциональный настрой персонажей определенным образом оттеняет эмоциональный строй авторской речи. Отсюда особенная ритмика текста. Такая манера повествования рождает ощущение органичной цельности текста и, кроме того, позволяет автору глубоко и в то же время тонко, ненавязчиво раскрывать перед читателем свой замысел, свою позицию. Обилие в авторской речи эмоционально-оценочных слов, эмоционально окрашенных высказываний способствует слиянию мыслей и чувств автора и героя. Особенно это проявляется в риторических конструкциях: «Милое, дорогое, незабвенное детство! Отчего оно, это навеки ушедшее, невозвратное время, отчего оно кажется светлее, праздничнее и богаче, чем было на самом деле?» (186).

Рассказ А. П. Чехова «Архиерей» наглядно передает нам, какие мысли и чувства волновали самого писателя в этот период его творчества. Анализ рассказа позволяет заглянуть в творческую лабораторию писателя, увидеть, как и от чего отталкивается А. П. Чехов в выборе лексических и грамматических средств, по стилистическим приметам судить об эстетической позиции писателя в вопросах языка и манеры повествования.